Введение
Мне 25 лет, и три месяца назад я стала мамой. Мой сын родился 3 мая 2025 года — здоровый, крепкий мальчик, который с первых дней радовал нас улыбками и звонким смехом. Я смотрела на него и думала, что впереди нас ждут годы счастья. Но 24 августа моя жизнь перевернулась. Мой малыш ушел в стенах Бийской центральной городской больницы, и я уверена: это произошло из-за бездействия врачей. Я хочу рассказать эту историю, чтобы правда не осталась в тени, чтобы никто больше не пережил такого горя.
Начало болезни: обычная простуда или что-то большее?
В ночь с 23 на 24 августа у моего сына поднялась температура — 38 градусов. Он немного покашливал, но в целом вел себя как обычно: играл, улыбался, смотрел на меня своими большими глазами. Никакой вялости, никаких тревожных признаков. Я решила не рисковать и сразу поехала в Бийскую ЦГБ. Мы с малышом оказались в палате, где нас приняли и начали наблюдение. В ту ночь температура поднималась трижды, и я сбивала её «Нурофеном». На упаковке было написано, что детям до 6 месяцев нельзя превышать дозу в 5 мл в сутки. Я уже дала дважды по 2,5 мл, и когда температура поднялась снова, спросила у медсестры, можно ли дать ещё. Она разрешила. Я доверилась, дала сыну лекарство, и температура спала. Утром он снова был бодрым. Я даже сняла видео в 10 утра — мой малыш играл, гулил, смотрел на игрушки. Врач на обходе сказала, что анализы хорошие, но для снятия воспалительного процесса назначат антибиотик — один укол в день. Я кивнула, поверив, что всё под контролем. Но к полудню сын начал отказываться от молока. К 13:30 он резко побледнел. Я заметила, что его кожа стала почти прозрачной, вены проступили, как тонкие синие нити. Я сказала медсестре, что он выглядит странно, что даже ночью при высокой температуре он не был таким бледным. Она отмахнулась: «Он же болеет, что ты хочешь?»
Рентген и первый тревожный сигнал
Медсестра повела нас на рентген, чтобы исключить пневмонию. На снимке её не нашли, но во время процедуры сыну стало хуже. Его вырвало фонтаном. Я держала его столбиком, чтобы он не захлебнулся, и несла обратно в палату, чувствуя, как сердце колотится от страха. Я сообщила медсестре о рвоте, но она лишь пожала плечами. Сын уснул у меня на руках, и я подумала, что он просто устал. Но потом произошло то, что я никогда не забуду.
Внезапно он открыл глаза. Они были широко распахнуты, но смотрели в одну точку, словно замерли. Он тихо стонал, не реагируя на мой голос. Его ручки и ножки не двигались. Я звала его, трясла, но он не отзывался. В панике я побежала к медсестре, крича, что с ребёнком что-то не так. Она выхватила его из моих рук со словами: «Это судороги!» — и унесла в реанимацию. Я осталась стоять в коридоре, задыхаясь от ужаса, повторяя: «Спасите его, пожалуйста».
Реанимация: шесть часов бездействия
Медсестра вернулась и стала расспрашивать, как всё произошло. Она заверила, что это «просто судороги», что сыну сделают укол, и скоро меня пустят к нему. Я ждала. Час, два, три. Никто не выходил, никто ничего не объяснял. Позже я узнала, что моего малыша ввели в медикаментозный сон. Шесть часов он лежал в реанимации, и за это время ему не сделали ни одного обследования. Ни КТ, ни УЗИ, ничего. Я сидела в коридоре, не зная, что происходит, и молилась, чтобы мой сын был жив.
Когда меня наконец пустили в палату, он лежал неподвижно, подключённый к аппаратам. Его грудь едва поднималась. Я спросила врача, что с ним. Он ответил холодно: «Сделали КТ. Подтвердилось самое худшее — кровоизлияние в мозг». Я задохнулась от этих слов. «Что делать? Везти его в Барнаул на операцию?» — спросила я. Врач посмотрел на меня, как на пустое место, и сказал: «Не поможет. Могу дать вам только попрощаться».
Надежда, которую отняли
На следующее утро пришёл другой врач-реаниматолог. Он был другим — говорил мягко, смотрел с сочувствием. Он сказал, что есть шанс спасти моего сына, но его нужно срочно везти в Барнаул, где есть нейрохирурги. «Малейший шанс, но он есть», — сказал он. Мое сердце снова забилось надеждой. Я цеплялась за эти слова, как за спасательный круг. Врач связался с больницами Барнаула, но оттуда приходили отказы: мест нет, оборудования нет, транспортировать слишком рискованно. Я видела, как мой сын борется. Когда действие медикаментозного сна ослабевало, он пытался двигать ручками, ножками, язычком. Его веки дрожали, словно он хотел открыть глаза. Я шептала ему: «Держись, мой хороший, мы справимся». Но на третий день вернулся тот первый врач. Тот, что в первую ночь сказал мне попрощаться. Я напомнила ему о его словах, о том, что он отказался бороться за моего сына. Он пожал плечами и сказал: «Ну да, был шанс. Но теперь мозг умер». Эти слова разорвали меня на части. Он знал, что можно было помочь, но ничего не сделал.
Правда на диктофоне
У меня есть записи. На первой — голос того врача, который в первую ночь сказал, что моему сыну не помочь, что я могу только попрощаться. На второй — тот же врач, признающий, что шанс был, но он его упустил. Я слушаю эти записи, и каждый раз слёзы душат меня. Как можно быть таким равнодушным? Как можно работать в реанимации и не бороться за жизнь трёхмесячного ребёнка? Этот врач кричал на мою маму, повышал голос на меня, ругался матом. А мой сын умирал.
Барнаул: последняя надежда, которой не дали
Мы пытались добиться транспортировки в Барнаул. Второй врач-реаниматолог делал всё возможное, связывался с больницами, но везде получал отказы. Один специалист из Барнаула приехал, посмотрел на моего сына, развернулся и ушёл. Никто не объяснил, почему его не забрали. Никто не сказал, почему не дали шанса. Я видела, как мой малыш пытается жить, как его маленькое тело борется, но кровь продолжала заполнять его мозг. Никто не остановил кровоизлияние. Никто не помог.
В заключении патологоанатома написали, что причиной кровоизлияния стала пневмония. Это ложь. Рентген в первый день исключил пневмонию, и врачи сами это подтвердили. Я не верю ни одному их слову. Они просто пытаются скрыть свою ошибку, своё бездействие.
Что осталось у меня
Мой сын умер через трое суток после того, как его увезли в реанимацию. Я не могу простить себе, что доверилась врачам. Я не могу простить им, что они украли у моего малыша шанс на жизнь. Если бы они сделали КТ сразу, если бы начали лечение вовремя, если бы организовали транспортировку в Барнаул, мой сын мог бы быть жив. Я требую, чтобы эта история стала публичной. Я хочу, чтобы виновные ответили за свою халатность. Никто не вернёт мне моего мальчика, но я не позволю, чтобы другие матери пережили такое же горе.