Есть на свете запахи, которые живут дольше, чем память. Они, как машина времени, могут разом вернуть тебя в тот самый миг, когда ты был счастлив, даже не осознавая этого. Для меня таким навсегда останется аромат нашего балкона. Аромат, в котором смешались прошлогодние ягоды, приключения и одно самое большое чудо моей жизни.
Наш балкон был архивом забытых времён. Это была самая загадочная, пограничная территория нашей квартиры, некое отдельное государство между уютным миром дома и большим внешним миром. Царство забытых вещей, запылённый ковчег, молчаливо плывущий в неизвестность за стеклянной стеной, которая постоянно запотевала от разницы температур, превращаясь в матовое полотно. Он всегда пах по-особенному: сладковатой древесной пылью от старого шкафа, холодком от стекла и едва уловимым, горьковатым запахом уходящего лета, которое словно выдохнуло в щели перед тем, как уснуть до следующего года.
Этот запах был сложным, как парфюм. В его верхних нотах чувствовалась свежесть вчерашнего дождя, ударившего по подоконнику, в средних - пыль с дорог, которую принёс ветер, а в шлейфе - аромат спелых яблок с дачи, которые когда-то хранились здесь в картонных ящиках и оставили свой душистый след навсегда.
Там, в самом углу, сладко посапывали зимним сном санки, уткнувшись своими красными, слегка облупившимися носами в стену. Они видели во сне белоснежные крутые склоны, визг радости и звонкий ледянок. Рядом скучал, поджав одно колесо, мой верный скейтборд по имени "Молния", на котором я когда-то пытался покорить асфальтовые океаны двора, изображая себя то серфером, то гоночным пилотом. Его подвески тихо позванивали от сквозняка, будто вспоминая былые скорости.
А ещё там, свёрнутая в тугой, аккуратный рулон и перетянутая крепкой бечёвкой, жила папина походная палатка - старая, прочная, вся пропахшая дымом костров, хвойными иголками, мокрой после дождя землёй и чем-то неуловимо сладким - то ли маршмеллоу, то ли печёной картошкой в углях. Для меня это был не просто набор запахов, а целая симфония приключений, обещание костра, песен под гитару и историй о далёких походах, которые папа рассказывал только здесь, на балконе, вполголоса.
Именно в это зачарованное царство тишины и пыльных воспоминаний я и отправился в одну из тех суббот. Мама, выглянув из кухни, откуда уже вовсю неслось аппетитное шипение жареной картошки и запах свежего укропа, сказала:
- Максимка, солнце мое, не найдёшь ли ты на балконе ту пустую трёхлитровую банку? Мы её с прошлого лета под вишнёвый компот берегли. Кажется, я её закатила в ту большую картонную коробку, что у двери. Та, что с широкими полями, из-под бананов.
Она произнесла это таким тоном, словно просила найти не просто стеклянную посудину, а нечто очень важное. В её голосе звучала особая ностальгическая нотка, и мне сразу вспомнилось, как прошлым летом мы всей семьёй собирали вишню у бабушки Лиды в саду.
Эта банка стояла на столе, наполненная тёмно-рубиновой жидкостью, в которой плавали спелые ягоды. Папа тогда шутил, что это не компот, а самое настоящее летнее солнце, законсервированное в стекле.
Я кивнул, представив ту самую банку - с немного потёршейся этикеткой и тёмным следом от вишнёвого сиропа на горлышке. Мысль о том, что она лежит где-то здесь, в коробке, рядом с санками и скейтом, наполнила меня тёплым чувством. Это было не просто поручение - это было путешествие во времени, назад, в тот жаркий июльский день, когда вишня была такой сладкой, что немного щипало язык, а воздух пах свежескошенной травой и детским счастьем.
Охота началась. Я, как настоящий следопыт, принялся исследовать завалы, осторожно переставляя ноги, чтобы не наступить на "спящих" обитателей этого царства. Отодвинул санки - они неохотно, со скрипом, съехали по полу, открыв взгляду пыльную территорию. Заглянул за скейт - там притаился только одинокий роликовый конёк, давно потерявший свою пару, и несколько сухих кленовых листьев, занесённых сюда бог весть когда и зачем. Они хрустели под пальцами, как старые пергаментные свитки. Пахнущая приключениями палатка, конечно, тоже не была похожа на сушилку.
И тут мой взгляд упал на самую дальнюю, самую тёмную точку балкона, в тот самый угол, куда даже зимнее солнце заглядывало нехотя, словно крадучись, и то лишь на пару часов, оставляя на полу короткие бледные зайчики. Там, зажатая между заветным ящиком с ёлочными игрушками (которые грустили о своём звёздном часе, и теперь от них пахло только хвоей и старым картоном) и парой пузатых эмалированных вёдер, что использовались только для грибного сезона, стояла одинокая картонная коробка. Большая, молчаливая, вся в сероватой пыли, будто припорошенная первым инеем.
Но не это привлекло моё внимание. На её боку, чётко и размашисто, кто-то вывел чёрным, уже слегка выцветшим фломастером одно-единственное, самое волшебное слово на свете: "ЛЕТО".
Буквы были большие, чуть угловатые, и я сразу узнал папин почерк. Тот самый, которым он подписывал наши фотографии.
У меня в груди что-то ёкнуло, а потом забилось чаще-чаще, словно маленький, но очень упрямый барабанщик, выбивавший тревожную и в то же время радостную дробь о приближении чего-то большого и важного. Лето? В коробке? Да разве такое возможно? Разве можно упаковать в картон жаркое солнце, что припекает спину до шоколадного оттенка? Стрекот кузнечиков в высокой траве, похожий на тиканье тысяч маленьких часов? Вкус холодной арбузной мякоти, сладкий сок от которой течёт по подбородку и рукам, заставляя облизывать пальцы? И самое главное - то самое ощущение бесконечности, когда день длится целую вечность, а впереди ещё столько всего, что сердце замирает от счастья и предвкушения?
С замиранием сердца, почти на цыпочках, как охотник, приближающийся к редкой птице, я подошёл ближе. Коробка была на удивление лёгкая, но от этого казалась ещё таинственнее, весомее. Словно внутри хранился не груз, а невесомое, но бесценное сокровище. Я, затаив дыхание, так что в ушах зазвенело, откинул картонную крышку. Она поддалась неохотно, с тихим, но громким в тишине балкона шелестом, словно не желая выпускать то, что так бережно хранила все эти долгие месяцы.
Сначала я почувствовал запах старой, чуть пожелтевшей бумаги, который годами не проветривался. Но через секунду… через секунду этот запах сменился, растворился, уступив место другому, более сильному и яркому. Он ударил в нос, щекочущий и до боли узнаваемый, от которого щипало в носу и на глаза невольно наворачивались предательские слёзы радости и ностальгии. Это пахло солнцем! Настоящим, июльским, беспощадно жарким полуденным солнцем, которое выжигает все другие запахи, оставляя только чистый, горячий воздух! Пахло ветром, который гуляет по бескрайним полям, шелестит золотыми колосьями пшеницы и приносит с собой пьянящий аромат спелой земляники и нагретой смолы на сосновых брёвнах. Я зажмурился и глубже сунул нос в коробку, как крот, который учуял весну после долгой спячки.
А там… там лежало самое настоящее лето, аккуратно свёрнутое, упакованное с любовью и бережно сохранённое. На самом верху, как на мягкой перине, лежали мамины лёгкие простыни из старого, доброго ситца, с вышитыми по краю маленькими, небесно-голубыми незабудками. Они пахли не просто чистотой - они пахли свежестью, ветром, который трепал их на верёвке, натянутой во дворе между двумя старыми тополями, и тем особым, уютным запахом утюга, который чуть пахнет паром, лаской и крахмалом. Рядом, будто драгоценные реликвии, бережно обёрнутые в папиросную бумагу, лежали несколько засушенных цветков иван-чая - хрупкие, невесомые, похожие на заснувших крошечных бабочек с лиловыми, полупрозрачными крылышками. От них исходил едва уловимый, горьковато-медовый аромат, напоминающий о лугах и жарком полдне.
А под ними, перевязанные грубой, но мягкой бечёвкой, лежала целая стопка фотографий, чуть пожелтевших по краям, будто подрумяненных, подпалённых щедрым летним солнцем.
Я с благоговением, почти не дыша, взял первую. Вот я, совсем маленький, весь перемазанный в липком речном песке, с огромной арбузной долькой почти до ушей и счастливой, беспечной улыбкой, которая светилась ярче самого солнца. Вот мама в большой соломенной шляпе с полями, от которой на всё лицо падала ажурная тень, и она смеялась, зажмурившись, подставив солнцу щёки, на которых играл румянец. Вот бабушка на даче, у большого медного таза, что всегда висел на гвозде у сарая, помешивает длинной деревянной ложкой густое, рубиновое вишнёвое варенье. От фотографии будто бы веяло сладким, сахарным жаром, густым ягодным ароматом и лёгким дымком от мангала. И море… на последней фотографии - бескрайнее, синее-синее, уходящее в дымку горизонта, усыпанное тысячами солнечных зайчиков, что плясали на гребнях невысоких волн.
Я сидел на холодном, покрытым инеем линолеуме балкона, а в руках у меня, в этой пыльной картонной шкатулке, лежало самое настоящее, законсервированное, уснувшее лето. И оно… спало. Да, да! Теперь всё было очевидно! Мама, конечно же, уложила его сюда прошлой осенью, аккуратно и бережно, чтобы оно не убежало, не простудилось в зимнюю стужу, и благополучно забыла его разбудить с первыми лучами весеннего солнца.
Этого так оставить было нельзя! Это было преступление против всего живого! Если лето проспит, его место навсегда займёт вечная зима с бесконечными сумерками, колючими сосульками, что звенят, как хрустальные кинжалы, и промозглыми варежками, которые никогда не высыхают до конца! Надо было действовать, и немедленно! Мы были его последней надеждой.
И я, как спасатель, втащил драгоценную коробку в комнату. Она показалась мне на удивление лёгкой, будто лето и правда состояло из одних лишь воспоминаний, запахов и света.
- Мам! Пап! Тревога! Все на палубу! - закричал я так, что даже стекла в серванте слегка, но заметно задребезжали. - Мы кое-что очень важное проспали! Катастрофа вселенского масштаба!
Родители примчались из кухни, глаза у них были круглые от испуга и недоумения.
- Что такое? Пожар? Кто проспал? В школу что ли опоздали?!
- Лето! - торжественно и с дрожью в голосе возвестил я, указывая на коробку дрожащим пальцем. - Оно тут уснуло! Впало в спячку! Оно совсем окоченело! Его срочно нужно будить, греть, отпаивать чаем с малиной, иначе мы все застрянем в ноябре навеки! Посмотрите, оно совсем не шевелится!
Мама хотела было что-то сказать, рассмеяться, отмахнуться, но папа вдруг подмигнул ей своим особым, "заговорщицким" способом, от которого у него морщинки в уголках глаз складывались в лучики, и произнёс с полной, неподдельной серьёзностью:
- А ведь правда, Максимка. Совсем из головы вылетело. Чрезвычайное происшествие. Критическая ситуация. Какие показатели? Лето ещё дышит? Сердце бьётся?
Я торжественно сунул руку в коробку, изображая из себя доктора Айболита, слушающего пульс у большого рыжего кота.
- Дышит, но еле-еле! Пульс слабый! Температура низкая! Надо срочно создавать реанимационные условия! Повышать градус!
И понеслось! Наш дом за какие-то десять минут превратился в самый настоящий филиал летнего курорта где-нибудь на южном берегу Крыма. Я скинул тёплые, уютные штаны и надел свои самые яркие, синие, как спелая слива, шорты и футболку с весёлым улыбающимся дельфином, выпрыгивающим из нарисованной волны. Папа, весело насвистывая какой-то походный марш, включил все обогреватели на полную мощность. Они загудели, как взлетающие ракеты, и принялись наполнять комнату сухим, жарким воздухом, в котором уже через минуту закружились пылинки, словно мошки в летний полдень. Он так же откопал на антресолях старенький вентилятор, протёр с него пыль влажной тряпкой, и тот, кашлянув разок, замерцал синим огоньком и заработал, разгоняя по комнате не холод, а приятный, "летний" ветерок, который трепал волосы и надувал занавески, словно паруса. Мама, вся сияя, подхватила игру. Она надела свой лёгкий сарафан в бело-голубую полоску, в котором обычно ходила на даче, и накрыла на стол не обычной скатертью, а той самой ситцевой простынёй с незабудками - она пахла сейчас особенно сильно, и этот запах наполнял всю кухню, смешиваясь с ароматом жареной картошки.
Но главное - нужен был водоём. Без моря какое же лето? Мы с папой, как два матроса, совершили вылазку в ванную и вынесли оттуда большой оцинкованный таз, тот самый, в котором мама обычно полоскала бельё. Налили в него тёплой воды, и я запустил туда весь свой бумажный флот, который тут же соорудил из старых газет и журналов - кораблики, лодочки, катера и один гордый пароход с трубой, склеенной из блестящей фольги, которая отражала свет ламп, как настоящее солнце.
И вот я сидел на полу, на краю "моря", вытянув вперёд босые ноги. От таза тянуло влажной прохладой, а от обогревателей - настоящим, обжигающим жаром. Вентилятор гудел, колыша край простыни-скатерти и освежая разгорячённые лица. За окном, в серой, промозглой мгле, моросил противный зимний дождь, стекал по стёклам скучными, прямыми струйками. А у нас в комнате было светло, жарко и невероятно уютно. Пахло летом - солнцем, простынями, детством и чем-то неуловимо сладким. Было немножко душно, и пот катился за воротник, но это был правильный, летний пот, и всё было абсолютно правильно, всё было на своих местах.
Под вечер, когда за окном окончательно стемнело, превратившись в чёрный, мокрый бархат, а наше искусственное солнце в виде трёх обогревателей продолжало греть нас изнутри, отгоняя зимнюю стужу, мама вынесла на стол большой заварной чайник с ромашками и маленькую фаянсовую вазочку с малиновым вареньем - тем самым, тёмно-рубиновым, густым, с целыми ягодами, которое сварила ещё летом бабушка на даче в большом медном тазу.
- Ну что, - сказала она, разливая по кружкам душистый чай с липой, который парил в воздухе лёгким ароматным облачком. - Разбудили наше лето? Вывели его из спячки?
- Ещё как! - с полным ртом ответил я, уже намазывая на ломоть белого хлеба густую, сладкое малиновое варенье, от которого по пальцам текли липкие рубиновые капли.
И мы стали вспоминать. Вслух, все вместе, перебивая друг друга, смеясь и жестикулируя. Как я учился плавать на деревенском пруду и наглотался тёплой, мутной воды, которая щипала язык и горло своим особенным привкусом тины и водорослей. Как мы с папой ловили сачком в высокой, жужжащей от насекомых траве кузнечиков - зелёных, прыгучих, а мама боялась к ним прикоснуться, кричала: "Фу, они же колючие и противные!". Как я падал с велосипеда "Школьник", разбивал коленки в кровь, но тут же забывал про боль, потому что впереди было ещё столько всего - поход на речку за ракушками, спасение пушистых гусениц, которых нужно было осторожно перенести с тропинки в траву, и обязательный вечерний поход за мороженым "Эскимо" в киоск рядом с домом.
Я смотрел на их улыбающиеся, чуть уставшие, такие родные лица, освещённые тёплым светом настольной лампы. На ситцевую простыню вместо скатерти, на которую упала капля варенья, расплывшаяся идеально круглым маленьким рубиновым солнышком. На свои бумажные кораблики, намокшие и покосившиеся, но всё ещё гордо плавающие в тазу-океане. И вдруг понял. Понял всем существом, каждой клеточкой своей загорелой (теперь уже не очень) кожи. Мы и правда разбудили лето. Не то, что за окном, с пляжем, морем и кузнечиками. А то, что живёт внутри нас. Тёплое, светлое, вечное. Оно пахнет малиновым вареньем, мамиными простынями, папиной палаткой и углями от костра. Оно звучит смехом и тихим шепотом волн. И оно никогда не кончается. Его нужно просто иногда будить.
Перед сном я аккуратно, с нежностью, сложил всё обратно в коробку: простыни, аккуратно свернув их, чтобы не помять цветы, бережно положил засушенные соцветия, перевязал бечёвкой стопку фотографий.
- Спокойной ночи, лето, - прошептал я, закрывая картонную крышку. - Спи крепко. Набирайся сил. До следующего раза. Мы теперь знаем, где ты живёшь. Мы знаем твой секрет.
И мне показалось, что из-под картонной крышки на прощанье потянуло тёплым летним ветром, солёным морем, сладкой-сладкой малиной и бесконечным счастьем. А за окном, по стеклу, уже не так грустно стучали капли дождя, теперь они отбивали дробь о том, что где-то там, совсем близко, дремлет лето, и мы сумели его найти.
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ скорее на мой канал, а то всё самое интересное пролетит, как тот мой воздушный шарик!
А ещё... Вы же можете ЛАЙКНУТЬ! Я один раз ткнул пальцем в экран от радости, а папа сказал: "Вот это да! Этот лайк каналу - как мотор ракете! Помог развитию!". Вот так-то!