100 лет назад, 28 августа 1925 года, родился Аркадий Стругацкий — старший из двух братьев-писателей, обновивших советскую фантастику и ставших кумирами нескольких поколений научно-технической интеллигенции. О Стругацких как авторах написаны целые тома. Писатель Шамиль Идиатуллин, изучив письма и дневники юбиляра, пытается ответить на вопрос, каким человеком был Аркадий Стругацкий и сколько жизней ему удалось прожить.
Японист
«Когда у меня голова начинает пухнуть от иерошек, я пишу фантастический роман, будь он проклят. Может, в далеком будущем будет кусок хлеба. Смеюсь, конечно», — писал 19-летний курсант Военного института иностранных языков Красной армии Аркадий Стругацкий в мае 1945 года. Смеялся он не очень искренне, потому что писать фантастику мечтал и пытался с детства. Мечта сбылась, но в особо трудные дни кусок хлеба всегда давали как раз иерошки (иероглифы).
Стругацкий участвовал в подготовке Токийского процесса, допрашивая в Казани пленных японцев, преподавал японский в Канской школе военных переводчиков, а после демобилизации принялся переводить не только патенты для реферативных журналов (что давало малую, но стабильную копейку), но и прозу.
Англоязычную фантастику Аркадий переводил старательно и с душой (что на десятилетия закрепило за довольно случайными текстами вроде «Саргассов в космосе» Андре Нортон репутацию эпохальных), но все равно относился к этому как к не слишком обременительному приработку. Японским упражнениям он отдавался истово, постоянно прокачивал скиллы, в том числе в старояпонском, которому военных переводчиков если и учили, то факультативно, и предпочитал браться только за поразившие его тексты. Стругацкий писал предисловия к этим книгам и статьи об их авторах, а русскую версию средневекового рыцарского романа «Сказание о Ёсицунэ» сопроводил комментариями и многостраничной военно-исторической «Инструкцией к чтению» (оба текста были отвергнуты издательством, вероятно, из-за недопустимой для формата живости слога).
Японские выражения, герои и темы явно или неочевидно возникают в большинстве текстов Стругацких: океанолог Акико, профессор Окада, доктор Итай-Итай, одноногий пришелец из пещеры между горами Сираминэ и Титигатакэ, язык планеты Саула, сленг неохиппи-фловеров, имена большинства персонажей «Трудно быть богом», строки из стихотворений в названии «Улитка на склоне», эпиграфе к «Хромой судьбе» и последней главе «За миллиард лет до конце света», название процедуры фукамизации, традиции Островной империи и многочисленные сказания о спрутах. Особенно чувствительные моменты в дневнике («по слухам, Андропов умер», «КГБ», «обет трезвости», суммы, данные в долг) Стругацкий обозначал иероглифами.
«Как я иногда жалею, что не пошел в свое время на финский язык — сидел бы сейчас в Гельсингфорсе, приезжал бы в Ленинград каждый выходной, — сетовал юный Аркадий. — Ах, судьба, судьба! Я мечтал открывать новые миры, новые виды энергии, а на мою долю в лучшем случае достанется открывать зависимость между суффиксами двух литературных форм японского языка, а еще хуже — открывать бутылки где-нибудь в песчаной дыре, где шестьсот человек гарнизона, десяток официанток и — всё!»
Судьба, пусть и хромая, оказалась более изворотливой.
Общественник
Именно Стругацкие придумали коммунизм с человеческим лицом — веселым, обаятельным и живым. До них воплотить принцип «от каждого по способностям, каждому — по потребностям» в убедительных образах не удавалось ни начальству, ни пропагандистам, ни самым талантливым творцам. Получался либо бессмысленный треск, либо пафос различной степени лютости. Стругацкие подошли к проблеме с гениальной простотой: если коммунизм — это будущее и оно неизбежно будет счастливым, значит, там не должно быть того, что делает нас несчастными (войн, бедности и неравенства), зато того, что нам нравится (веселья, еды и приключений), должно быть неисчерпаемое множество. Обеспечит это свободный труд хороших старательных людей, вооруженных передовой наукой. Поэтому вспоминаем всех известных нам хороших людей, делаем их еще лучше, добродушнее и веселее и заполняем ими все пространство желаемого будущего, в том числе внеземное.
Для этого им пришлось вырасти из строгой униформы и избавиться от идеологических шор. Стругацкие, воспитанные в разгар сталинской эпохи, были убежденными сталинцами до вполне зрелых лет. Курсант, а потом и лейтенант Стругацкий то и дело обрушивал на брата требования «быть большевиком-ленинцем, уверенным (а не верующим) в правоте дела Ленина — Сталина», «быть общественником», отставив чтение фантастики ради штудирования трудов «наших великих вождей», постановлений ЦК и устава ВЛКСМ. Не только из идейных соображений: «Пойми, что только такие занятия, а не вольное чтение, обусловят легкость работы в старших классах, а особенно в институте». Некоторые тезисы тех лет сегодня звучат удивительно: «Мне кажется, если ты будешь хорошим коммунистом, твой зад будет гарантирован от перспективы быть протертым».
Аркадий всячески бичевал себя за слабое рвение в идеологических дисциплинах («Я сам плохой общественник»), однако следование линии партии демонстрировал неукоснительно: в прозаических опытах иронически прохаживался по лженауке кибернетике, в письмах отмечал буржуазный идеализм Эйнштейна (как и было предписано предисловием к изданной в СССР его книге) и жаловался матери на «тени предков, эти проклятые привидения», которые «портят мне всю карьеру» (имея в виду, очевидно, расстрелянного дядю). В разгар борьбы с космополитами он указывал: «А ползучих гадиков, трусов, сволочей следовало бы к стенке ставить. Наш ЦК уже занялся кое-кем, только пока не в науке, а в других областях общественного бытия». А про еврейскую организацию «Джойнт», объявленную центром сионистского заговора, писал: «Они не только опозорили славные имена Маркса, Кагановича, Свердлова, но еще и ударили по нам, сыновьям своего отца. Зубами бы загрыз мерзавцев, клянусь тем, что у меня еще осталось от чести».
Столь же гневно Аркадий отчитал Бориса за нежелание стучать на однокурсников («Такой мерзавец, хлюпик, да еще с высшим образованием, да еще комсомолец или коммунист, сегодня закрывает глаза на моральное разложение товарища, завтра примет поручение шпиона (неловко будет отказать), послезавтра сам станет „чужой тенью“. Итак, мое мнение — делай то, что приказывают тебе партия и государство в лице вашего парторга и декана»).
И весну 1953 года 27-летний старлей Стругацкий встретил, как большинство соотечественников: «Умер Сталин! Горе, горе нам всем. Что теперь будет? Не поддаваться растерянности и панике! Каждому продолжать делать свое дело, только делать еще лучше. Умер Сталин, но партия и правительство остались, они поведут народы по сталинскому пути, к коммунизму. Смерть Сталина — невосполнимая потеря наша на дороге на Океан, но нас не остановить. Эти дни надо пережить, пережить достойно советских людей!»
К тому времени он уже год как был исключен из ВЛКСМ «за морально-бытовое разложение» (так был трактован межсемейный скандал, позже обернувшийся для главных его участников счастливым браком на всю жизнь). Восстановиться он, кажется, не пытался, вступить в партию — тем более, как и Борис. Когда братьев спрашивали о том, почему главные певцы практического коммунизма уклоняются от личного участия в партийной жизни, Стругацкие объясняли, что не считают себя достойными такой чести. Сперва объясняли явно искренне, потом по привычке.
В 1988 году корреспондент «Литературного обозрения» поинтересовался у Стругацких, что бы они хотели сказать «юным Бореньке и Аркаше», приведись такая возможность. Младший брат развернуто пояснил, почему не стал бы рассказывать юному себе про кровавого палача Сталина: «Боренька в лучшем случае просто не понял бы этого, в худшем — понял бы и побежал доносить на себя самого». Аркадий ответил коротко: «Я бы от Аркаши бежал без задних ног».
Коммунар
После 1953 года Сталин ушел из их дневников и писем на несколько лет — в них на нашлось места разоблачению культа личности и реакции на это авторов. Правда, Борис уже в 1960-м сольно написал в стол жесткий реалистический рассказ «Год тридцать седьмой», а два года спустя в совместной статье Стругацких «Человек и общество будущего» через запятую упоминались «ужас перед Третьей мировой войной, разлагающее влияние западной пропаганды, растлевающее господство фашистских режимов и культа личности Сталина». Оба текста увидели свет только в следующем тысячелетии.
Имя Ленина Стругацкие исправно использовали с начала 1960-х в статьях и выступлениях как необходимый и непробиваемый аргумент в любом споре — об издании фантастического журнала, издательской политике или межпланетных полетах. В прозе, даже идеологически заряженной, упоминаний вождя-основоположника насчитывается аж два. Впихнуть гигантскую статую Ленина в текст самой оптимистической повести «Полдень. XXII век» заставили редакторы, а фраза «мозг Рабле, Свифта, Ленина, Эйнштейна, Макаренко, Хемингуэя, Строгова» в самой пессимистичной на тот момент повести «Хищные вещи века» редакторов уже смутила, но возразить они, похоже, не рискнули.
Авторы, как принято было у шестидесятников, любили революционную риторику и пытались верить как в само ленинское учение, так и в его торжество, обещанное к 1980 году. Но в открытую называть добрых веселых красавцев-героев-поэтов-межпланетчиков коммунистами, так же как косноязычных чиновников, норовящих не пущать и давить, они не решались. Стругацкие придумали замену: с 1961 года веселых добрых героев будущего они именуют в рукописях коммунарами, но, правда, протащить этот вариант в печать им удалось лишь однажды, в повести «Трудно быть богом».
В последней трети века отношение Стругацких не только к официальной риторике, но и к руководству страны в целом стало в лучшем случае иронически равнодушным. Аркадий не без досады отмечал в дневнике, что сообщение о смерти Брежнева и назначении Андропова «никому не интересно»: «Эх, король умер, и хрен с ним. Да здравствует король, и хрен с ним». А на смерть Черненко откликнулся уже хладнокровным отсылом к любимому Дюма: «Густо мрут наши вожди. Как домашние в доме Вильфора, королевского прокурора».
Угасание восторженного отношения к отечественным гробам не подогрело чувств к потенциальному противнику. В 1953-м Аркадий писал брату: «Империализм сейчас страшно мне, лично мне мешает. Так хотелось бы быть штатским, сидеть с вами за одним столом, ложиться спать и знать, что завтра увижу вас снова!» Тридцать лет спустя в ответах австро-немецкому редактору Францу Роттенштайнеру он сообщал: «Я ведь никогда не притворялся, будто преисполнен оптимизма — не в отношении человечества, конечно, но в отношении западного способа существования».
Оптимизмом — в первую очередь в отношении отечественного способа существования — Стругацкого наполнила перестройка. В дневниках и текстах сменились тональность и даже лексикон, появилась уверенность в том, что перемены к лучшему возможны и, похоже, близки. Обращаясь к новым поклонникам кумира своей молодости, Аркадий Стругацкий писал в это время: «Одно из самых страшных последствий сталинизма и застоя в том, что из людей выбили гордость за свою Родину». И горько констатировал: «А сталиниста не переделаешь».
Забыв, что опроверг эту максиму личным примером.
Читатель
Аркадий Стругацкий с детства был запойным читателем и стихийным редактором. Первые же его сохранившиеся письма и дневники изумляют поставленным слогом и начитанностью. Аркадий помнил близко к тексту не только очевидные хиты вроде Уэллса, Дюма, Ильфа с Петровым, Гашека, Чапека и Кассиля, но и дозволенную классику, в первую очередь Пушкина, Салтыкова-Щедрина и Гоголя, вполне взрослых Алексея Н. Толстого, Чапыгина, Андре Жида и Фейхтвангера, а также строки из книжек, к тому времени припрятанных и уничтоженных, вроде Гумилева и Библии. Писать и редактировать Аркадий начал еще до войны. Борис вспоминал повесть «Находка майора Ковалёва», написанную братом «аккуратнейшим почерком в двух толстых тетрадках» с «собственными иллюстрациями, сделанными в манере раннего Фитингофа», а также рукописный литературный журнал, выпускавшийся на пару со школьным приятелем.
Культурный ландшафт в послевоенные годы был изрядно прорежен, особенно пострадала фантастика. «Издательства выпускали в год не более полдюжины названий — главным образом переиздания классиков (Жюль Верн, Г. Уэллс, А. Беляев), а писательский актив составляли авторы, имена которых сегодня помнят только специалисты да коллекционеры», — вспоминали Стругацкие. На самом деле, даже столпы советской фантастики Беляев и Грин с довоенных до оттепельных времен почти не переиздавались. Булгакова и Замятина просто не существовало. Современной зарубежной фантастики — тоже. Разовые случайные переводы, пусть даже Хайнлайна (аж в 1944 году), погоды не делали.
В 1946 году Аркадий писал Борису из Казани о первом послевоенном номере «Вокруг света»: «Там есть один неплохой фантастический рассказ „Взрыв“ о гипотезе падения Тунгусского метеорита. Если достанешь — прочитай, по-моему, написано остроумно и достаточно гладко. Автор — Казанцев (запомним эту фамилию. — Прим. ред.), тот самый, кто написал „Пылающий остров“. Решил, используя минутки свободного времени, катануть что-нибудь подобное. Не знаю, выйдет ли».
Также курсанта Стругацкого изрядно перепахал не слишком вписывающийся в канон роман Леонида Леонова «Дорога на Океан». Следующие лет двадцать он вспоминался и цитировался в текстах и даже выступил прообразом гениальных произведений Строгова, главного писателя будущего по версии Стругацких. Все изменилось в середине 1960-х, когда были опубликованы романы Булгакова.
«Между прочим, это страшное преступление по отношению к Стругацким, что мы так поздно получили Булгакова! — указывал Аркадий Стругацкий в одном из поздних интервью. — Мы были бы, наверное, гораздо более интересными писателями, прочитай Булгакова раньше». А отвечая на вопрос про знаменитое пари, из-за которого они якобы и взялись писать первую книжку, старший из братьев говорил: «Есть тысячи причин, по которым мы могли бы не прийти в фантастику. Первая — если бы мы погибли во время блокады Ленинграда. И есть тысячи причин, по которым мы могли бы прийти в фантастику, помимо всех пари. Первая — если бы мы прочли „Мастера и Маргариту“ еще до войны».
Возвращаясь к титулованному фантасту Александру Казанцеву: Аркадий успеет, стиснув зубы («истерическая тягомотина», «пошлятина отчаянная»), отредактировать его повесть для детгизовского альманаха, а дальше тот начнет безжалостно громить молодых фантастов, в первую голову Стругацких, а те, в свою очередь, выведут его в образах подлеца и кретина Выбегалло (в повести «Понедельник начинается в субботу») и стукача Гнойного Прыща (в «Хромой судьбе»).
Редактор
Сталин, согласно известной цитате польско-британского марксиста Исаака Дойчера (в постсоветском обиходе мутировавшего в Уинстона Черчилля), принял Россию с сохой, а оставил с атомным реактором. Стругацкие приняли поле отечественной фантастики в выжженном и загаженном авторами «ближнего прицела» виде: «То было время, когда 95% издательских работников и литературоведов искренне полагали, будто фантастика — это такая специальная научно-популярная литература для подростков, — писали Стругацкие 30 лет спустя о 1950-х. — И, что характерно, большая часть писателей-фантастов понимали фантастику так же».
На этом поле Стругацкие вырастили не самую позорную, местами же просто лучшую часть отечественной литературы, к которой можно применить важный для братьев принцип: «Ведет фантастика свое происхождение не от Ж. Верна и Обручева с Циолковским, а от — чтобы далеко не ходить — „Носа“ Гоголя, от фантасмагорий Достоевского, от фантастической сатиры Салтыкова-Щедрина, через Уэллса, через Булгакова — к современности» (дневниковая запись Аркадия 1986 года).
Иван Ефремов в 1950-е показал, что фантастика может говорить не о химизации народного хозяйства, а о непредставимо далеком будущем. Братья Стругацкие тут же показали, что фантастика может быть литературой, восхищающей читателей и возмущающей начальников. Показали как личным примером, так и деятельным участием.
Впечатляли уже три дебютные повести, опубликованные в 1950-е; авторов заметили, и они откликнулись невероятным разгоном. За четыре года, с 1962-го по 1965-й, было опубликовано семь повестей, пугающе разных, но тут же признанных классическими: «Стажеры», «Полдень, XXII век», «Попытка к бегству», «Далекая Радуга», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу» и «Хищные вещи века». Каждая из них соответствует требованию, сформулированному старшим из братьев: «Чем больше художественное произведение вызывает противоречивых мнений, чем больше допускает толкований, чем больше вызывает столкновений читателя с самим собой, тем оно лучше».
Одновременно Аркадий в качестве редактора и рецензента разных издательств открыл и привел к читателю десятки писателей. Известен пример с рукописью «Экипажа „Меконга“», которая ужасала редакторов размерами и темой, потому лежала в издательстве нетронутой и никем не читанной, пока за нее не ухватился Стругацкий, превративший текст в бестселлер, а его авторов Войскунского и Лукодьянова, молодых ветеранов войны из Баку — в фантастов первого ряда. Таких примеров десятки, а еще больше случаев, когда после внутренней рецензии литконсультанта Стругацкого публиковалась безвестная рукопись или отправлялась на перевод никому не знакомая книжка.
В архивах авторов и издателей хранятся сотни таких рецензий, завершавшихся выводами типа: «Впрочем, это только советы, которые Громова вольна принять или отвергнуть. А печатать повесть необходимо, и быстро» или «Если издательство серьезно думает об издании иностранной фантастики, то кларковская „В лунной пыли“ по праву стоит первой на очереди». И не рецензент виноват в том, что большая часть его рекомендаций не была учтена.
В любом случае, фантастическое книгоиздание в СССР из стоячего болотца на полтора десятка лет превратилось в бурный поток. Каждый год открывал новых авторов, фантасты публиковались в толстых журналах и удостаивались собраний сочинений, маститые не-фантасты пробовали себя в обновленном жанре, набирали силу отечественные и переводные серии, при деятельном участии Аркадия Стругацкого была составлена и выпущена первая в мире «Библиотека современной фантастики».
Начальство, надо сказать, смотрело на это без удовольствия. Прикрикивания на фантастов и их издателей слышались с середины 1960-х, к концу десятилетия они стали совсем пронзительными, а в 1974 году поток был остановлен и заболочен: единственную профильную фантастическую редакцию страны (в издательстве «Молодая гвардия») разогнали, остальным велели прикрутить крантики. Бориса Стругацкого в том же году таскали в КГБ на допросы по делу его друга Михаила Хейфеца, вскоре севшего на четыре года за написанное им предисловие к самиздатовскому собранию сочинений Иосифа Бродского. После (но не только вследствие) этого Стругацких практически перестали печатать: «Улитка на склоне» полностью и легально вышла в 1988-м (через 23 года после завершения), «Сказка о Тройке» и «Гадкие лебеди» — годом раньше (через 20 лет), «Град обреченный» — годом позже (через 17 лет).
В 1960-е братья были главным активом отечественной фантастики, в 1980-е стали главным ее локомотивом, проложив дорогу сотням учеников, поклонников и просто писателей, вовремя прочитавших Стругацких. И оставались все эти годы поставщиками счастья для сотен тысяч читателей.
Если говорить объективно, то Стругацкие привели в фантастику живых интересных персонажей, настоящую речь лабораторий, курилок и пикников, юмор в диапазоне от детсадовского до профессорского, методы большой литературы, реальные, общественные и человеческие проблемы. А также убедительно продемонстрировали, что не все из них решаемы, но все равно из всех вариантов следует выбирать самый добрый; что будущее нам не понравится, но оно и не для нас, а для наших детей; что всякий выбор означает потерю, ружье всегда стреляет, тайная полиция убивает, сломанный даже с наилучшими намерениями человек начнет ломать других, а терапевты, как правило, нужнее костоправов. В итоге писатели заставили самых упоротых снобов смириться с тем, что фантастика не только законный, но и один из наиболее эффективных и разнообразных методов литературы и вообще искусства.
Если отвлечься от объективности, придется констатировать, что Стругацкие обеспечили отечественному читателю смысловое пространство, в зарубежной культуре тех и более поздних лет формировавшееся множеством творцов, институций и форматов, от космической оперы до нуара, от боевой фантастики до юмористической сказки, от психологического триллера до кайдзю, посильно компенсируя нехватку и комиксов, и сериалов типа «Сумеречной зоны», и романов-катастроф.
Все это — в четыре руки, где каждая пара всю жизнь направляла и усиливала другую.
Брат
В детстве старший брат для младшего — божество, пример для подражания, источник большинства неприятностей и постоянная угроза, а младший для старшего — обуза, пацан, который нудит, мешает жить и забирает все лучшее: игрушки, вкусные кусочки и внимание родителей. С возрастом отношения меняются, но чаще просто иссякают и не поддерживаются.
Братья Стругацкие — ослепительное исключение из правил. В детстве, особенно в блокадной его части, с чудовищным истощением организмов и психики эксцессы случались, но сглаживались воспитанием и почти восьмилетней разницей в возрасте. А когда война и судьба раскидали братьев, старший всерьез взялся за дистанционное воспитание младшего, которое более не прекращалось, лишь меняло характер, становясь взаимным.
Из пехотного училища 17-летний Аркадий сурово поучал жаловавшегося на эвакуационную тоску брата, которому едва стукнуло десять: «Пиши большую книгу-рассказ о своих похождениях с начала войны, пиши подробно, не торопясь, вспоминая все подробности, советуясь с мамой. Предварительно составь вместе с ней подробный план. Ты же, мамочка, помоги ему в исполнении сего предприятия, и вот мой наказ: чтобы к моему возвращению все было готово. Всё». И далее как гвозди вбивал: «Надо, брат, писать. Писать — значит развивать литературный вкус. Фундамент у тебя изрядный, читал ты много, теперь пиши».
Попутно раскидывал советы по части учебы, дисциплины и здоровья: «Боб, жизнь наша вся впереди, будем встречаться в жизни ежегодно по крайней мере, и как отрадно видеть, как ты растешь, оформляешься в настоящего человека, и знать, что это брат и друг, и радоваться его успехам, и огорчаться таким вещам, как этот твой туберкулез, который, признаться, меня сильно беспокоит. Я тебя очень прошу, в этом смысле хотя бы выполняй все указания мамы».
Он ковал младшего брата, пытаясь придать тому форму, которая поможет выжить и быть счастливым. Пусть доучится в школе без троек, а лучше на круглые пятерки, пусть дружит с хорошими ребятами, пусть станет астрофизиком, раз уж война не дала исполнить эту мечту самому Аркадию. Он нежно потакал всепоглощающей филателистической страсти, которую Борис пронес через всю жизнь. И внезапно принялся доковывать брата не просто в мощную творческую единицу, но в соавтора.
Смысл этого не слишком очевиден. Братья изначально были очень разными по темпераменту и способам освоения реальности: разум и чувство, лед и пламень, действие и размышление. Разлука и разница сред, армейской и институтской, должны были сделать эту разницу непреодолимой. К тому же Аркадий успел и опубликоваться, и опробовать соавторство, и удостовериться, что писать может, а без соавтора оно даже проще. Но почему-то решил не идти простым путем. К счастью.
В итоговом мемуаре «Комментарий к прошлому» Борис вспоминал: «Если бы не фантастическая энергия АН, если бы не отчаянное его стремление выбиться, прорваться, стать, никогда бы не было братьев Стругацких. Ибо я был в те поры инертен, склонен к философичности и равнодушен к успехам в чем бы то ни было, кроме, может быть, астрономии, которой, впрочем, тоже особенно не горел. <…> АН же был в те поры напорист, невероятно трудоспособен и трудолюбив и никакой на свете работы не боялся».
Это видно и по письмам, и по дневникам, как и эволюция, отмеченная Борисом следом: «Потом все это прошло и переменилось. АН стал равнодушен и инертен, БН же, напротив, взыграл и взорлил, но, во-первых, произошло это лет двадцать спустя, а во-вторых, даже в лучшие свои годы не достигал я того состояния клубка концентрированной энергии, в каковом пребывал АН периода 1955–65 годов».
Братья ожесточенно спорили, ругались и обижались друг на друга, меняясь ролями. Жуткая юность и гарнизонная молодость выработали у Аркадия рефлекс встречать любые вызовы и неожиданности просто и по возможности свирепо. Зрелость, в том числе творческую, он посвятил переработке этого рефлекса в более сложные реакции — это видно по черновикам и письмам. Он быстро впадал в раздражение, особенно в армейской молодости и в пожилом возрасте, когда все больнее сказывались привычки той молодости, но любил, ценил и уважал брата беспредельно. В начале 1980-х он даже решил скрасить самый мрачный для авторов период переездом в Ленинград: «Здоровье не позволяет нам встречаться редко и намного, а напрашивается стиль встречаться почти ежедневно часа на два-три и много и полезно трепаться. Для этого не годятся дома творчества, для этого надобно жить в одном городе. <…> И надо бы быть на всякий случай поближе друг к другу: если и не из сентиментальных соображений, то все-таки ближе тебя у меня в этом мире людей нет». Вскоре сам же Аркадий, к огорчению Бориса, отверг план как технически нереализуемый.
Написали они в оставшееся время (до смерти Аркадия в 1991-м) немного, в том числе и потому, что некоторые сюжеты то один, то другой брат называл непубликабельными, малоинтересными или недостойными братского пера.
Аркадия расстраивала чрезмерная, как он считал, принципиальность Бориса, не желавшего ни подхалтуривать сценариями для кино и ТВ, ни браться за недостаточно разработанные темы. Но давить он не пытался.
Сольные тексты обоих братьев интересны, круты и схожи с совместными, что называется, до степени смешения, не зря любые псевдонимы сразу оказывались секретами Полишинеля. Но есть нюанс. Борис Стругацкий объяснял его на примере двуручной пилы, которой страшно трудно орудовать одному, особенно после 35 лет совместной слаженной работы. Взял же эту пилу на вооружение Аркадий.
Офицер
Аркадий Стругацкий родился 28 августа 1925 года в Батуми в семье красного командира и дочери черниговских торговцев, проклявших ее за мужа-еврея, но смирившихся после появления внука. Следующей после его рождения осенью семья переехала в Ленинград. В июле-августе 1941 года Аркадий вместе с отцом копал траншеи на линии обороны, тогда же он, по собственным поздним рассказам для узкого круга, «убил своего первого фашиста» («Тому мерзавцу, что шел прямо на меня, я всадил пулю в голое брюхо на двадцати шагах, и я сам видел, как он сложился пополам и ткнулся потной мордой в землю, которую хотел попирать сапогом»).
До начала 1942 года он работал в мастерских по производству ручных гранат, изнемогая от холода и голода («Утром умерла мама, убрали труп в холод. комнату, вздохнули с облегчением», — записывал отец в дневнике), а в январе отбыл с отцом в эвакуацию, оказавшуюся губительной: грузовик провалился в прорубь, потом изголодавшихся людей недопустимо плотно накормили и отправили в восьмисуточный перегон до Вологды. Из 30 человек, бывших в ледяном товарном вагоне, живыми добрались лишь одиннадцать, мерзлые трупы остальных просто сдвигали в угол. Отец умер по прибытии, Аркадий с глубокими обморожениями лежал в госпитале два с половиной месяца, потом на первом попавшемся поезде отправился на юго-восток. Грамотного 16-летнего паренька взяли начальником сепараторного отделения на маслозавод в поселке Ташла Чкаловской (Оренбургской) области, а через полгода призвали в армию.
Шесть месяцев учебы в пехотном училище в Актюбинске, и Аркадий, способный к языкам, переводится на отделение японского в Военный институт изучения языков, почти сразу переехавший из Ставрополя-на-Волге (сейчас Тольятти) в Москву. В 1949 году он окончил училище, женился и отправился преподавателем школы военных переводчиков в сибирский Канск.
С 1952 года уже неофициально разведенный и изгнанный из комсомола за аморалку старший лейтенант Стругацкий служил в разведотделе штаба 255-й стрелковой дивизии на Камчатке, в 1954 году женился на той самой девушке, которая проходила по классу аморалки, получил должность в хабаровской части особого назначения ГРУ и совместно с приятелем Львом Петровым написал повесть «Пепел Бикини».
Победитель
На следующий год он стал отцом, демобилизовался и заставил Бориса взяться за совместную работу над «Страной багровых туч». Поработал переводчиком в журнале НИИ научной информации, в 1957 году устроился редактором в редакцию восточной литературы «Гослитиздата», через год начал сотрудничать и с «Детгизом».
В том же 1958 году появились первые журнальные публикации братьев, в 1959-м вышла «Страна багровых туч», через 5 лет братья, успевшие опубликовать полдесятка книжек, вступили в Союз писателей, уволились со службы (Аркадий сразу, Борис — через год) и начали вести жизнь профессиональных литераторов.
Тринадцать лет спустя, в 1977-м, Аркадий записал в дневнике: «Зато вчера же были поставлены точки над Ё. Вслух было признано (это в разговоре Бориса с Крысой [женой]), что мы потерпели поражение, жизнь кончилась, началось существование, которое надлежит приноровлять к условиям победы серости и своекорыстия. Единственное, что нельзя делать, — это принимать причастие буйвола. Во-первых, это мерзко. Во-вторых, не поможет».
Автору этих строк 52. Он очень устал. Из девяти романов и повестей, написанных совместно с братом за предыдущие 10 лет, отдельными книгами вышли три, еще три официально признаны непубликабельными, остальное печаталось в журналах и сборниках, на гонорары от которых прожить невозможно. Из пяти киносценариев запущен один, но его приходится переписывать в восьмой раз, а начавшиеся было съемки заморожены без особой надежды на возобновление. Они проиграли, серость победила, надежд нет.
Экранизация выйдет через полтора года и окажется одним из главных фильмов в истории человечества. Чуть раньше и чуть позже будут экранизированы еще два сценария. Братья успеют написать три повести и два романа (одну пустяковую, остальные великие) и дождутся книжек, новых и старых, а вскоре окажутся самыми переиздаваемыми, переводимыми, а теперь и экранизируемыми отечественными авторами. Они не примут причастие буйвола (так Генрих Бёлль называл покорность наглой силе).
Аркадий Стругацкий победил. Он добился вообще всего, пусть многое и случилось уже после его страшно ранней смерти.
Он умер 12 октября 1991 года в возрасте 66 лет.
В 1987 году Стругацкие по просьбе редакции «Уральского следопыта» ответили на вопросы читателей журнала, присланные в сотне писем. Получилось огромное интервью с множеством установочных тезисов, жесткой критикой издательской политики и списками авторов, которых надо публиковать. Финал у текста был таким:
«В заключение мы решили ответить на вопрос одной — судя по всему, очень милой — читательницы из Челябинска. Вот что она написала:
Представьте себе, что вы находитесь в приемной „Уральского следопыта“. Сидят сотрудники, редакторы, читатели. И вдруг встаю я и с улыбкой говорю:
— А я была в будущем!
Какой будет ваша первая реакция?
А примерно такой.
Мы не встаем (по старости лет), но тоже улыбаемся и произносим:
— Да что вы говорите? Интересно. И как у них там?»
У нас тут очень вас не хватает.
Автор: Шамиль Идиатуллин
Иллюстратор: Георгий Попов-Львов
Фото: ТАСС, «Легион-Медиа», Аукционный дом «Литфонд», Мосфильм, Стругацкий, А. Стругацкий, Б. «Хищные вещи века. Фантастические повести» / худ. Р. Авотин. М.: Молодая гвардия, 1965, Стругацкий, А.Н., Стругацкий, Б.Н. «Далекая радуга: фантастические повести». М.: «Молодая гвардия», 1964
Фантастика послевоенного времени, ставившая целью популяризацию советской науки и техники.
Международный трибунал над военными преступниками в Японии, проходивший в 1946–1948 годах.