9Выдержка из мемуаров берлинского еврейского 13-летнего подростка, в 1943 депортированного с матерью в Аушвиц.
В отрывке рассказывается о внезапном заболевании горла у Томаса, где в ревире, под наркозом, ему удаляют эту опухоль.
...Я невольно подумал с ужасом, что мы в концентрационном лагере, что лезвие скальпеля может оказаться слишком длинным, что оно легко соскочит на моей тонкой шее... и я надеялся, что моё неизбежное молчание будет лишь временным. И тут цифры закружились [отсчёт при наркозе] в моей голове, всё быстрее, быстрее и быстрее.
Когда я проснулся, мне объяснили, что опухоль, которую они мне вырезали, была самой большой, какую я когда-либо мог видеть. Мне было всё равно. Я дотащился до ванной и меня вырвало.
Затем обо мне поручили заботиться заведующему отделением лазарета [вообще-то это был староста штубы (комнаты), т.н. штубовый], чья мягкость меня впечатлила. Он работал в части блока 28а, где ухаживал за десятью койками, расположенными в три ряда, такими же, как и в остальном блоке, только с простынями. Пациенты, в основном пожилые, беззубые поляки, поступили туда не столько из-за болезни, сколько из-за необходимости ухода, но у них были все виды патологии – от аппендэктомии до слабоумия.
Меня восхищали спокойствие и безмятежность, с которыми за нами ухаживал начальник камеры [староста палаты (штубы)]. Он был немецким коммунистом с большим лагерным стажем, одиночкой, для которого забота о больных стала смыслом жизни. В отличие от других заключённых, он, казалось, находил истинное удовлетворение в своей работе и проявлял совершенно удивительные самопожертвование, самоотверженность и рвение. Если оставалась еда, он делился ею с величайшей справедливостью и часто брал из своего пайка, чтобы дополнить пайку нас четверых подростков.
Я пытался завоевать его дружбу, но тщетно. «Будь добр, не разговаривай со мной слишком долго, — иногда говорил он извиняющимся тоном. — Знаешь, другие могут подумать, что я тебе благоволю. Больные люди легко раздражаются, и тебе следует избегать их ревности».
В этой скучной, тихой атмосфере больничной палаты, где можно было только спать, стонать или умирать, единственным моим развлечением были походы в процедурную. Мне в рану втыкали длинные ватные тампоны, и я чувствовал себя как гусь, которого кормят насильно. Это было невыносимо больно, но это нарушало окружающую монотонность.
Когда рана начала заживать, меня перевели в блок 21а вместе с двумястами другими выздоравливающими, агрессивными и сварливыми заключёнными, которым нечем было заняться, кроме как ненавидеть друг друга. Как только им становилось лучше, они начинали драться. Персонал, пользуясь ситуацией, без разбора и стыда отбирал пайки, и они никогда ещё не были такими скудными.
В довершение всего, эту картину анархии дополнял врач, совершенно перегруженный работой немецкий еврей, который был жесток, и все его ненавидели. Иногда он нас бил, но всегда выделял тех, кто не понимал по-немецки, называя их «грязными крестьянами». Хотя и без причины, я тоже не избежал его издевательств. Однажды во время осмотра он так грубо сорвал корку с моей раны, что она снова открылась, и он начал орать на меня: «Убирайся! У меня нет времени на тебя тратить. Убирайся! Следующий, быстро!»
Я с огорчением обнаружил, что большинство наших начальников, тех, чьи интриги превратили наши бараки в ад, больше похожий на больницу, были новичками. Эти же заключённые, никогда не знавшие настоящей лагерной жизни, ничего не понимавшие в общем горе, которое порождало взаимное уважение между бывшими узниками, навязывали нам свою волю. Испытывая отвращение к тому, как со мной обращались, я попытался восстановить связь со своим благодетелем из Иадиса, немецкого преступника, который в то время…
В ближайших выпусках :
• Учёба на санитара, Аушвиц l. (продолжение) Т.Боровский.
• Последний бой дивизии Шарлемань.
• No holes, no Holocaust? Возражения мемориала Аушвиц.
• Газваген = душегубка?
• Центральная Сауна. Биркенау.
Спасибо за прочтение !