Я всегда считал себя спокойным. Тем, кто умеет дождаться, выслушать, сделать вывод и только потом что-то менять. Наверное, поэтому мы с Леной прожили вместе девять лет — без громких ссор, без тарелок о стену. Мы копили на отпуск, ругались из-за коммуналки, мирились на кухне под гул старого холодильника. Обычная городская семья в новом микрорайоне: ипотека, кот Мурзик, две кружки с отколотыми ручками, которые почему-то было жалко выбросить.
Все началось с запаха. Сначала — едва уловимого, чужого, не её. Не из тех духов, что я дарил на дни рождения, не «мандариновая» зима и не «сочная груша», над которой мы смеялись в магазине. Ноты были холодные, будто стальные, с горчинкой. Я почувствовал их однажды поздно вечером, когда Лена вернулась «от Оли». Она вошла тихо, сняла кроссовки у двери, прошептала: «Не разбудила?» Я сделал вид, что сплю, но запах пробрался сквозь простыню, сел на подушку и не уходил.
«У Оли», — повторяла она всё чаще. По средам — «девчачьи посиделки», по пятницам — «кино и суши», иногда «помочь с переездом». Я понимал, что у подруг бывает своя жизнь, да и у Лены работа в салоне — не самый лёгкий день, ей нужен воздух. Я не задавал вопросов. Тогда ещё не задавал.
Телефон она стала носить экраном вниз. Раньше валялся где попало — на подоконнике, у плиты, под стопкой журналов. Теперь лежал как солдат в карауле — лицом в стол, на беззвучном, иногда вздрагивал от вибрации. «Клиентки», — улыбалась Лена, застёгивая плащ. «Ногти — это всегда срочно». И я кивал, потому что правда: у нас и ночью писали, что «сломался ноготь, помогите», и Лена, бывало, спокойно встаёт, включает чайник, пишет кому-то инструкции.
Дни складывались в одинаковые полоски: работа, метро, дом, ужин, новости, посудомойка. Я научился подцеплять коту таблетки, потому что у него почки, и следил, чтобы Лена вовремя ела — у неё гастрит. Забота — это же не громкие слова, это мелочи, которые никто не замечает.
В субботу я собирался на шиномонтаж. Ночью выпал мокрый снег, колёса кричали о смене, как чайник на плите. Лена завязала шарф и сказала на ходу: «Я к Оле, мы выберем плитку. Она в ванну затеяла ремонт». Я спросил рассеянно: «А какая плитка?» — «Белая. С шестигранниками. Сейчас модно», — ответила она и заторопилась, будто опаздывает на электричку.
На шиномонтаже было тепло и пахло резиной. Я сидел на потрёпанном кресле, пил из пластмассового стакана кофе из автомата и листал чат дворового ТСЖ: снова кто-то припарковался на газоне, снова кто-то ругается из-за шлагбаума. И тут мне позвонили. На экране — «Оля (подруга Лены)».
— Привет, Серёга, — сказала знакомая интонация, чуть прокуренная. — Слушай, у тебя Лена как? Мы не ругались? Она что-то на меня обиделась?
— С чего бы? — я выпрямился. — А что?
— Да просто… у меня тут приглашение всплыло, годовщина салона, я хотела её позвать. Мы месяцами не виделись, она пропала. Я ей пишу — молчит. У вас всё ок?
Я не сразу понял, что именно сказал мой голос.
— Подожди… месяцами?
— Ну да. Мы последний раз в мае кофту ей выбирали. Я с тех пор её не ловлю. Может, новый график?
Я смотрел на свой ботинок, заляпанный утренней кашей кота, и на засаленную бумажку с номерком «27», которая прилипла к ладони. На секунду стало тихо, как в вакууме: не слышно ни компрессора, ни шипения, только сердце где-то в горле. Я сказал что-то нейтральное — «разберёмся», «я передам» — и отключился.
Потом был день, как в ватном мешке. Я ездил, забирал колёса, ругался с парнем из каршеринга, который перекрыл выезд, покупал молоко и хлеб. Вечером сварил гречку и пожарил курицу, чтобы не думать. Кот терся о лодыжки, как будто пытался притянуть меня обратно на землю. Лена написала: «Останусь у Оли до десяти», смайлик и сердечко. Я перечитал сообщение дважды: в нём не было ничего лишнего. Или — всё лишнее.
Я пытался вывернуть своё недоверие наизнанку. У нас отношения взрослых людей. Может, Оля странно всё поняла. Может, Лена говорит «к Оле», а они встречаются в кафе рядом, а Оля ей просто не пишет. Может, этот запах — от новой клиентки. Может. Но слово «месяцами» как камень легло в желудок. И если камень уже внутри, никакая логика его не растворит.
В десять сорок входная дверь открылась. Лена пошуршала пакетами, поставила в раковину лоточек с роллами и сказала радостно: «Смотри, я взяла со скидкой! Филадельфия за тридцать процентов». Я выключил плиту, разложил по тарелкам. Мы ели молча, слушали, как в соседней квартире тупает ребёнок. Лена болтала что-то про керамическую затирку, улыбалась, а глаза у неё были усталые, ровные, как линейка.
— Ну, как у Оли? — спросил я спокойно, убирая лотки в пакет.
Она моргнула чуть дольше обычного. Совсем чуть-чуть. Но я заметил.
— Да как… нормально. Ремонт, муж её опять с гаражом… — она запнулась, смешала соевый соус с имбирём, возилась палочками, будто училась ими заново. — Мы… гуляли. В «Меге», плитку смотрели.
— Белую? С шестигранниками? — подсказал я.
— Угу, — возрадовалась она, — да, вот, видишь, помнишь!
Она улыбнулась слишком широко. И я решил, что буду идти до конца.
— А давай позвоним Оле, — сказал я так же спокойно. — Хоть привет ей передам.
Палочки у неё стукнули о тарелку, и этот звук расколол комнату, как трещина по стеклу.
— Зачем? — спросила она. — Уже поздно. У неё дети спят.
— Дети? — я поднял бровь. — У Оли же собака.
Лена выдохнула и потерла виски.
— Я устала, Серёжа. Давай потом?
— Давай сейчас.
Я включил громкую связь и нашёл в контактах «Оля». Большой палец завис на зелёной трубке. Я впервые в жизни услышал, как в пустой кухне звенит тишина. Она не звенела раньше — всегда был холодильник, кот, какой-то фон. А тут — как в церкви.
— Не надо, — сказала Лена, и голос у неё дрогнул, как комок теста. — Это некрасиво. Не веришь мне — скажи прямо.
— Я хочу, чтобы было красиво, — ответил я. — Чтобы больше не врать.
Я нажал.
Гудки казались длиннее обычного. Третий, четвёртый… Пятый, и вдруг бодрый, чуть хрипловатый голос: «Да?»
— Оль, привет, — сказал я. — Это Серёжа. Мы тут с Леной…
— Серёга, привет! — обрадовалась она. — Ой, как неожиданно.
— Мы… — я посмотрел на Лену. Она сидела, сжав пальцы в кулак, так что побелели костяшки. — Мы хотели спросить, как твой ремонт.
Небольшая пауза.
— Ремонт? — переспросила Оля. — Какой ремонт? Ах да, в офисе мы шкафы перебрали… А, дома? Да нет, я пока коплю. Подорожало всё. С чего вы…
В кухне что-то треснуло. Лена задела чашку локтем, и на стол пролился соус, растекаясь тёмной лужей.
— Мы же были у тебя, — сказав это, я почувствовал, как воздух зовёт на улицу — туда, где темно и мокрый снег, и отморозить пальцы проще, чем признаться себе. — Сегодня.
— Шо?! — Оля от удивления перешла на свой южный говор, который появлялся у неё только в стресс. — Серёга, ты чего? Мы с Ленкой месяцами не виделись. Я ей тут писала — молчит. Лен, ты тут, нет? Всё нормально?
Лена закрыла глаза. Я увидел, как на щеке у неё дрогнула мышца. Потом она резко подалась вперёд и отключила звонок. Телефон шлёпнулся экраном вниз.
Мы молчали, как под водой. Я слышал только своё дыхание. Потом Лена сказала:
— Я не изменяла.
Слова повисли. Я накрыл ладонью стол, чтобы не дрожали пальцы.
— Где ты была?
Она подняла на меня глаза. В них не было ни дерзости, ни открытой лжи. Там была та самая усталость.
— Я… — она замялась, ищущая хоть какую-то опору. — Я снимала квартиру. На вечер. У метро «Юго-Западная». Мне нужна была тишина. Мне нужен был человек… который меня слушает. Не любовник, — она торопливо развела руками. — Друг. Клиент. Мы познакомились в салоне. Он переживал развод, и я… — Лена сглотнула. — Я сидела с ним, слышала, как он говорит, как благодарит меня за чай, за то, что рядом. Мы не… — она запуталась в словах, словно в шнурках. — Это было не… Серёжа, я не хотела тебя ранить. Я просто не смогла сказать «я устала» другим языком.
Я смотрел на ускользающие остатки соуса на столе. Они, как реки на карте, растекались по ламинату, и мне захотелось всё это стереть до блеска, чтобы не осталось следов. Но я сидел.
— Ты уходила из нашего дома, — сказал я тихо. — Ко «вниманию», которое получила от постороннего. Ты возвращалась и говорила «я у Оли». Ты выбрала ложь.
— А ты выбрал не видеть, — почти шепнула она. — Когда я говорила три месяца назад, что мне нечем дышать. Когда просила, чтобы мы хоть в выходной сходили куда-то, кроме рынков и гипермаркета. Когда я включала музыку, а ты говорил «потише, соседи». Когда я говорила, что мне страшно, потому что мы стали соседями, Серёжа. Да, я соврала. Это мерзко. Но я не уводила тебя от другой женщины, не тратила наши деньги на подарки. Я просто… держала за руку чужого человека, чтобы не сойти с ума от собственных мыслей.
Я вспоминал, как действительно говорил «потише». Как отмахивался: «Потом обсудим». Как однажды прошёл мимо её слёз, потому что сервер упал, а у меня дедлайн. Эти кусочки не оправдывали её, но объясняли. А объяснение — это самое опасное для гнева: оно делает гнев не таким прямолинейным.
Я всё равно злился. На неё — за ложь. На себя — за тупость. На мир — за то, что он заставляет взрослого мужчину сидеть ночью и считать чужие гудки.
— Ты могла сказать правду, — произнёс я. — «Мне нужен психолог». «Мне нужен воздух». «Мне нужен друг». Я бы… — я запнулся. — Я бы отреагировал. По-разному. Но это было бы между нами, а не между нами и арендованной квартирой у «Юго-Западной».
— Я боялась твоего спокойствия, — вдруг сказала Лена. — Его сложнее всего сдвинуть. Ты камень, Серёжа. Тёплый, добрый, но камень. А мне нужен был кто-то, кто расплывется, когда мне страшно. А я выбрала плохо. Я виновата. Но, пожалуйста, не выгоняй меня сегодня. Дай мне ночь. Я подумаю, что делать. Мы поговорим. Я не пряталась от тебя навсегда. Я… — голос сорвался. — Я устала.
Снаружи внизу хлопнула дверь подъезда. Где-то зашился лифт. Пахло роллами и теми самыми чужими, холодными духами, которые спутались с нашим домом. Я встал, прошёл в коридор и открыл шкаф. На верхней полке стояла чёрная дорожная сумка. Я снял её и поставил на табурет.
— Документы — в нижнем ящике комода, — сказал я. — Зарядка от телефона — на прикроватной тумбочке. Что-то из одежды — в корзине после стирки.
— Серёжа… — зашептала Лена. — Не делай этого. Дай мне шанс объяснить завтра.
— Мы уже объяснились, — ответил я. — Сегодня. Ты выбрала чужого слушателя вместо меня. Я выбираю тишину вместо лжи.
Она молча набивала сумку. Слишком быстро, хватая не то. Положила пижаму и какую-то летнюю кофту, которую не носила два года. Руки дрожали. Я подал ей тёплые носки. Мы не смотрели друг на друга.
Когда она оказалась в прихожей, я вдруг заметил, какой хрупкой кажется её шея под воротником пальто, как выбились пряди из хвоста. Я заметил, что на полке у зеркала лежит её обручальное кольцо — она снимала его, когда шла в душ, и часто забывала надеть. Сегодня оно тоже лежало.
— Возьми, — я протянул ей кольцо.
— Нет, — она покачала головой. — Пусть останется здесь. Если ты захочешь, я вернусь за ним.
Я открыл дверь. На лестничной площадке пахло мокрой штукатуркой и чем-то сладким от соседей — то ли корицей, то ли ванилином. Было тихо. Лена шагнула в темноту и остановилась.
— Ты правда не хочешь меня слушать? — спросила она, не оборачиваясь.
— Я слушал, — сказал я. — Девять лет. Теперь — нет.
Дверь закрылась. Щёлкнул замок, как выстрел в стартовом пистолете. Только никто не побежал.
Я прислонился лбом к дереву. В висках билось, как пойманная муха. В кухне ждал недоеденный ужин, телефон стеклянным глазом лежал экраном вниз. Я сел, включил воду и смотрел, как струя смывает тёмные разводы соевого соуса. По ламинату бежали маленькие ручейки, впитывались и исчезали без следа. Самая чистая поверхность — та, с которой стерли историю.
Ночью я почти не спал. Кот уснул на моём плече, тяжёлый, как тёплый камень. Я думал о словах «я устала» и о том, что мужчины тоже устают, только чаще молча. Я думал о своей привычке «сперва починить, потом поговорить» и о том, что не всё чинится отвёрткой и логикой. Я думал о том, что любой «не любовник» — всё равно третье тело между двумя, как третий прибор на столе, которым никто не ест, но он занимает место.
Утром я собрал её пару вещей, которые она забыла, и поставил у двери. На кухне отмыл всё до блеска. Снял с холодильника магнитики из туров и сложил в коробку: раздражали. Позвонил в управляющую — попросил поменять лампу в подъезде. Хотелось, чтобы всё вокруг делало вид, будто ничего не случилось.
Через три дня Лена написала: «Можно заберу косметику? Вечером». Я ответил: «Буду дома». Она пришла в восемь, молча прошла в спальню, собрала свои кисточки и баночки, задержала взгляд на кольце, лежащем где оставила. Я ничего не сказал. Она тоже. Просто кивнула и ушла. Следующей ночью я наконец уснул.
Эпилог.
Через месяц мы подписали бумаги. Всё было тихо, почти деловито. Лена пришла в шарфе, который я подарил ей на прошлую зиму, сказала: «Спасибо за всё». Я сказал: «И тебе». Мы разделили книги: ей — романы, мне — справочники по фотографии. Кот остался со мной: к её новой квартире он не привык, да и я не отпускал.
Оля позвонила потом, извинилась: «Я не хотела вмешиваться. Просто испугалась за вас». Я сказал, что она ни при чём. В трубке вздохнули: «Береги себя».
Я начал бегать по вечерам. Поначалу — от мыслей, потом — к тишине, которая стала не пустотой, а пространством. Снял с полки два стакана с отколотыми ручками и выбросил: место освободилось — для таких же простых, но целых вещей.
А кольцо я положил в коробку для разных мелочей. Не потому что верю в знаки. Просто так проще — знать, где лежит прошлое. Чтобы не искать его ночью в карманах.
Вы смогли бы простить?