Перед бурей: Петроград на изломе (зима 1916-17).
Это первая глава о русской революции, от первых трещин до первых декретов. Зима 1916/17 года. Война идёт третий год, и империя держится на скрипучих рёбрах — железных дорогах, хлебных эшелонах, тыловых заводах. На бумаге ещё работают министерства, в реальности — очереди и перебои. Политическая сцена уже говорит словами, которые станут формулами эпохи. Ещё в 1909-м Пётр Столыпин предупреждал:
«Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».
К концу 1916-го предупреждение звучит как приговор. В Государственной думе лидер кадетов Павел Милюков, перечисляя провалы кабинета, бросит фразу, которую начнут повторять на фабричных лестницах и в трамваях:
«Что это — глупость или измена?» — (ноябрь 1916).
С осени 1915-го Николай II — верховный главнокомандующий. Значит, любые неудачи на фронте становятся его личной политической уязвимостью. В дневнике императора уже в марте 1917-го появится короткая строка:
«Вокруг измена, трусость и обман».
Но до этой записи страну доводят не лозунги, а рутинные сбои — те, что незаметны из парадных кабинетов, но слышны на мостовых.
Как трещит система
Фронт и тыл. Миллионы мобилизованных, усталость армии, снабжение с провалами. Солдатские письма говорят не о «славе», а о хлебе дома и очередях у лавок: «Держитесь, скоро буду — лишь бы было что есть».
Транспорт. Железные дороги — нервная система — лихорадит. Составы с зерном и углём застревают на узлах, телеграф и телефон работают неровно. Любая задержка бьёт по городам: не пришёл уголь — встанут трамваи, встанут трамваи — люди не доберутся до работы и очередей.
Город и гарнизон. В Петрограде запасные батальоны укомплектованы вчерашними рабочими и крестьянами. Приказ «стрелять» в случае беспорядков всё чаще означает «стрелять в своих».
Политический центр. Кабинеты меняются, «сильную руку» ищут, но не находят. В декабре убит Распутин — символ не силы, а растерянности верха. Власть спорит с собой, общество спорит с пустыми прилавками.
Хлебная география. Урожай не нулевой, но зерно — там, где его собрали, а нужда — здесь, в столице. Между «там» и «здесь» — заторы, снег, неисправные паровозы, диспетчеры с опущенными руками. Так хозяйственная проблема превращается в политическую.
В эти же дни председатель Думы Михаил Родзянко телеграфирует в Ставку:
«Положение серьёзное. Последний час настал».
Фраза звучит как стук в закрытую дверь.
История одного дня: объявление у ворот Путиловского
18 февраля (3 марта н. ст.) 1917 на Путиловском заводе начинается забастовка из-за цен и перебоев с пайком. Через четыре дня, 22 февраля (7 марта н. ст.), администрация объявляет лок-аут: увольнение и закрытие части цехов. На воротах — официальный листок. У проходной скапливаются рабочие; кто-то читает вслух, кто-то молча мнёт картон пропуска. Из близлежащих мастерских тянутся люди: «Наших закрыли». В тот же день в городе снова встают трамваи — нехватка угля. Вечером в рабочих кварталах обсуждают не «политику вообще», а очень конкретное: что завтра делать семьям уволенных и как добыть норму хлеба «если будет». Эта локальная сцена — один из щелчков, после которых пойдёт лавина: на следующий день женские колонны выйдут «за хлеб и мир».
Почему треск стал разломом
Историк видит в этом совпадение длинных линий: война выжала ресурсы, транспорт не вытянул, бюрократия не успевала, а город и гарнизон срослись в один организм. Литератор слышит звук — глухой скрип системы, когда поезда не доходят, телеграф запинается, а приказ теряет силу по дороге от министерства к заставе.
Сочетание этих факторов делает неизбежной политическую реакцию на «хлебный вопрос». Тот, кто обещает мир и хлеб, получает шанс. Тот, кто не может наладить поставки, — теряет не только рейтинг, но и рычаги. И потому февральские дни начнутся не с заговоров и не с тайных штабов, а с очередей, закрытых ворот завода, вставших трамваев и женского крика «Хлеба!» — с быта, который внезапно становится политикой.
А ещё — с незаметных людей, на которых держится день: машиниста, который третий суток ждёт распоряжения; телеграфиста, у которого «опять нет линии»; дворника, который растапливает печь и вдруг понимает, что в доме больше говорят о норме хлеба, чем о фронтовых сводках. Из этой прозы дня и сложится драма месяца.
P.S в следующей серии — утро 23 февраля (8 марта н. ст.): как женская демонстрация, начавшаяся у лавок и в рабочих кварталах, превратилась в движение, к которому присоединились заводы и солдаты.