Когда Артём возвращался с очередной вахты, он всегда привозил домой одинаковый набор сувениров: вакуумную упаковку северной рыбы, съежившийся в пакете мох, чтобы сын потрогал «настоящую тундру», и брелок с медведем для жены. Он научился улыбаться так, будто в тундре больше ничего не было. В вагоне обратно он репетировал шутки, заранее придумывал ответы на вопросы — где ночевали бригады, что ели, сколько платили за переработку. Он знал, какие детали производят доверие: названия посёлков, шторм в марте, дизель мерз ночью. Он умел сделать правду из половины правды.
Но сегодня он шёл по вокзалу и впервые не смотрел по сторонам. В голове билось короткое сообщение, полученное утром, когда поезд уже миновал сырую станцию с облезлой вывеской: «Я приеду. Сегодня. Не спрашивай зачем». Марина никогда не писала так. Обычно — «как ты?», «Вера кашляет, но держимся», «не пропадай». Сегодня без «привет» и без смайликов. Он перечитал раз десять. Пальцы сами тянулись ответить, он стирал набранное, снова печатал. В конце просто убрал телефон и смотрел на узкие ступни людей, спешащих к пригородным электричкам.
На перроне пахло кофе из автоматов и сырым металлом. Громкоговоритель объявлял опоздание, и Артём поймал себя на мысли, что отложить встречу было бы неплохо — чтобы она опоздала навсегда, как плохо ходящие поезда. Впрочем, Марина никогда не опаздывала. В том и было её странное достоинство: приходить ровно тогда, когда отступать поздно.
— Пап, ты медведя привёз? — Илья прижался к его куртке, когда они с Леной встретили его у турникетов.
— Конечно, — сказал Артём, — у этого медведя зубы острые, смотри.
Лена держала себя ровно, как всегда после его возвращений: без истерик, без сцены. Она не задавала лишних вопросов— выучила, что вопросы проваливают людей в пустоту, откуда их потом не достать. «Раз в месяц — дома, два — там, — говорила себе Лена. — Так живут тысячи. Мы не лучше и не хуже». Она знала, что в этих «там» есть кто-то ещё, догадка была вязкой, как холодец на новогоднем столе: видишь, что дрожит, но трогать не хочется. Лена берегла комфортную ложь — для ребёнка, для платежей, для своего спокойствия. Её хватало на всё до тех пор, пока Артём возвращался. Ей не нужна была правда. Правду она встретила лицом к лицу на следующий день.
Марина приехала сутра на «Ласточке», не предупредив ни о времени, ни о том, возьмёт ли Веру. Она взяла. Вера, крепкая пятилетняя девочка с широким лбом и прямыми бровями — в мать, — села на чемодан, пока Марина рыскала глазами в поисках его — того, кто всегда встречал её в северном аэропорту, откуда дальше ехали вахтовые автобусы. Вокзал их города оказался крупнее, шумнее, холоднее. Тут громкоговоритель звенел, тут пьяные подпирали стену, тут автоматы не всегда отдавали сдачу. Марина сжала ремень сумки, увидела Артёма, подняла руку — и в этой руке было всё: северные ночи, когда он укрывался её волосами от храпа соседей, и их молчаливые завтраки, и загородки его обещаний: «подожди до лета», «ещё один сезон и будет ясно».
— Ты правда приехала, — сказал он глупо.
— А ты думал, я пугаю? — она улыбнулась, но улыбка была тягучая и липкая. — Поехали. С ребёнком здесь нельзя.
Он повёл их в «Славянский», самый дешёвый из дешёвых отелей возле вокзала. На ресепшене сидела женщина с морщинами-скобками, впечатывала паспортные данные в потрёпанный журнал. Запах чужих полотенец, мягкие стены из старой краски, звенящий чайник в коридоре. Вера держала медвежонка, чёрного, как чернила, и смотрела на отца так, что у Артёма заломило виски. «Не смотри, как будто я тебе что-то должен, — поймал он себя на мысли и внутренне испугался. — Я всем должен».
В номере Марина сняла пальто, повесила его на гвоздик. Под пальто — дешёвый свитер, протянутый на локтях, старые джинсы. В северных посёлках даже девушки учатся экономить на неважном. Она выглядела уставшей, но собранной, как всегда, когда решала что-то серьёзное.
— Я приехала не ругаться, — сказала она, — а потому что жду ответа. Я устала быть «там». Мы с Верой — не «там», мы — люди. Я купила билеты, потому что либо мы становимся твоей частью здесь, либо мы… — она запнулась, — либо мы прекращаем быть частью вообще.
— Ты понимаешь, что здесь у меня… — начал он.
— Жена и сын, — договорила Марина спокойно. — Понимаю. Ты думаешь, я не знала? Ты же никогда ничего не говорил, но всё было ясно по твоему молчанию. Ты молчишь, когда нужно что-то обещать. Это твой язык.
Вера соскочила с кровати, подошла к окну, прижалась лбом к стеклу. Во дворе отеля — покрытая мокрой листвой детская площадка: качели с облезлой краской, пластиковая горка с трещиной, песочница, где от дождя слиплись пески. Девочка ткнула пальцем:
— Пап, пойдём туда.
Слово «пап» прозвучало громко, просто, а у Артёма внутри всё перевернулось. Сын дома тоже зовёт его «пап», и это «пап» здесь, в дешевом отеле, казалось краденым. Ему вдруг захотелось закричать на обеих: «Дайте мне уйти!» Но уйти было некуда — ни в тундру, ни обратно в квартиру через три остановки, где сейчас Лена раскладывает бельё, а Илья роется в рюкзаке в поисках медведя.
— Пойдём позже, Вер, — сказал он. — Сейчас взрослые разговаривают.
— Взрослые разговаривают всю жизнь, — буркнула девочка и упёрлась лбом в стекло сильнее.
Марина села на край кровати.
— Я сняла номер на сутки, — сказала она. — Я не буду прятаться. Сегодня днём мы с Верой пойдём гулять. Где-то же ты живёшь? Я хочу посмотреть, как выглядят твои дома. И я хочу, чтобы ты вышел к нам. Не в подворотне. Не тайком. Просто вышел.
— Ты хочешь, чтобы я… на глазах у…
— У кого? У своей жены? У своего сына? У соседей? Да, — тихо сказала она. — У тебя два мира. Ты их держишь по отдельности, как две кастрюли на разных конфорках. Но газ у тебя общий. И в один день кран заклинит.
Он уставился в коврик. Наклонился, чтобы найти там какие-нибудь понятные узоры, как в детстве на коврах — копьеносцы, лошади, птицы. Ничего не было. Только скучная, серая вязь.
— Марин, я не смогу так. Я не смогу вот так выйти.
— Тогда я выйду, — сказала она и поднялась. — В три часа мы будем на площадке за твоим домом. Ты знаешь, где. Там, где стоит красная горка в форме лайнера — ты сам рассказывал. Я не устраиваю сцен. Я просто буду гулять со своей дочерью. А ты делай, как хочешь.
Он хотел остановить её — не словами даже, а жестом: «Подожди, дай подумать». Но он и это умел только наполовину. Он остался сидеть на дешевом покрывале, слушая, как за дверью их этаж оживает: кто-то ловит вай-фай на лестнице, кто-то ругает чайник, кто-то стучит каблуками.
Дома Лена накрывала стол. Она любила, чтобы после вахты было простое: ухватистые драники, огурцы, хлеб. На телефоне мигал пропущенный звонок — номер незнакомый, федеральный. Лена машинально перезвонила — не взяли. Она поставила в духовку яблоки с корицей, почувствовала, как всё внутри гулко отзывается. Ей хотелось, чтобы сегодня не было разборок. Ей вообще хотелось, чтобы много лет не было разборок. Вместо разборок — план: Илья подрастёт, они купят машину, поедут летом на море. «Люди как-то живут, — убеждала себя Лена. — И мы живём».
В два сорок Артём написал: «В три не смогу. Дела». В два сорок две он удалил сообщение и написал снова: «Буду». Телефон показал «доставлено», и всё — никаких ответов, никакой светящейся троеточия. Он оделся, сказал Лене:
— Поеду в контору, последние бумаги по смене закрыть. Час-полтора.
— Сейчас? — спросила она спокойно, не отрывая глаз от яблок. — После обеда?
— Лучше сейчас, пока начальник на месте.
— Возьми шарф, — сказала Лена, — ветер.
Он взял. В прихожей пахло порошком и чуть — мужским одеколоном, который ему подарили ещё на прошлый Новый год и который он почти не использовал. Он вышел, чувствуя, как в животе стягивается ремень — как перед дракой, которую не хочешь, но она неизбежна.
Двор их дома — типичный, необязательный, с бегущими собаками и матерящимися подростками. Площадка — та самая лайнером, красным, с облупившейся носовой частью. На лавочке сидели две бабки, обсуждали цены на картошку. Возле качелей Илья гонял мяч с соседским Серёжей. Артём застыл. Он не успел придумать, как рассадить фигуры на этой шахматной доске.
Марина стояла у песочницы в джинсовке, Вера делала куличи — мокрый песок идеально держал форму. Артём увидел их сразу и понял, что было неизбежно. Потому что всё в этой картине было до боли логично, как те «подробности», которые он так любил — точные, убедительные, непреложные: вот девочка, вот песок, вот город. Вот он. А вот — Лена.
Лена вышла на площадку, тихо, без крика. Она редко кричала. Она просто шла, как идут люди, у которых наконец закончились слова. Илья заметил её, бросил мяч, махнул рукой.
— Ма-а-ам! Папа на площадке!
Марина подняла взгляд, встретилась глазами с Леной. В этот миг Артём увидел их обеими. Две женщины, которые не похожи: у Лены узкие плечи, гладкие волосы, простое лицо с острым носом. У Марины — разлёт бровей, широкие бедра, смех в уголках глаз, который давно перестал смеяться. Они были разные, но в одном сейчас были одинаковы: обе смотрели на него так, будто в этом взгляде нужно было принять все решения и сразу.
— Здравствуйте, — первой сказала Марина. — Мы гуляем.
Лена кивнула:
— Я вижу.
Пауза растянулась, как старый резиновый трос. На лавочке бабки притихли. Илья переводил глаза с отца на Марину, с Марины на девочку.
— Пап, кто это? — спросил он наконец.
Артём вдохнул воздух, в котором смешались яблочная корица из их окна, сырость двора, сигаретный дым от подростков. Ему казалось, если он скажет «никто», мир вернётся на место. Если скажет «знакомая», — рухнет чуть-чуть, но можно будет собрать. Если скажет «это моя дочь», — рухнет всё, но, может, построится заново. Он, как всегда, хотел «между». Но «между» превратилось в трещину от горки до песочницы.
— Это… — начал он и вдруг увидел, как Вера подняла голову. У неё были его глаза. Смешно — не брови, не скулы, а именно взгляд: невыспавшийся, тёмный, настороженный. Илья тоже посмотрел на него — и у него были те же глаза. Две пары одинаковых глаз на одной площадке. Он не смог выговорить ни одной из страшных формулировок. Он просто сказал правду, коротко, без деталей: — Это Марина. А это Вера. Мы с ними… знакомы.
Марина усмехнулась. Лена моргнула.
— Пап, можно с ней играть? — спросил Илья просто, как спрашивают про любую девочку.
— Можно, — сказала Лена раньше, чем Артём. И добавила: — Илюша, не обижай маленьких.
— Я не маленькая, — сказала Вера и вытащила из ведёрка мокрый кулич. — Я уже в сад ходила.
Илья с облегчением взял формочку, присел рядом, и дети стали молча лепить башенки. У взрослых не было больше детских слов. Они стояли, как три столба вокруг собственной аварии.
— Я хотела, чтобы ты сам сказал, — тихо обратилась к Артёму Марина. — Не мне. Ей.
Лена смотрела на мужа, как будто перед ней был незнакомец, но она пыталась узнать знакомые черты: привычный жест поправить манжету, привычная морщина между бровями. Он всё ещё был её мужем — даже сейчас, когда стоял рядом с другой женщиной и с девочкой, похожей на их мальчика. Факт — как камень в руке: тяжёлый, холодный.
— Скажи, — Лена кивнула. — Скажи мне всё, что нужно знать. Без легенд. Не сейчас, — указала она глазами на детей, — позже. Но скажи.
Артём кивнул. Он почувствовал, как падает в ту самую пустоту, которой так боялся. Но дна там не оказалось. Там, внизу, было пространство — не свободное, но настоящее. Там уже были люди: один — маленький, лепящий башенки; другая — маленькая, которая не маленькая; две женщины — ни святые, ни злодейки. Там был он — усталый, виноватый, живой.
— Хорошо, — сказал он. — Я скажу.
— И мне, — твёрдо сказала Марина. — Чтобы я понимала, что нам делать дальше.
— И мне, — сказала Лена. — Чтобы я понимала, что мне делать дальше.
Он кивнул опять. Понял, что говорит «да» двум судьям, и каждый приговор будет разным. Марина обернулась к детям:
— Вера, не кидай песок, другим в глаза попадёт.
— Это мой папа, — громко сказала Вера и посмотрела на Илью. — Он и твой папа?
— Мой, — ответил Илья, сжав кулак с формочкой.
— Двух пап не бывает, — уверенно заявила Вера.
— Бывает один, — сказал Илья и почему-то добавил: — Но он большой.
Дети переглянулись и вернулись к башням. Их башни росли рядом, иногда обрушиваясь, иногда спасая друг друга стенками. Двор дышал, как всегда дышит двор — суетой, звоном монет, огрызками фраз. Бабки на лавочке ожили, одна шепнула другой: «А у тех-то — это, ну…» — «Сама видишь».
Лена отступила на шаг.
— Я пойду домой, — сказала она. — Поставлю чай. Придёшь с Илюшей — поговорим. — Она перевела взгляд на Марину. — Вы… если хотите — приходите позже. Я не буду кричать. Я хочу понять.
Марина кивнула. В её глазах вдруг мелькнула такая усталость, что Артём едва удержался, чтобы не коснуться её плеча — жестом, который раньше делал автоматически. Он стоял между ними на расстоянии, которое не измерить линейкой.
Лена ушла, не оборачиваясь. Марина приподняла бровь:
— Я думала, будет хуже.
— Будет, — честно сказал он. — Завтра, послезавтра. Просто сейчас… — Он не нашёл слов.
— Сейчас два мира столкнулись, — сказала Марина. — И вместо взрыва — детская площадка.
Вера позвала его: «Пап, смотри!» — и показала башню, неожиданно устойчивую, с ровными кривыми. Илья посмотрел тоже и не сказал «пап», но это «пап» было в том, как он расправил плечи, как шагнул ближе.
Артём опустился на корточки рядом с детьми. Он понимал, что выбора «между» больше нет. Любой следующий шаг будет виден всем — себе, им, дворнику, бабкам, консьержке из «Славянского», начальнику, который давно всё догадывался. Он ощутил странное, неизбежное спокойствие — как когда перестаёт выть ветер в тундре и слышно только, как хрустит под ногами снег.
Он помог Вере поправить стенку, Илье — подрезать край. Башни стояли рядом, как два города. Одному из них суждено было рухнуть, другому — выстоять или измениться. Но пока — пока — они держались на одинаково мокром песке. Марина вздохнула и присела на скамейку, прикрыв глаза ладонью от низкого солнца. Лена дома ставила чайник и раскладывала на блюдце печенье, которое Илья любит. В дешёвом отеле ресепшионистка тянула ручкой по журналу, фиксируя чужие жизни простыми цифрами.
Двор шумел обычным шумом. А в центре этого шума два мира столкнулись — и не разлетелись в пыль, как думал Артём. Они зацепились друг за друга и остановились, скрипя, оставив на асфальте глубокую борозду, из которой пахло мокрым песком и яблочной корицей.