Однажды мы поссорились. Причём громко, прилюдно. Он обозвал меня «предателем». У него тряслись руки. Гнев его был страшен. Оглушённый, я долго шёл по заснеженной Большой Ордынке, которая, казалось, не закончится никогда.
Потом мы обменялись письмами. У него был почерк моего отца. Стремительные строчки с наклоном вправо, как их учили в сталинской школе на уроках чистописания. Кстати, они были ровесники. Всё тот же 1932 год рождения.
Его письма остались в Москве. Может быть, когда-нибудь я их опубликую. Но точно не сейчас.
Это была попытка объясниться со мной и с миром очень ревнивого и в общем не очень-то счастливого, обиженного на всех человека. Счастливые люди так не кричат. Не обрушивают на головы ближних гекатомбы ярости и гнева. Значит, что-то внутри болит и гложет. Значит, любой повод хорош, чтобы выплеснуть накопившуюся обиду и раздражение. Вот я и подвернулся. И дело, конечно, было не в моей скромной персоне. Обида жила в Родионе Константиновиче Щедрине много глубже.
При внешнем благополучии и всеобщем признании он не мог простить миру, что его музыка никогда не могла соперничать со славой его жены и обожанием, которое её окружало. Что в сознании миллионов он остался мужем великой Майи Плисецкой. Что «Кармен-сюита», сочинённая им на скорую руку от безвыходности, затмила все другие его выстраданные и выношенные произведения.
Наконец, что жизнь, которую он сам срежиссировал для них обоих в Мюнхене, получилась совсем не такой прекрасной и безмятежной, как он рассчитывал. Сложная, трудовая, по сути эмигрантская жизнь. В пожилом возрасте. Поначалу почти без знания языка. На скромных арендованных метрах. В постоянном страхе не доплатить каких-то налогов или что-то там не понять в немецких предписаниях. РК, конечно, не подавал вида. Гордо тянул всё в одиночку. И эти музыкальные заказы, и налоги, и жизнь на три дома, а точнее — на три страны. Но иногда вдруг из него вырывался отчаянный крик, очень похожий на тот, что звучал в третьем акте чеховского «Дяди Вани»: «Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…» Вечный стон русского интеллигента.
На самом деле он слышен у него в музыке. Эти вечные каторжные кандалы и цепи, позвякивающие в финале его «Боярыни Морозовой». Или перекличка железнодорожных гудков в «Анне Карениной» на станции Обираловка. Страшный мир непонятно откуда несущихся звуков и тоскливых одиноких голосов, где так просто быть растоптанным, униженным, забытым. Куда ты приходишь «Очарованным странником», а уходишь «Запечатлённым ангелом».
Майя знала эту его обиду. Как любящая женщина, бросалась на его защиту. Почитайте главу в её книге, где она взыскует и требует справедливости для своего мужа. Вряд ли бы она посмела это печатать без его согласия. «Я легко могу простить и даже не заметить, когда обижают меня, — говорила она, — но я не могу простить, когда задевают или унижают его».
Тут она мгновенно становилась фурией, Одиллией из чёрного акта, богиней мести. Собственно, именно обида за Щедрина стала причиной её последнего конфликта с дирекцией Большого театра накануне собственного 90-летия. Майя выдвинула условие, чтобы на её юбилей поставили один из балетов Щедрина. Сговорились на «Даме с собачкой» — компактная одноактная история. Для гала-концерта вполне сгодится. Последовательно отказались все хореографы. И Ратманский, и Майо. Но почему-то Плисецкой об этом не сказали. Побоялись. Тянули резину. В результате в апреле 2015 года состоялся неприятный разговор — «Дамы» не будет. Майя неистовствовала, заявив, что в таком случае нога её больше не переступит порог Большого театра. Щедрин вёл себя более дипломатично. Плеть обухом не перешибёшь… Утро вечера мудренее… Он знал и любил старые русские поговорки и сыпал ими как народный сказитель. Плюс бесконечные приметы, в которые он искренне верил: посидеть на дорожку — это обязательно; женщина, идущая навстречу с пустым ведром, — повод отложить поездку. Майю всё это дико раздражало. Но она его любила и за полвека свыклась с этими бабкиными суевериями.
В результате всё было, как она предсказала: в день её девяностолетия в Большом театре не было ни «Дамы с собачкой», ни её самой. Она умерла 2 мая 2015 года, не дожив полгода до юбилейных торжеств. Сейчас история повторяется — её столетний юбилей пройдёт без Щедрина, который, как мне говорили, собирался быть.
Вообще он очень трепетно относился к её памяти, но при этом всегда настаивал на собственной версии событий. И не дай бог, если кто-то посмеет её опровергнуть или в ней усомниться. Собственно, я и пал тогда жертвой давней войны Щедрина и клана Плисецких-Мессереров. Он её родню не любил и никогда этого особо не скрывал. Считал, что все они эксплуатируют её славу, имя, положение. А его цель — максимально оградить Майю от любых попыток её приватизировать. Принадлежать она могла только ему. И больше никому! «У Майи нет недостатков, кроме одного — у неё слишком много родственников». Эти слова приписывают Лиле Брик. Но я слышал их в исполнении и самого РК. Всех подробностей я не знаю. Да и не очень-то стремлюсь узнать. Но знаю точно, что не встречал в своей жизни человека более благородного и скромного, чем брат ММ Азарий Михайлович Плисецкий. Кажется, РК так и не простил моего предисловия к книге Азария «Жизнь в балете».
Он был собственником, этот внук православного священника из Алексина. Как его угораздило оказаться в эпицентре богемной Москвы, влюбиться в женщину, которая была воплощением свободы, оказаться в заложниках страшной советской системы, но суметь вырваться, воспарить, прожить вторую и третью жизнь на других берегах — и всё это на фоне музыки, которая не покидала его?! Как это всё возможно? Сегодня я целый день думаю о нём. Об этом рыжем красивом парне с неотразимой улыбкой, сочинившем сто лет назад: «Не кочегары мы, не плотники…». О ровеснике моих родителей, о бывшем нашем соседе по Кутузовскому проспекту. Я знаю, что в его жизни было много боли. Знаю, что под конец он ослеп и почти ничего не видел.
И всё, что смею сказать: «Простите меня, Родион Константинович!».
Сергей Николаевич — главный редактор издания Zima Magazin