Я всегда думал, что понимаю Лену с полувзгляда. Десять лет вместе — это не шутка. Мы начинали с однокомнатной на окраине, с китайским чайником, который свистел так, что кот прятался под кровать, и со старыми табуретками от тётки. Лена смеялась, тёрла руки тёплым полотенцем после посуды и говорила: «Главное — мы вместе. Всё остальное догонит». Догнало — ипотека, ремонт, отпуск в Геленджике, кредит на машину, упрямый фикус, который она поставила на подоконник в зале и называла «нашим сыном». Детей у нас не получилось, хотя пытались и обследования проходили.
Последний год был нервный. Меня назначили начальником участка, смены растянулись, телефоны от подрядчиков звонили и в воскресенье. Лена в поликлинике поднялась до старшей медсестры: графики, отчёты, молодые девочки, которые всё путают и плачут. Мы вернулись к тому, с чего начинали: ужины за десять минут, разговоры на бегу, сон в разных полуснах. И когда в конце весны Лена вдруг зажила иначе — стала уделять себе внимание так, как раньше только мечтала о времени на маску для лица, — я правда обрадовался.
Сначала это было мило. Она пришла с новой стрижкой, лёгкая чёлка, линия шеи заметнее. Я не сразу заметил, а она стояла в дверях кухни, покачивалась на носках, словно просила взглядом:
— Олег, ну?.. — подтолкнула плечом.
Я всмотрелся, поставил нож, с которого капал сок помидора, и улыбнулся:
— Красота. И тебе идёт.
Лена засмеялась — звонко, как раньше.
Потом в ванной появились другие запахи: вместо нашего привычного геля «с морскими минералами» — стойкий, взрослый аромат, который тянулся шлейфом по коридору. На вешалке — тонкий плащ, в гардеробе — два новых платья. Сквозь ткань тянулась аккуратность: не дешёвые яркие вещи, а аккуратно выбранные, продуманные. Вечерами она задерживалась в спальне дольше: фены, кисточки, какие-то баночки с золотыми крышками. Я проходил мимо, останавливался в проёме:
— Деловая ты стала.
— Надо соответствовать, — пожимала плечами и краем глаза смотрела в зеркало, будто мысленно репетируя улыбку.
Я привык к её усталости — не та, что валит с ног, а вязкая, больничная, из-за которой тянет прислониться к стене в лифте и просто стоять. И вдруг — лёгкость. То, как она подбирает серьги к кофте, как полирует ногти, как вешает на батарею колготки, чтобы не тянуть феном. Я заметил — перестала зевать перед телевизором, перестала засыпать с телефоном на лице. И я радовался. «Расцвела», — сказал маме по телефону. Мама хмыкнула: «Ты смотри по сторонам. Женщина, когда расцветает, не всегда для мужа». Я отмахнулся: «Ма, хватит».
Тёплый июль тянулся в нашу дворовую зелень. По вечерам пахло липой и бензином. Я однажды предложил:
— В пятницу давай в «Магнолию» сходим. Закроем лапшу в контейнерах до лучших времён. Я зарплату получил — можно ударить по стейку.
Лена замерла на секунду. Это «на секунду» потом вернётся в памяти и станет длинным, липким, как карамель на сковороде. Она отвела глаза:
— Пятница… у нас медосмотр, потом собрание. Я буду никакая. Давай дома? Включим кино, я сделаю салат.
— Ну давай, — я поцеловал её в волос, который пах новым шампунем.
В пятницу она пришла домой ровно в семь, как будто расписание соревновалось с самим собой. Быстро приняла душ, нарядилась в домашнее — но глаз блестел иначе. Мы посидели немного, она зевнула:
— Я к Вале забегу на полчаса. Она просила помочь с отчётом. Вернусь быстро.
— Вале? — переспросил я. Валю я знал: весёлая, громкая, вдова с подростком. — Передавай привет.
Она поправила ремешок на сумке, задержала взгляд на зеркале в коридоре — очень коротко, но точно — и ушла. Я сел на диван, включил новости, но слова сливались. Не знаю, что подбросило меня: может, мамина реплика, а может, тишина квартиры, где тикают часы. Я встал, накинул ветровку и вышел.
Во дворе было уже сумеречно. Дворник в жилете курил у контейнерной площадки, в подъезде пахло варёной картошкой, из окна второго этажа тянула «Любэ». Я встал у соседнего подъезда, откуда видна наша площадка и поворот к дороге. Лена вышла через минут пять. Не в домашнем — в том синем платье до колена, которое я видел на вешалке и не спрашивал; легкое пальто накинула, хотя вечер тёплый; каблуки, маленькая сумка через плечо. Шлейф её духов — густой, как ночь на даче. Она посмотрела вокруг по-деловому, не как человек, который идёт к подруге. От остановки она отвернула. Я замер.
В тот момент появился чёрный седан. Из тех, что моют в «Север Авто» в субботу утром: без стёсанных дисков, чистые стёкла, номера московские. Машина остановилась рядом с нашим подъездом и кивнула габаритами. Лена подошла, открыла дверь и села справа. Никаких оглядок, никаких нелепых маханий рукой. Чётко, будто так всегда. Я увидел мужчину — лет сорок, возможно, чуть больше, с короткой стрижкой. Он повернулся к ней и улыбнулся. Машина тронулась.
В ушах зашумело. Тело стало отдельно от меня: ноги приросли, руки повисли. Скандал вспыхнул внутри — ярко и обжигающе: выскочить, перекрыть дорогу, вытащить её, не дать, не отпустить. Сердце билось, как будто догоняло машину. Но рядом ходили люди, скакали дети на самокатах, по двору проехал велосипедист с доставкой. И меня отрезвило. Нельзя устраивать сцену двору. Нельзя прибегать к унижению. Я стоял и смотрел вслед, пока задние огни не растворились на выезде. Потом вдохнул и выдохнул — намеренно, как список дел. «Значит, так».
Я поднялся домой. Ключ провернулся слишком громко, будто надрывно засмеялся — щёлкнуло в замке. Я вошёл, зажёг в зале, и каждая вещь показалась чужой. Наш плед с оленями — смешная покупка на НГ-распродаже — лежал мехом вниз; кружка с треснувшей ручкой в раковине напоминала о вчерашнем чае. Я открыл шкаф. Чемодан — тот самый, с которым мы летали в Сочи — тихо выехал из-под полки. Я начал складывать вещи. Рубашки, носки, два джемпера. Паспорт в внутренний карман. Зарядка. Зубная щётка. Впервые за долгое время движения мои были аккуратны, как у человека, который знает, где окажется ночью и кому он ничего объяснять не должен.
Я сел на диван. Телефон лежал на столике, беззвучный, как всегда. Я не стал звонить. Не было ни слова, которым можно было бы оправдать то, что я увидел. И в то же время, как назло, всплывали моменты — как она лежала на пледе и читала про скандинавские кухни; как спорила со мной по поводу цвета стен; как хохотала, когда я путал порошок для кексов с содой. В горле было что-то вязкое, не слёзы — обида, жгучая и холодная.
Замок щёлкнул ближе к десяти. Лена вошла мягко, чтобы не разбудить никого, хотя будить было некого. Она сняла туфли в прихожей, помолчала, как будто прислушиваясь — шумит ли телевизор, кипит ли чайник. В зал вошла с уверенной бытовой улыбкой:
— Олег, ты не спишь? У Вали…
Увидела чемодан. Голос сорвался:
— Это что?
Я поднялся. И вдруг всё оказалось очень простым. Я посмотрел ей в глаза — и там было удивление, испуг и… раздражение. Словно кто-то ошибся в расписании.
— Теперь наряжайся для него каждый день, — сказал я спокойно. — Я мешать не буду.
Слова прозвучали легко, как если бы я предложил вынести мусор. Но они резанули нас обоих. Лена побледнела, губы дрогнули:
— Олег, ты… Что ты несёшь? Я к Вале ходила! Ты чего!..
— Видел машину, — ответил я. — Видел, как ты садилась. Видел, как он улыбался. Хватит.
Она хотела подойти, но я сделал шаг назад. В этом шаге было всё: граница. Лена зажала губы, упрямо бросила:
— Это ты неправильно всё понял. Ты же знаешь, что у нас на работе… — замялась, опустила глаза. — Это начальник. Он подбрасывал. Я… устала.
— Начальник? — я кивнул, вялое любопытство. — А как его зовут?
— Зачем тебе? — вспыхнула. — Ты всегда всё переворачиваешь! Ты ни разу не спросил, как у меня день прошёл! Ты всегда про свои трубы и сметы! А я… я тоже женщина!
В этот момент во мне что-то умерло. Не из-за слов, а из-за того, как она их сказала — готовыми, как из инструкции, водительской ровностью, без надежды попасть в моё сердце. Я прошёл на кухню, достал из ящика листок, ручку, написал коротко: «Я подаю на развод». Положил записку на стол, рядом с магнитиком «Сочи-2021», и вернулся в зал. Лена стояла, прижимая к груди сумочку, как щит.
— Олег, давай… Давай поговорим завтра. Ты устал, я устала. Ну так же нельзя в ночь.
— Нельзя, — согласился я. — И то, что ты делаешь — тоже нельзя.
Я взял чемодан. Он, казалось, стал тяжёлым не из-за вещей, а из-за последнего взгляда, который я бросил на полку с нашими смешными сувенирами: деревянный слон из Верещагино, рамка с выцветшей фотографией. Ни слезы, ни истерики. Мы оба понимали: чего-то не будет завтра.
В прихожей Лена дрогнула:
— Куда ты? Ночью?
— К Пашке, — сказал я. — У него диван есть. А завтра — без сцены. Разберёмся.
— Пашка тебе напьёт мозги, — она выдохнула, глаза наполнились водой, но она моргнула раньше, чем они упали. — Ты был такой… ну, ты же не такой.
— Я — такой, — сказал я, — который не будет мешать тебе наряжаться. Для него.
Она отступила в зал, будто в глубину, куда свет из прихожей не добивает. Я вышел, закрыл за собой. Лестничная площадка пахла пылью и чужими ужинами. Я не думал ни о чём. Шёл по ступенькам, держась за холодильную стену, словно не за перила. Внизу консьержка листала журнал и подняла на меня глаза — обычные, без новостей.
Пашка — мой школьный друг, программист — открыл через пять минут, в майке и шортах.
— Здоров, — сказал, увидев чемодан, и без вопросов отступил. — Проходи. Ты прав — диван есть. Чай?
Мы сидели на кухне до часа ночи, молча, как умеют лучшие друзья. Он делал вид, что не спрашивает, я делал вид, что не рассказываю. Наконец сказал:
— Видел.
— Понял, — кивнул Пашка. — Хочешь, я тебя отвезу к родителям утром?
— Не надо. Завтра поеду домой за документами.
— Я рядом, — сказал он и налил ещё.
Утром было солнечно, как будто неприлично — слишком ясно для того, что внутри. Я позвонил маме. Она слушала долго, угукала, потом сказала:
— Ты не руби с плеча, сынок. Но и себя не предавай. Если правда так — то благодарить надо, что сейчас узнал. Сможешь — простишь. Не сможешь — не насилуй себя.
— Ма, — сказал я, — а ты бы простила?
Она вздохнула:
— Вопросы у тебя взрослые. Я бы не простила. Но я — это я. Ты — ты.
Я приехал домой к обеду. Лена была. На кухне чисто, на столе чай, рюмка воды с плавающей таблеткой от головы. Она сидела прямо, как на собрании.
— Давай поговорим, — сказала.
— Давай, — ответил я и прислонил чемодан к стене.
Мы говорили. Сначала она отрицала. Потом уставилась в стол, выдохнула и начала стучать пальцами, как врач, который считает пульс.
— Познакомились на благотворительном выезде, — сказала, не глядя на меня. — Пять месяцев назад. Он волонтёрствует, возит нас на акциях. Разговаривали. Сначала просто. Ты же… ты постоянно на работе. Я… — голос дрогнул, — я хотела чувствовать себя живой. Он слушал. Он говорил, что я красивая, умная, смешная. Я и забыла, будто есть такое.
— Валина квартира всё это время как? — мягко спросил я. Лучше так, чем кричать.
— Один раз у Вали. Остальное — в машине, в кафе, у него в офисе, когда никого. — Она краснела. — Я… я знаю, как это звучит. Я не оправдываюсь. Просто… — она подняла на меня глаза, — мне казалось, что я утону, если ничего не изменю.
— Изменить можно мужу сказать, что тебе плохо, — сказал я. — Или себе признаться честно.
Она шумно втянула воздух:
— Я говорила. Ты отмахивался. Ты приносил списки труб.
Я вспомнил — возможно, и правда отмахивался. Но память — вещь хитрая: каждому отдаёт своё. В моей памяти я приходил поздно и просил «давай на выходных». В её — я был рядом и вечно не здесь. И где-то между нашими картинами возник третий герой — тот мужчина, который улыбается в машине.
— Как его зовут? — спросил я.
— Илья, — сказала Лена и опустила взгляд. — Ему сорок два. Он развёлся давно.
Мы замолчали. Мог бы спросить «ты его любишь?». Мог бы просить «выбери меня». Но я вдруг понял, что все эти вопросы — способ отложить неизбежное, как тесто, которое хотя бы минуту ещё не займёт духовку. Я поднялся, открыл шкаф и достал папку с документами.
— Я подам на развод, — сказал, — сегодня. Я не хочу жить с мыслью, что ты делаешь вид. И я не хочу, чтобы ты делала вид.
— Олег, — она встала, — я… Может, подумаем? Я не хочу тебя терять. Я… это как-то само.
— Ничего само, — ответил я. — Ты выбрала. Я выбираю себя.
Я забрал бумаги. На столике снова оставил записку — для себя уже бесполезную: «я подаю на развод». Лена села, прикрыла лицо ладонями. Я по-человечески пожалел её и себя. Но жалость — плохой клей.
В дверях она тихо спросила:
— А если бы я сказала раньше?
— Мы бы ходили к психологу, наверное, — ответил я честно. — Я готов к трудным вещам. Но не к тому, чтобы меня ставили в темноту.
Она кивнула. Я ушёл.
Документы, копии, очереди и электронные талончики — странная бытовая магия, которая отрезает прошлое якобы деловыми словами. В загсе женщина в очках попросила заполнить графу «причина развода», я написал: «несовместимость характеров», будто боялся слово «измена» поставить на госучёт.
Пашка тянул меня в спортзал, я сопротивлялся неделю, потом пошёл. Вырубался к вечеру так, что не оставалось сил на рефлексию. В выходные выбирался к отцу на рыбалку. Мы сидели у берега, ждали, пока лес сменит шорох, и молчали. Он однажды сказал:
— Ты знаешь, на что способна вода? Она кажется мягкой, а камень изнашивает. Всякое изнашивает — и хорошее, и плохое. Важно, кто рядом сидит у берега, сын.
В середине сентября Лена написала: «Мне плохо. Можем поговорить?» Я долго смотрел на экран. Потом ответил: «Не надо. Береги себя». Она позвонила через пару недель — рассказала, что у Ильи «всё сложно», что он «не готов», что он говорил красивые слова, а потом затих. Я слушал и не чувствовал злорадства. Только пустоту, в которой не было меня. Я сказал:
— Лена, я желаю тебе честной жизни. Со мной её уже не будет.
Она плакала. Я положил трубку. Весна переросла в зиму.
Зимой мы случайно встретились в «Ленте». Я покупал лопату, она — апельсины и гранат. Увидела меня, подошла. Были вежливы, как две соседние очереди. Я отметил, что она похудела, усталость вернулась в глаза, но вид у неё был собранный.
— Как ты? — спросила.
— Нормально, — ответил я. — Снимаю на Дмитровском. Работа, зал, рыбалка. Ты?
— Переехала к Вале на время. Потом думаю снимать. — Она улыбнулась без сил. — Знаешь, я часто думаю, что мы где-то потеряли нитку. Не знаю, кто первый отпустил.
— Мы оба, — сказал я. — Но каждый несёт свою часть. Спасибо, что сказал это. И прости меня за всё, где я был не рядом.
Она кивнула, глаза блеснули, но слёзы не пошли. Мы простились, как люди, у которых есть общее прошлое и нет общего будущего.
Весной суд объявил развод. Я вышел из здания и, как мальчишка, вдохнул воздух полной грудью. Ничего не изменилось и всё изменилось сразу. Я поймал маршрутку и смотрел в окно: где-то женщина в синем плаще провожала ребёнка в сад, где-то мужчина тащил пакет с картошкой. Жизнь рассыпалась в тысячи таких картинок и вдруг сложилась в одну: я иду домой к себе.
Вечерами я теперь готовил — не лапшу из контейнера, а нормальный ужин. Ставил на стол свечу — не романтика, а дисциплина. Не потому что кто-то должен оценить, а потому что я сам должен почувствовать вкус. На стене, где когда-то висела наша фотография, я оставил пустое место. Оно не зияло — просто воздух.
Иногда, проходя мимо парфюмерии в торговом центре, я ловил шлейф, похожий на её новый запах. Сердце коротко сжималось — не боль, а память тела. Я не отворачивался. Просто шёл дальше. Я не герой этой истории — я её участник. И единственное, что я понял наверняка: тишина может быть громче любого скандала, а спокойная фраза — тяжелее любого крика.
В последний раз я видел Лену через год. Она шла по набережной с термокружкой, говорила по телефону и смеялась. Я улыбнулся невольно. Мы научились жить дальше. Может быть, где-то в другой версии нашей жизни мы бы сели на кухне, поговорили до утра, достали блокнот и план, хмыкнули, обнялись и пошли бы к терапевту. Но в этой версии я однажды стоял у соседнего подъезда, и чёрный седан кивнул габаритами.
И, наверное, это честно.
А вы смогли бы простить?