В последнее время Лена стала говорить короче, чем сообщения от банка.
«Ок», «позже», «не знаю». Смотрела мимо — будто я не муж, а мебель, которую забыли вынести. Я делал вид, что ничего не замечаю. Готовил ей омлет по утрам, пододвигал чашку с кофе так, чтобы ручка была к ней — мелочи, которыми мы годами подстраивали друг друга. Но ручка оставалась не тронутой, кофе остывал, и в квартире стоял запах её новых духов, холодных, с резкой цитрусной нотой, будто они тут чужие.
Я списывал всё на усталость. На работе завал, у меня тоже — отчёт, тендеры, дедлайны. Мы жили в обычной девятиэтажке на окраине: шлагбаум, облупленные качели, дворник с вечной сигаретой. Вечером я слушал, как во дворе хлопают двери такси, и обязательно одна из них — наша. Лена расплачивалась через телефон — я узнавал по короткому «дзынь» из Яндекс Go. Заходила тихо, с каким-то осторожным облегчением, словно дом — это поле, в которое надо вступить боком, чтобы не спугнуть.
— Всё нормально? — спросил я однажды, когда она молча стянула ботинки и прошла мимо, даже не поцеловав меня в щёку.
— Устала, — сказала. — Не начинай.
— Я не начинаю. Я… волнуюсь.
Лена посмотрела на меня с вежливой благодарностью, как смотрят на знакомого кондуктора в трамвае. И ушла в ванную.
Я сидел в кухне, слушал как вода бьёт по кафелю, и думал, что в нашей жизни появился кто-то третий — какой-то невидимый оператор, который задаёт свет и ракурсы. Я чувствовал его присутствие в паузах, в том, как Лена стала дольше сушить волосы и чаще подносить телефон к лицу, под разными углами, словно проверяла себя в разных окнах.
Однажды она сказала, что в субботу у неё «корпоративный тренинг». С 10 до 18.
— Звучит как наказание, — улыбнулся я, — но ладно.
Она улыбнулась в ответ как чужому шутнику.
В субботу я поехал к маме: у неё сломался кран. Приехал, поменял прокладку, выпил суп, обнял и вернулся к вечеру домой. Лены не было. В десять — тоже. В одиннадцать. Написал: «Ты где?» Она ответила только через полчаса: «Еду». Без смайликов, без ничего. Приехала близко к часу. В квартире было тихо — я выключил телевизор и сидел в темноте, сделал вид, что сплю на диване. Она прошла мимо, на цыпочках, и я вдруг услышал чужой запах — из той же линейки духов, но мягче, теплее, как будто смешанный с мужским одеколоном. Не наш запах.
Я встал и пошёл на кухню. Пил воду из-под крана и думал о том, что вода холодная и честная: она не притворяется тёплой.
На следующий день я попытался поговорить.
— Лён, мы… мы будто живём на разных полосах, — осторожно произнёс я. — Я рядом, а ты всё время обгоняешь.
— Ничего не происходит, — сказала она. — Просто я… устала быть центром твоей вселенной. Это тяжело.
— А я просил тебя быть центром? — спросил я. — Я просил тебя быть… просто с нами.
— Андрей, — она впервые за долгое время назвала меня по имени мягко, почти жалостливо, — давай не сегодня.
Она ушла в комнату и закрыла дверь. Я остался на кухне и долго крутил в руках пустую чашку: снизу на фарфоре была растрескавшаяся звёздочка — когда-то мы её обронили, но скол не помешал чашке жить дальше. Я ухмыльнулся: вещи иногда терпят больше, чем люди.
Случай сам подтолкнул меня туда, куда я не хотел идти. Вечером сработал сигнал на телефоне о нехватке памяти — фотоархив раздулся. Лена ругалась на айфон в прихожей, потом бросила его на тумбочку и ушла в душ. «Почисти мне, пожалуйста», — сказала, выглянув из ванной в облаке пара. Я не шпион. Я же не такой. Я взял телефон, нажал «Фото». На экране — сотни кадров: цветы, чашки, сканы документов, какие-то скриншоты переписок, где прочитать можно только первые строки: «ты как?» — «приеду позже» — «не думаю, что…».
Иконка внизу — «Альбомы». Я нажал. «Недавние», «Селфи», «Скрытые». Не знал, что у неё включена эта функция. Палец сам выбрал «Скрытые». Запросился Face ID — и сработал: Лена в этот момент вертелась перед зеркалом в коридоре, и телефон считал её лицо. Папка открылась.
Сердце ударило в горло.
Их было много, этих снимков. Разных по свету и времени суток, но похожих по атмосфере: смех, близость, безоблачная легкость. Они сидели в маленьком баре с деревянными столами. Они стояли у набережной, ветер распушил ей волосы, он удерживал прядь пальцами. Они ехали на заднем сиденье такси — Лена опиралась щекой на чьё-то плечо, и я впервые увидел её лицо со стороны: расслабленным, бедовым, чуть-чуть пьяным от счастья. На одном — он снимал её на плёнку: старый «Зенит», она смеётся прямо в объектив и закрывает ладонью половину лица. На другом — они в подъезде со старой плиткой, он целует её висок, и даже через стекло я чувствовал тепло этого касания.
Меня в этих фотографиях не было. Не было ни моей кружки на столе, ни наших ключей в миске у двери, ни моего отражения в микроволновке. Это была другая жизнь — компактная, острая, как короткий клип в соцсетях, где каждая секунда — жадность.
Я слышал, как шумит душ. Тридцать восемь снимков — я досчитал. Затем экран потемнел. Я положил телефон и стоял, удерживая равновесие руками за край тумбочки, как за борт качающейся лодки.
Вода в ванной выключилась. Я закрыл «Скрытые», поставил телефон на режим «галерея» с цветами и отошёл. Лена вышла, запах шампуня смешался с её новыми духами.
— Почистил? — спросила.
— Почистил, — ответил я. Голос прозвучал ровно, почти чужим.
Всю ночь я пролежал с открытыми глазами. В четыре утра сел на кровати. Освещение из окна вырезало шкаф серым прямоугольником, шторы дрожали. В голове крутилась одна мысль: я не хочу сцены. Я хочу, чтобы она сказала правду сама. Но и жить с этой правдой внутри, как с занозой под ногтем, я не мог.
Я встал, включил ноутбук, открыл папку «Фото». У меня были свои общие снимки — те, где мы вдвоём: поездки к морю, новогодняя ёлка, наша старая «девятка» на парковке у гипера. И были её «скрытые» — я их не копировал, не пересылал, не… Нет. Я просто смотрел, как на солнце.
Наутро, пока Лена собралась, я сказал, что задержусь дома — «удалёнка, у нас согласование». Она кивнула и ушла, накинув бежевое пальто и шарф, который я подарил ей прошлой зимой.
Через полчаса я спустился в киоск печати фото у торгового центра. Пожилой мужчина в кепке сонно принимал заказ.
— Больше форматом можно? — спросил я.
— Можно. Сорок на шестьдесят потянет. На плотной бумаге.
Я дал флешку. На ней были не только тридцать восемь их снимков — я добавил туда и наши давние. Те, где мы смеёмся, глупим, держим в руках коробку из-под стиралки на новоселье. Мне хотелось, чтобы всё смешалось в один поток — чтобы было видно, где мы потеряли нить.
Печатник спросил, когда забрать. Я сказал: «Сейчас подожду». Сел на пластиковый стул и уставился в пол. Краем глаза видел, как из машины выезжают готовые листы — тёплые, пахнут химией и ещё чем-то сладким, как в детстве на аттракционах.
Я принёс домой две стопки — одна толще, другая чуть тоньше. Достал из кладовки клей-карандаш, валик для обоев. В комнате с нашей кроватью пахло пылью и сантехническим силиконом — недавно меняли кран в ванной.
Начал с верхнего левого угла над изголовьем. Прикладывал снимки один к другому, дышал ровно, ловил стык. Слева — мы с Леной на Байкале, в куртках, упакованные в ватное солнце. Рядом — она и он в баре, бокалы на столе, золотистые блики на их руках. Ниже — наша первая машина, я с ключами как дурак, счастливый. Рядом — подъезд со старой плиткой. Я оклеивал стену слоями нашей жизни и её новой, и сам уже не понимал, где чьё.
Когда закончил, солнце легло полосой на фотографии. Я сел на край кровати. Сердце билось медленно, ломко, как метроном, который вот-вот остановится.
В половине восьмого Лена прислала: «Я задержусь. Не ждите ужин». Старые привычки — она писала будто нас двое: «не ждите», знакомая форма, в которой я всё ещё был.
— Хорошо, — ответил я. И сделал чай.
Она пришла в девять. Я услышал, как ключ повернулся в замке, как она сняла пальто и аккуратно повесила. Кухня — два шага от прихожей. Она заглянула:
— Привет.
— Привет, — сказал я. — Я в спальне.
Я специально не включил свет. В спальне было сумрачно; из окна тянулся вечерний двор с жёлтыми окнами соседей. Я стоял у стены и ждал, словно охранник у картины. Она вошла и включила бра над кроватью.
Сначала — пауза. Затем короткий вдох. Я услышал, как она отступила на полшага, и бра задрожало от её руки.
— Что ты это… — тихо произнесла. Они редко так говорят: «что ты это» — когда слов нет и нужно хоть чем-то заполнить воздух.
Она подошла ближе, будто ей необходимо было рассмотреть — вдруг это монтаж, а не бумага. Пальцы коснулись одной фотографии. Я увидел, как дрожит ноготь.
— Ты нашёл, — сказала она и, не поднимая глаз, добавила: — Конечно. Надо было поставить ещё один пароль.
Эти слова, вместо «прости», ударили странно — буднично, даже устало. Я не выдержал.
— Сколько? — спросил я. — Сколько это длится?
— Не знаю, — ответила Лена. — Три месяца. Или четыре. Мы считали по встречам, а не по календарю.
— Зачем ты это прятала? От меня? От себя?
— От всего, — сказала она, и глаза у неё стали тёмными, сосредоточенными, как у человека, который собирается нырнуть. — Ты же говорил: «Скажи правду». Только правда — она не всегда выговаривается. Иногда её легче прожить отдельно и… закончить.
— Закончить? — я усмехнулся. — На фото ты выглядишь не так, будто хочешь заканчивать. Ты там — живая. И я — уставший муж на кухне с чайником. Забавно, да?
— Не забавно, — сказала она. — Страшно.
Она села на край кровати и посмотрела на коллаж, будто на экспозицию своей ошибки.
— Я не хотела тебя ранить, Андрей. Честно. Это вышло… как будто сама собой. Сначала пробежки. Потом кофе. Потом кино. Как если бы ты поднимался по лестнице и не заметил, что на одном пролёте ступени другого цвета.
— И кто он? — я почувствовал, как на этом «кто» пробивается горечь. — Что он такого сделал, чего я не делал?
— Он ничего не сделал. Он просто появился. В тот момент, когда я… — она помялась, искала слова, — перестала слышать себя рядом с тобой.
— А я? Я ведь здесь. Я могу… — я запнулся. — Могу быть другим. Если ты скажешь, каким.
— Вот это и страшно, — сказала Лена. — Когда нужно говорить человеку, каким ему быть. Это уже не любовь. Это проект.
Мы замолчали. В тишине я слышал, как соседи сверху передвигают стул и как в батареях тонко шипит воздух. На стене, между нашими фотографиями, лежала хрупкая, почти геометрическая правда: каждый снимок — как кирпич в стене, которой мы отгородились друг от друга, а я теперь облицевал эту стену её счастьем.
— Почему этот… человек — везде без лица? — спросил я, неожиданно для себя заметив: почти на всех фото его лицо либо отвернуто, либо обрезано рамкой. — Ты прятала его? Или себя?
Лена тихо улыбнулась — впервые за весь разговор.
— Этого ты не поймёшь. Или поймёшь позже. У нас не было задач фиксировать его. Мне… мне хотелось поймать себя. Я смотрела на себя со стороны — живая ли я ещё. И оказывалось — да.
Я встал у окна, чтобы не видеть её, а она — меня. Во дворе кто-то запускал машину, фары скользнули по стеклу и отразились на наших фото.
— Мы можем попробовать, — сказал я. — Начать снова. Без этих… трёх месяцев. Если ты…
— Если я перестану быть живой? — спросила Лена почти ласково. — Андрей, ты добрый. Ты хороший. Я долго была счастлива. Но этот человек… или не он, — она качнула головой, — а то, что рядом с ним я вспомнила, — это не против тебя. Это за меня.
— И что теперь? — спросил я. — Как дальше?
Она посмотрела на стену, потом на меня. Медленно сняла одну фотографию, нашу — с Байкала, где мы держимся за руки.
— Эту оставь, — сказала она. — Чтобы не забыть, что мы были.
— Остальные? — я перевёл взгляд на барную стойку, на «Зенит», на подъезд.
— Остальные — это моя вина, — произнесла она. — И твоё право не держать эту стену перед глазами.
— Я повесил их, чтобы ты увидела, что я всё знаю, — честно сказал я. — И чтобы… помешать тебе сделать вид, что это «ничего не было».
— Спасибо, — сказала Лена. И я понял, что она говорит без иронии.
Мы сидели рядом, но между нами лежала фотография в мягком полумраке — как белая заплатка на чёрной ткани. Я спросил:
— Ты любишь его?
Лена посмотрела куда-то в сторону, будто ответ был написан там.
— Я люблю себя в эти три месяца, — сказала она. — А его… возможно. Но любить — это ведь не только про чувство. Это про выбор. Я пока не умею выбирать.
— В пользу кого?
— В пользу правды. Которую не надо прятать в «Скрытые».
Я кивнул. В груди было пусто, как в выгоревшем камине.
— Значит, ты уйдёшь?
— Да, — сказала Лена после длинной паузы. — На время. Или не на время — не знаю. Я не хочу уходить в ночь из нашей квартиры, как вор. Я соберу вещи завтра. Перееду к подруге. А дальше… Дальше мы поговорим. Без этой стены.
Она ушла утром. Взяла два чемодана, пальто, пару книг. Мы стояли в прихожей — чужие, знакомые, невысказанные.
— Прости, — сказала Лена. И поцеловала меня в щёку. Запах её духов показался мне уже не чужим, а просто другим.
— Я буду, — ответил я и не закончил фразу, потому что «ждать» и «жить» — разные глаголы.
После её ухода дом зазвучал иначе. Часы стали тикать громче, холодильник — старше. Я на кухне сидел и слушал двор. Вспоминал, как мы красили стены, ругались из-за цвета, выбирали шторы. И думал о том, что вся наша квартира — это большой альбом, просто мы разложили в нём неправильные снимки.
Вечером я снял со стены половину фотографий — тех, где были они. Некоторым оставил место — не из мазохизма, нет. Просто правда должна дышать. Нельзя закрыть всё. Нельзя жить только нашими снимками, будто остальные не случились.
Через неделю Лена позвонила. Сказала, что живёт у Иры, пьёт мятный чай, ходит на работу и на терапию. Оттуда — новая привычка говорить про «выбор» и «правду». Я слушал и хотел злиться, но не получалось: злость требовала силы, а силы ушли куда-то в обои.
— Он? — спросил я не сразу.
— Мы не видимся, — сказала она. — Я хочу понять, что мне нужно, без него. Это справедливо к тебе. И ко мне тоже.
— Это честно, — ответил я. И услышал в своём голосе усталую мягкость, которой раньше не было.
Мы встретились ещё два раза — в кафе у метро, где хороший борщ и довоенного вида гардеробщица. Говорили спокойно. Я ловил себя на том, что снова умею смеяться. Лена смотрела на меня и тоже улыбалась — без напряжения, без вины. Мы как будто снова учились разговаривать — не как муж и жена, а как два человека, которые не хотят друг друга уничтожить.
Прошёл месяц. Я свозил фотографии в мастерскую — там, где печатал, — и попросил сделать альбом. «Две серии, — сказал я печатнику. — Отдельно — «мы», отдельно — «она». Не смешивать». Он понял. Получился толстый том в серой ткани и тонкий — в бежевой. Я положил их на полку. Иногда открывал — не чтобы мучиться, а чтобы помнить: в каждой истории есть места, где можно было повернуть.
В один вечер в дверь позвонили. Лена стояла на пороге. Без чемоданов.
— Я не за вещами, — сразу сказала она. — Я… хотела увидеть, что здесь без меня.
— Здесь пахнет чаем и… тишиной, — сказал я, пропуская её.
Мы зашли в спальню. На стене оставались наши: Байкал, ёлка, стиральная машина, смешные шапки. Лена подошла к снимку, где я держу коробку с торчащей пенопластовой крошкой, и рассмеялась.
— Я всегда любила твой идиотский восторг, — сказала она. — Ты умеешь радоваться и не бояться выглядеть глупо.
— А ты — умеешь красиво уходить, — сказал я, и мне не было больно. Слова сами легли в воздух.
— Я не хотела, чтобы так, — тихо произнесла она.
— Я тоже.
Мы долго молчали. Потом Лена повернулась ко мне:
— Я не прошу у тебя решения. Я хочу сказать, что мне страшно потерять нас. И страшно вернуться к тому, откуда я ушла.
— А мне страшно остаться в «между», — сказал я. — В этой полукомнате, где ничего не решено.
— Тогда давай решим, — произнесла Лена. — Честно. Я не могу обещать, что забуду эти три месяца. Они — часть меня. Но я могу обещать, что если мы попробуем ещё раз, у нас не будет «Скрытых». Ни у меня, ни у тебя.
Я посмотрел на наши фотографии. На Байкал, где мы стоим на льду, и под нами — трещины, расходящиеся лучами. Красиво на картинке и страшно в жизни.
— Я не готов сейчас, — честно сказал я. — Я не готов простить так быстро. Я хочу, чтобы это решение не было из страха — твоего и моего.
Лена кивнула.
— Тогда давай не будем обещать. Давай оставим себе право жить. Врозь. И… если вдруг однажды мы оба захотим — вернёмся. Уже по выбору, а не по привычке.
Она подошла и обняла меня. Это был короткий, почти дружеский жест. Но в плечах стало легче, будто мы сняли с них тот невидимый операторский свет.
Вечером я снял со стены последнюю чужую фотографию. Не потому, что хотел стереть её. А потому, что моя спальня — не галерея, где хранятся доказательства. Я убрал снимок в тонкий бежевый альбом и положил рядом с толстым серым. И поставил на них чайник — старый, эмалированный, с облупиной, чтобы крышка не звякала лишний раз.
Жизнь продолжилась: отчёты, покупка фильтра для воды, смена колёс на зимние. Иногда мне казалось, что без Лены тишина в квартире — это не пустота, а пауза, в которой я, наконец, слышу себя. Иногда — что пауза затянулась, и надо бы нажать «play». Чаще — я просто жил. Я больше не боялся смотреть людям в глаза в лифте. И не боялся своего отражения — усталого, но честного.
И только однажды ночью мне приснилось, что я снова оклеиваю стену фотографиями. Но на этот раз — только нашими. И между снимками — пустые места. Я проснулся и понял: эти поля — не про тоску. Это места для тех кадров, которые мы ещё снимем. Вместе или по отдельности — не так важно, если жить без «Скрытых».
А вы смогли бы простить?