Хирург Валуйской центральной районной больницы в Белгородской области Надежда Бондаренко за последние три года спасла сотни и даже тысячи человеческих жизней. Буквально с первого дня СВО в развернутый на базе ЦРБ госпиталь начали поступать раненые.
В первые месяцы Надежда и ее коллеги в прямом смысле поселились на работе, спали по 15 минут и оперировали, оперировали, оперировали.
Как в этом бесконечном потоке удалось не растеряться, как важно постараться помочь всем, кто нуждается в помощи, что за эти годы изменилось в ней самой, как в помощи врачам объединились волонтеры со всей страны — об этом и многом другом Надежда рассказала в интервью главному редактору ИА Регнум.
«Постепенно мы стали огромной командой»
– Друзья, добрый день. Сегодня у нас в гостях хирург Надежда Бондаренко. Она с первого дня СВО начала оперировать раненых бойцов.
Надежда Ивановна, вы же гражданский врач. Как так получилось, что стали военным…
— Так получилось, потому что в связи с реорганизацией здравоохранения единственное хирургическое отделение на юго-востоке Белгородской области — это наша Валуйская ЦРБ, центральная районная больница.
– Ожидался такой поток раненых?
— Нет, конечно. Это было для нас огромной неожиданностью. Никто же не думал, что будет такая полномасштабная операция. Все думали, что это будет как-то по-другому.
— Вы не растерялись, когда вам пришлось принимать раненых?
— Мы не растерялись. Мы, наоборот, максимально собрались. У нас уже были несколько военных врачей, которые помогали нам сортировать раненых, определить, что с ними, наладить тактику. Опыта у нас такого не было. Мы сразу были под курацией военврачей. Просто сначала их было… один-два, потом стало больше, больше.
Постепенно мы стали огромной командой, которая выполняла функцию многопрофильного стационара. То есть одновременно проводились операции и на сердце, и на голове, и на сосудах. А у нас была районная больница — и, соответственно, понадобился уже другой инструментарий, другое оборудование, много всякого расходного материала.
— Вы помните момент, когда к вам просто завезли раненых?
— Да. Это случилось 24 февраля, в день начала СВО. Это была ингушская команда. Огромные такие красивые ребята. Все лежа приехали, в состоянии тяжелом или средней тяжести. Мы их стабилизировали. Кому надо, сделали операции, кому перевязки. Потом сразу эвакуировали.
— А вы лично не растерялись? Вы же раньше с этим не работали.
— Мы с этим не работали, конечно. Но мы — районная больница, и ургентная патология — это наше. Всякие ранения, ДТП, тяжелые травмы — всё это было и раньше. Я была уже заведующей, у меня на тот момент где-то 18 лет стажа хирургического — это немало, поверьте, особенно в районной больнице. И я была готова к разным ситуациям. Была команда моих хирургов, единомышленников, которые готовы были в круглосуточном режиме работать. Был хороший персонал, средний медицинский, некоторые девочки прямо месяц не выходили с работы. Совсем не выходили. То есть мы прямо вот так поселились и стали жить на работе.
— Этот месяц в горячке вас как-то изменил?
— С кем-то сплотил. С кем-то мы расстались.
— Потому что не хотели работать?
— Когда у меня четыре человека из отделения ушли через два-три месяца работы, я расценила это как что-то очень нехорошее. Сейчас-то уже понимаю, что ничего такого…
— Но вы же сами тоже уставали. Спали-то урывками.
— По пятнадцать минут спали. Но мы как на адреналине работали. У нас прямо такой был энтузиазм… Мы чувствовали и верили, что мы очень многое делаем, помогаем стране. Я бы хотела акцентировать: с нами вся страна была. К нам поехали волонтерские группы. Простые люди объединились и начали нам активно помогать. Приходили наши студенты, дети из медучилища.
Есть, например, волонтерская группа «Граница 31» («Помощь солдатам и госпиталям в Белгороде и за границей». — Прим. ред.). Там Алексей организовал целое такое волонтерское движение и адресную помощь. То есть у нас есть волонтеры, которые к нам приезжают и помогают постоянно. Из разных регионов страны: из Новосибирска, Москвы. И наши прекрасные, любимые ветеринары из Москвы, приезжают и помогают, работают как санитары.
Белокурые красивые ангелы
— Какие были ранения у ингушей, которые к вам попали первыми? Это же еще не дроны?
— Нет-нет, минно-взрывные. Много ребят с черепно-мозговой травмой. Много было сотрясений, ушибов мозга. Мы гордимся тем, что у нас, благодаря слаженности, очень хорошо получается ребят спасать.
И не только ребят. У нас много гражданских людей поступает — и первое время везли людей, которые получили ранения на той стороне. Это гражданские — украинские женщины, дети, старики. Мы же живем, в принципе, на границе — и эти люди всё время были свои. Мы никогда не считали, что это какие-то другие люди. В наших головах этого не было никогда. Как можно их делить на украинцев и не украинцев, когда это раненые женщины? Мы их стабилизировали и переправляли в другие больницы Белгородской области на долечивание. Наши женщины в Валуйках собирали одежду для них, и у них были свои чемоданчики с какими-то хорошими вещами, было во что переодеться.
— И дети с той стороны поступали к вам?
— Дети, конечно, поступали. Вы их видели по Первому каналу — долечивали их уже в Москве. Мы смотрели, плакали…
— А вы сами оперировали ребенка с украинской стороны?
— Конечно. Нам вместе с ранеными бойцами привезли двух детей. Таких белокурых ангелов красивых. Девочке, наверное, было четыре годика, а мальчику, наверное, шесть или восемь. Вот просто два голубоглазых ангела — и с большой кровопотерей. То есть они белые от потери крови… В общем-то, там была такая история: привезли хлеб в Изюм, они с мамой пошли получать. И прилетел снаряд. Маму на месте убил, а детей привезли к нам. Они прямо на одной кушетке лежали, на одних носилках. Состояние было у обоих крайне тяжелое.
— Вы не плакали?
— Не до слез было, честно говоря. Помимо этих детей еще большое количество раненых, а у нас нет времени. Когда такое количество первичных раненых поступает, ты должен их правильно отсортировать, нигде не ошибиться, потому что пока ты, допустим, кому-то там… потихонечку зашиваешь кишечник, у кого-то внутреннее кровотечение, и ты его потеряешь. Ну то есть это очень важно — оценить все эти ситуации. В этот момент никаких слез абсолютно нет. Ты максимально собранный, абсолютно спокойный. Права на ошибку не имеешь.
А дети выжили. Их показывали потом в клинике Рошаля по Первому каналу. Поправились, здоровы.
Никогда не делили на нашего — не нашего
— А пленных ВСУ к вам ведь тоже привозили?
— И неоднократно. В общем-то… все раненые идут по определенным этапам эвакуации. Никогда мы их не делили на нашего — не нашего. Всю помощь, которую им нужно было оказывать, мы всегда оказывали.
— Вот он приехал. Вы знаете, что это боец ВСУ, который убивал наших солдат, а может быть, наших мирных жителей. И всё — так же?
— Я даже запрещаю кому-то думать об этом. Более того, я даже могу сказать этому раненому: если вдруг ты что-то услышишь в свой адрес, ты должен мне сказать.
— А было так, что говорил?
— Ну нет, я, наверное, как-то сразу это не разрешала всем.
— А почему вы не разрешаете? Ведь они же враги всё-таки.
— Есть такая песня у Розенбаума про Донбасс. И там такие слова: мол, говорят, что Украина сестра, а она никакая не сестра, она дочка — и точка. Я абсолютно согласна, что дочка. И эти люди — они наши. Это такие же мы. То есть это заблудившиеся люди, которые в силу определенных обстоятельств, может быть, каких-то политических… Мы были всё время вместе, одним народом. На самом деле я считаю, что они русские. Вот и всё.
— Если бы вы знали, что привезенный к вам боец ВСУ пытал, убил старушку, женщину, ребенка, допустим, в Курской области… Каково было бы ваше отношение к нему как медика?
— Абсолютно такое же. Я солдат этого фронта. На территории медицины — мы лечим человека. Мы не лечим как таковую личность. Он же человек, мы должны решить его ситуацию. Многие бойцы не знают, кто их лечил, спасал, они этого не помнят, не видят. Но они должны быть уверены, что они получили всё, что можно. Это очень важно.
И когда это экстренная хирургия, у тебя должны быть отработанные движения, абсолютно хладнокровные. То есть ты определил, кто первый, второй, третий пойдет в операционную.
— А если, например, два бойца тяжелых — и оба не могут ждать?
— Такие ситуации у нас были. Мы оперировали прямо в реанимационной палате.
— Обоих?
— Да. Если все столы заняты были, прямо в палате. Там же не какие-то суперкрасивые операции. Надо положить зажимы. чтобы остановить кровотечение.
— Вы же верующий человек. И вы говорите, что ваши действия механические. Неужели каких-то прозрений у вас не бывает во время выполнения этих ваших механических действий?
— Ну, я как верующий человек считаю, что вообще всеми нашими действиями, всеми нашими мыслями, наверное, и вот определенными ситуациями… Вот я прям в это очень сильно верю. И максимально стараюсь всем всегда угодить.
— Я не заметила, вы же довольно строгий руководитель. Вас санитарки боятся.
— Они не боятся меня. Есть определенные правила, по которым все действуют. Все знают границы, и если кто-то нарушает правила, он выбывает из этой команды.
Два разных вида страха
— А на каком месяце вашей, можно я это так назову, горячечной работы к вам попал боец с неразорвавшейся гранатой в спине?
— Это было уже в октябре. Он приехал с другими ранеными и своим ходом, пешком. Только она была не в спине, а между грудной и брюшной полостью. Лежала как раз на самых крупных сосудах. Она прошла вот этот барьер, сломала рёбра, повредила лёгкое — и так аккуратненько присела, как раз где эти полости сообщаются.
Мы делаем раненым КТ, и на КТ нашли эту гранату. Сам он не знал, даже пытался помогать другим раненым.
А потом, когда ему сказали, что нужно делать операцию, он начал отказываться. Говорит, не надо, вы тут все можете пострадать.
— Он еще об этом думал?
— Да, да, спокойно так. Он прям вот боец-боец. Оперировала группа врачей, возглавлял её доктор из госпиталя Мандрыки (Центральный военный клинический госпиталь имени А. В. Мандрыки. — Прим. ред.) Дмитрий Ким.
— И все вы могли взлететь на воздух?
— Да.
Мы все там были ассистентами. Мы ожидали профузного кровотечения. То есть мы ожидали, что когда мы ее удалим — получим кровотечение либо изо рта, либо с нижней половины. Но, слава Богу, так не получилось.
Гранату руками доставал Дмитрий Юрьевич, просто руками в перчатках. Перенес в ведро с песком.
— Вы почувствовали облегчение? Вы вообще волновались, пока ее не достали?
— Я, наверное, никогда до этого такого страха не испытывала. Наверное, это сравнимо с тем, как с парашютом прыгают. Но потом все собрались, и мы спокойненько всё это сделали и с облегчением вздохнули, и так нам всё это было радостно, приятно. И мы потом благополучно про эту ситуацию забыли вплоть до того дня, когда начальник госпиталя решил рассказать об этой ситуации в СМИ. Потом была премия, признания, очень много всяких наград.
— А боец, из которого гранату извлекли, он пришел в себя, он что-то вам сказал?
— Он сказал спасибо, конечно. Он у нас пришел в себя, был эвакуирован. Ему еще одну операцию потом сделали на плевральной полости. Там еще достали осколок.
— Вы говорили, что вы впервые почувствовали такой страх. А после он повторялся?
— Еще был страх, когда мы девочку оперировали. У нее было десять повреждений только тонкого кишечника, повреждения толстой кишки, плевральной полости, ранение печени. И в таком месте, как раз под… где у нас под связкой, и там проходит холедох (печеночный проток. — Прим. ред.). И когда уже вроде бы всё подшили, я вижу, начинается профузное кровотечение. И это всё было, допустим, в 4 утра. Вот в такое время. И ты понимаешь, сколько уже крови потеряло это маленькое тельце…
— А почему именно страх? Если говорить про первый случай, то там вы рисковали собой…
— Мы всегда такой страх испытываем. Мы очень живые люди.
А потом позвонили из Москвы. Сказали, что всё, слава Богу, хорошо. Девочка доехала, ей там сделали еще одну операцию. Потом мне звонил главный детский хирург, говорил, молодец, Надежда.
— Страх самой умереть и страх убить одним неверным движением…
— Ладно еще самой умереть. Это же не просто сам… Наверное, мы за себя уже перестали бояться. У нас есть большая ответственность в виде наших детей.
— Но другого не спасти — тоже страшно?
— Спасать надо всех однозначно. Если ты уже встал на этот путь, по Божьей воле, то ты должен биться до конца. Тут нет вариантов.
— А если хирург ошибается — он как объясняет для себя эту ошибку?
— В хирургии есть иерархия. Не каждому хирургу доверят определенную операцию. И если так уж случается, вот тяжелая какая-то патология попадает к тебе, то в травме и в хирургии повреждений есть тактика damage control. Она бывает по разным ситуациям, по медико-тактической ситуации, по большому потоку. Ты можешь сделать эту операцию и кишки пошить ему, и анастомозы сшить, но ты на это не имеешь права, потому что у тебя еще 12 человек в очереди стоит. Это укороченные операции.
У нас есть эвакуационные команды. Сделали какую-то операцию, часть операции, всё — дальше идёт больной на стабилизацию, ему восполняют кровопотерю, стабилизируют его состояние, и потом уже на следующем этапе его будут оперировать вновь. Право на ошибку в данной ситуации — это сделать излишнюю операцию.
Здесь нужно остановиться. То есть всё взвесить, остановить кровотечение, где-то затампонировать. Если ты не чувствуешь, что ты можешь это сделать вот тут и сейчас, и времени у тебя нет, то ты этого не должен делать. Вот это тоже своего рода преступление, если ты начинаешь занимать операционную больше, чем положено, потому что кто-то в этот момент утяжеляется. Одно дело когда тебе 12 человек привезут, другое дело — когда 140. Представляете, 140?
— И вы в этом потоке три года. За последние года два вы вообще жалости не испытывали к бойцам?
— Я стараюсь не вглядываться в эту боль.
— Не узнавать человека, да?
— Да.
— Но как не жалеть?
— Это не жалость. Это совершенно другое чувство. В этот момент ты, наверное, находишь какие-то слова. Я вот, наверное, в каком-то роде горжусь тем, что мне разными силами удалось помочь этим мальчикам, мужчинам.
Вирус нацизма
— У меня ужасный вопрос. Помните, когда ваш тоже хирург, Кастет, доставал часть от дрона из бойца, и тоже был страхи, что эта часть взорвется… Ему пришлось отнять ногу. Кто-то тогда говорил, вот если бы со мной такое случилось, я бы предпочел умереть. Я даже не знала, что им ответить…
— Если конечность потерять? Давайте говорить, что это бойцы. И это все-таки война. Если вовремя не убрать раненую конечность, где идет некробиоз, мы теряем в целом бойца. И нужно делать вовремя правильные операции. Да, они такие. Но он от этого человеком не перестает быть. То есть у него есть голова, мама, папа, сердце. И мы знаем много примеров, когда эти люди, при правильном понимании себя, если они попадут в среду, где мы относимся как мы к ним должны относиться, как к героям…
Это на самом деле обычные люди. Он живой, он сделал такой выбор, он пошел защищать Родину. И, наверное, Родина ему потом должна в ответ — какие-то самые лучшие протезы установить, реабилитировать, помочь.
У нас сейчас есть в области программа по реабилитации и есть губернаторская программа в помощь бизнесу для участников СВО. Я думаю, что в каждом регионе такое есть. Если нет, значит, должно быть.
Есть работа — защищать Родину. Они защищают сегодня нашу Родину, наши идеалы. В то, что мы на самом деле верим, за что столько у нас погибло нашего народа во время Великой Отечественной войны. Они сегодня защищают эти идеалы, потому что где-то там люди решили, что это неважно, что можно просто снести памятник Ватутину… У нас же родина генерала Ватутина. Вы же знаете, что он родился на нашей земле?
— А для вас почему эти идеалы важны?
— Я же выросла в Карелии, в городе Костомукше. И у нас там была война, финская война. И у нас был музей. Нас очень хорошо воспитывали в плане патриотизма. Мы чтим вот этот горький опыт и вот эту память про Великую Отечественную войну.
— Почему?
— Потому что когда мы начнём это забывать, а вот кто-то начал об этом забывать, то вот — этот фашизм и вот эта вот ситуация, она просто всё равно никуда не делась, оказывается. Она как какой-то плохой вирус, как натуральная оспа. Все думали, что его победили, а оказывается — нет. Вот примерно так. И, в общем-то, наверное, мы, наш народ — как антибиотик в этом направлении работает.
Мы не должны допускать вообще этой идеи — нацизма, национализма. Мы многонациональная держава, которая живет в многонациональной команде, уважая и почитая и религии, и обычаи различных народов.
— И всё равно вот этих носителей этого вируса, фашизма, вы считаете братьями?
— Я считаю, что просто на каком-то этапе случилась ошибка. Какой-то дефект гена, скажем так. Понимаете? Их надо просто лечить, они не виноваты. Они от этого братьями быть не перестают. Они просто заболели.
— Вы — человек, который каждый день «разбирает» других людей, спасает. Сами, между прочим, тоже живете в приграничье. И вы понимаете, какой ценой происходит защита этих идеалов, и всё равно считаете, что их надо защищать?
— Ну, смотрите, у нас сейчас из освобожденных территорий люди… Они долгое время находились, жили на территории Украины. Они сейчас — наши люди. Они приезжают оперироваться к нам в отделение… То есть это такой же наш человек, он ничем от нас не отличается абсолютно. С таким же говором, как у нас.
— Как вы думаете, сможем мы еще жить вместе?
— Мы отстаиваем целостность своих территорий. Ведь там прошел референдум. Люди приняли решение жить с нами. Это волеизъявление народа. Это исконно русские земли.
У нас все-таки хорошо
— У вас сейчас дроны летают, и «прилетает». Но вы не уехали…
— Ну, наверное, потому что у нас все-таки хорошо. То есть у нас… У нас же тут дом-дом. У нас каждый на своем месте. Такой маленький город. Мы всем довольны. У нас и глава прекрасный. И всё работает очень хорошо. И нам очень комфортно.
— Ну вот смотрите, вы заходите в операционную без телефона, а у вас ребёнок пошёл в школу…
— В школе есть бомбоубежище. Дети умеют прятаться в бомбоубежище. Было ужасно, когда дети не ходили в школу, а были дома одни. Ты шел на работу и думал, и не знал, кому быстрее прилетит — тебе или детям.
Причем, смотрите, как ведь это получилось. Мы сидели дома, дети сидели дома, все напуганы этим ковидом. Массово умирали люди. Всё это еще оставалось живо в памяти, и тут — СВО. Дети опять дома, идут обстрелы города, мы видим ужасные события. Конечно же, это было очень страшно.
У нас была такая ситуация. Наталья Владимировна (Полуянова, депутат Государственной думы, Белгород. — Прим. ред.) пригласила меня выступить на женском форуме в Москве. Ну, я, соответственно, речь приготовила. Приехала, мне говорят: лучше расскажите про себя. Расскажите, как вы работаете. Я, наверное, не умею так рассказывать, с больших трибун. Вышла, встала — и всё… Я пытаюсь что-то им сказать, вот этим женщинам, своими словами, что на самом деле это страшно…
И я начала говорить какой-то сумбур. Наверное, подвела Наталью Владимировну. У меня слезы на глазах… Просто вот такое женское мне хотелось передать: женщины, услышьте, это очень страшно! Я потом это уже пережила в себе. Просто до того времени, как поехать в Москву, я практически вообще жила на работе. И получилось так, что я вот с этой энергетикой ошарашенной попала в Москву. И там всё не так, как у нас. И меня это как-то немножко даже раздражало.
Но сейчас прошло два года, и люди больше понимают происходящее.
— А вы же всегда красивая на работе. В условиях, где спать приходится по 15 минут в ординаторской на диване. Встаете — и вы уже красивая, вам ничего делать не надо. И тапочки у вас красивые всегда, и шапочки красивые. Почему это важно?
— Я, наверное, не имею права плохо выглядеть. Я всё время стараюсь максимально всё что можно из себя выжать.
— Ну вы хорошо из себя выжимаете. И сегодня вы уже возвращаетесь в своё приграничье, а завтра пойдёте в госпиталь спасать наших ребят. Спасибо вам за это огромное. Спасибо за то, что вы спасли такое количество жизней. Я уверена, что вы не считали, но я думаю, что это, наверное, тысячи людей.
— Это же не единоличная работа. Тут огромное количество врачей, медсестер, санитарок. Мы просто в моём лице сейчас говорим про Валуйскую ЦРБ. Ну и про ту команду, которая ее усиливала. И мне просто посчастливилось быть заведующей у этих прекрасных людей.