Часть 2
Каждое движение было будто проверкой: «Неужели это конец? Неужели там правда? А может, что-то хорошее? Что? Я выздоровел? О таком пишут в письмах, про такое не шлют телеграммы!»
И страх, и надежда переплетались у бедной женщины, мучая ее, и никуда не исчезали.
Весь день Аксинья маялась, ждала деда, хотела в жуткий час своей жизни быть с ним, с его поддержкой.
Каждый звук с улицы заставлял сердце подпрыгивать: кто-то идет по тропинке — не Антип ли приехал?
Весь день она провела в заботах: то на огород пойдет, копнет землю, то к курям, то корову обиходит, но мысль все равно цепко держалась за телеграмму.
Внутри у Аксиньи тяжесть, в груди — ком, дыхание неровное. Телеграмма будто живая — манит, будто сердце сына бьется в бумаге, а она не решается развернуть.
Пока не развернула, пока не прочитала — все останется по-прежнему. Живой Петенька. И она — пока еще мать, а не бездетная баба. Ругала себя: «Что ж ты хоронишь соколенка своего?
Не хороню, потому и не открываю».
Время тянулось медленно, как густой мед весной. Сердце то замирало, то колотилось, то болело.
Слезы подступали, но она их прогоняла рукой. С каждым часом тревога нарастала: что если в телеграмме плохое? Что если… А надежда шептала: может, все будет хорошо?
Каждое движение, каждый шаг по двору — словно бой с самой собой.
И так день протянулся до самого вечера, когда силы были уже почти на исходе, а сердце не выдержало ожидания, Аксинья надела платок и пошла на большак, к остановке.
Каждая знакомая тропинка казалась чужой и длинной. Она заприметила автобус издалека: пыль поднималась, рык мотора слышался за версту.
Она увидела, как автобус остановился, двери открылись, Аксинья вроде даже скрип услышала, хотя было далеко, вышел дед Антип.
Она обрадовалась и махнула ему рукой, закричала:
— Антип!
Сначала лицо его просияло привычной улыбкой, а потом его накрыла тень беспокойства: «Встречать вышла, мабуть, случилоси чево?» — и дед кинулся к ней с криком:
— Аксиньюшка, чево такоя?
Сердце деда стучало тревожно, но была одна отрада: вот она ж — живая соседушка его.
Она тоже побежала к нему, да как-то неловко наступила, упала, да так и осталась лежать, наконец-то дав волю своим чувствам.
Дед припустил еще быстрее. В несколько секунд он оказался рядом с ней, кинулся на колени, увидел, что рыдает.
— Чево, чево? Говори жа, не молчи! Иде болить? Убиласи? К фельшеру надоть…
— Телеграмма, телеграмма от Пети… дома лежит, утром Глашка принесла, — задыхаясь от слез, бормотала Аксинья.
— Чево в ей? — заорал дед.
— Антипушка… не читала я.
— Дура ж баба какая! Ну за што я тебе люблю дуру такую… — сказал и язык прикусил.
Да Аксинья, слава Богу, внимания не обратила, не услышана. Не до того ей, сердечной.
— А ну быстро до хаты пошли, — прикрикнул Антип.
Он помог ей подняться, она
кивнула, и они вместе двинулись к селу.
Шли молча. Дед шагал уверенно и быстр, а она еле поспевала за ним.
Идя рядом с Антипом, она почувствовала, как легкое спокойствие разливается по всему телу, она даже улыбнулась чуть, хотя тревога все еще сидела внутри, просто ушла глубже.
— Ах ты ж, язви тебе. Надо ж было мене именно севодни… Надо ж было ей именно севодни…
— Кому ей? — простодушно спросила Аксинья, не понимая, о ком говорит дед.
— Телеграмме ентой! — гаркнул Антип.
— Антипушка… чую я… дурное тама.
Дед сплюнул, плечами повел, ухмыльнулся и отчетливо проворчал:
— Дура баба, чево лясы точишь! Чево чую-чую… не усе ли равно, чево чуешь! Открой да прочитай. Чую! Чую! Айда, идем до хаты, раздувать неча. И не дуй.
Но сердце у него тоже екнуло, и он потому и строжился, чтобы вид не показать.
Он шагал, стараясь хорохориться, как будто все у него под контролем, а мысли скакали сами собой.
Телеграммы обычно короткие, без всяких обиняков. Короткие слова — чаще всего плохая весть. Или с днем рождения. Но у Аксиньи — зимой, он точно помнил. Значит…
«Если бы хорошо, — думал дед, — то письмо бы длиннае шло, а не вот энто одно корявое строчко… И как таперича Аксинье сказать, чево там, мабуть, худо? Чево ей сердце в клочья рвать?»
И сам себя тут же одергивал.
«А ну, старый дурень. Чево туды ж, куды баба завертаешь? Усе ладно там. Приедеть, либошто?» — осенило вдруг деда.
Хотя раньше Петя о своем приезде никогда не извещал. Приезжал, и все.
— Хочь бы токма живой…
Аксинья молчала, шла рядом, почти бежала, чуть прихрамывая, взгляд ее — тревожный, руки сжаты, дыхание прерывистое.
Она чувствовала: дед что-то понял, что-то держит при себе. И это делало ожидание еще острее, еще страшнее.
Дед Антип молчал несколько шагов, а потом тихо, больше себе, проговорил:
— Знаешь, Аксинья… я ж не один раз с дурными вестями сталкивалси. Фронт помнишь? — спросил он, будто говорил сам с собой. — Так вот, однажды получил весть: все мои… погибли. Мать, отец, сестра… жена, робята… ну ты знашь.
Он тяжело вздохнул, взгляд куда-то вдаль отправил. Словно снова тот день перед глазами.
— Мы стояли тада на позиции, сердце рвалоси на куски, а впереди бой. И чево? Встал, пошел в атаку… и мы победили. Но с энтих пор я один, Аксинья. Один, и знаю, што весть короткая — часто ить дурное несеть. Ко всему будь готова.
Аксинья вскрикнула, зажала рот рукой, глаза широко раскрыла:
— Господи, Антипушка…
Дед повернулся к ней, сжав кулак:
— Тише, баба! — сказал решительно. — Я сказал тебе, чтобы ты не дрожала. А таперича хватить стращатьси… надоть открыть да прочитать.
Между тем подошли к дому, Аксинья зашла, взяла телеграмму осторожно, как бомбу, и подала деду.
Он развернул ее, уверенно, как будто этим жестом придавал себе силы и ей — выдержать то, что будет, и сразу же лицо его засияло, будто солнце сквозь облака.
Слезы брызнули из уголков глаз, он заорал так, что услышала вся деревня.
— Жив твой сын, Петро, жив! — кричал он, смеясь и рыдая одновременно. — Да не просто жив! Внук у тебя родилси, Аксиньюшка. Тебя ждуть к себе!
Он протянул телеграмму Аксинье:
— Вот! Сама читай, баба. Читай! Чево ж ты мучаласи-то весь ден. Дура-баба и есть.
Аксинья схватила листок, рыдая, не в силах сразу вымолвить слово. Бумажка дрожала в ее руках, слезы капали на нее. Она начала читать:
— «Поздравляем внуком Ванечкой. Здоровы все. Ждем гости. Петя, Наташа, Иван».
Она едва успела поднять глаза, а уже бросилась к деду, обняла его крепко, плечи дрожали от рыданий. Он обхватил ее руками, гладил по спине, сам всхлипывал, но держался, чтобы она чувствовала его тепло и силу.
— Живой… здоровый… — бормотала она, прижимаясь к нему.
— Да, милмоя, — отвечал он. — Все хорошо. Все ладно…
— Антип, я чего ты мне там на дороге-то сказал?
— Чево? — прикинулся дед, что не понимает, а сердце у самого застучало.
— Ну вроде как любишь ты меня?
— Да чево придумала, баба? От примстилоси ж тебе.
— Примстилось? — расстроилась Аксинья. — А я-то думала…
Дед обнял ее:
— Не примстилоси, люблю, Аксиньюшка. Да токма старый я! — прошептал он.
— Так и я не молодая!
И в тот момент весь двор, весь огород, весь закат словно остановились — и были только они вдвоем, Антип и Аксинья, с телеграммой и счастьем, которое рвалось наружу, горячее и настоящее.
Татьяна Алимова