После месяца походной жизни я снова очутился в Мукден, но не узнал его. В начале Июля я покинул город в цветущем виде: все было зелено, везде были чистота и порядок, во время обеда в офицерском собрании играла музыка, на вокзале и по улицам виднелась нарядная толпа офицеров штаба наместника, магазины в поселке у вокзала бойко торговали.
Теперь же это представляло полное разорение: все, кто мог, спешили выбраться из Мукдена в Телин и далее в Харбин; дома оставлялись, проходящие войска жгли на топливо деревянные постройки, магазины в поселке были все заколочены и брошены, так как все думали, что Мукден будет оставлен.
Торговали только на вокзал, где можно было получить скверную котлету за 1 рубль или бутылку шампанского за 15 рублей. Буфетчик грек нисколько не стеснялся в назначении цен сотня скверных папирос стоила 5 рублей и т. д., он знал, что все будет куплено и все съедено, какого бы качества оно ни было.
Дома без дверей и с разбитыми стеклами выглядывали неуютно и угрюмо. На главной площади, у дома наместника стоял бивак Красного Креста. Я нашел убежище в цензуре для корреспондентов у моих знакомых, полковника П. и капитана Т. Они жили тоже на биваке и каждую минуту готовились покинуть Мукден. Спал я на охапке сена, брошенной в углу комнаты, но и это казалось мне раем, после спанья под дождем в мокрую августовскую ночь на мокром гаоляне. Здесь я мог иметь горячий чай и каждый день незатейливый обед, а в походе и этого не было.
Устроившись с квартирой, я решил пожить немного в Мукден, привести в порядок мои материалы и мой костюм, пришедший в полное разрушение. Первым делом купил в Экономическом обществе сапоги, а затем в китайском городе китайскую теплую куртку и ватные штаны, так как холод давал себя изрядно чувствовать по вечерам и ранним утрам, когда я уходил на этюд. Проходящие войска давали массу материала, а пейзаж в осеннем уборе был великолепен.
Через неделю мои хозяева ухали в Харбин, а я остался в их помещении, но ненадолго. Помещение мое было занято под разведочное отделение, где допрашивали пленных; мне дали маленькую комнатку у вокзала, но и оттуда выселили, так как мое помещение понадобилось для чего-то другого (на войне все меняется необыкновенно быстро), и дали мне помещение в поселке, в квартире офицеров разведчиков при главнокомандующем. В этой комнатке прожил довольно долго, а так как по ночам было уже очень холодно, и бывали заморозки, то я завел железную печку. Пока печка топилась, было тепло, но стоило только прекратить топку, как печь моментально остывала, и тепло уходило в щели, которых было очень много, а по тому согревался я больше горячим чаем. На фронте и на флангах нашей армия дел больших не было; японцы после Лаояна не проявляли почти никакой деятельности. Наши войска стягивались и укрепляли позиции; говорили о наступлении. Мне жилось в Мукдене сравнительно спокойно, и я делал свое дело, не спеша и ожидая момента, когда можно будет двинуться к боевой линии. В это время мне пришлось сделать несколько рисунков с пленных японцев и присутствовать при допросе их. Раз ночью, проснувшись, я услышал отдаленный звук канонады: на другой день стало известно, что наши войска перешли в наступление, и что бой идет по всему фронту.
Последнее подтверждал беспрерывный звук орудий, ясно слышный в Мукдене. Я поспешил собрать свой маленький багаж и с первым же поездом уехал к Шахэ, где быль наш центр, и где кипел бой. На вокзале в Мукдене я уже встретил раненых. Сев в товарный вагон, доехал до станции Суятунь (дальше поезда не ходили). Выйдя из вагона, я пошел по шпалам по направлению выстрелов и столбов дыма от горевших деревень.
Дойдя до железнодорожного разъезда перед станцией Шахэ, я увидел штаб 17-го корпуса и генерала Бильдерлинга, который приветливо меня встретил; здесь же были и мои старые знакомые по Лаояну: молодой и симпатичный граф Келлер (сын убитого на Далинском перевале графа Келлера), полковник Нежинскаго драгунского полка Мирбах, к которому я душевно привязался по время моего пребывания на Тайдзыхэ, австрийский военный агент граф Шептицкий и много других знакомых офицеров. Поговорив с ними, я просил разрешения пойти вперед посмотреть, что там происходить. Бильдерлинг любезно разрешил мне, но предупредил, что я вступаю в обстреливаемый неприятелем район и потому должен быть готов ко всяким случайностям. Поблагодарив за предупреждение, я отправился по шпалам вперед. Было часа два дня, облачка шрапнелей довольно часто появлялись на небе. Пройдя версты две, увидел направо от железной дороги китайскую деревню; в ней стояли наши пехота и артиллерия; на краю деревни что-то горело. Я свернул с полотна дороги и подошел к деревне; между фанз солдаты копошились около какой-то белой кучи и отходили оттуда, перепачканные в белом порошка. Подойдя ближе, узнал, что жгли наш провиантский склад, муку и овес: густые облака черного дыма поднимались вверх, полуразрушенная уже фанза, в которой был склад, горела вместе с хлебом.
Солдатики бегали, брали муку, кто куда мог, а другие тут же на земле, полив водою, месили и валяли булки из муки, чтобы удобнее было унести с собой. Все это в белой мучной пыли на фоне огня и дыма, освещенное солнцем, было великолепно и картинно, как батальный жанр, и я очень жалел, что не мог сделать этюда красками.
Посмотрев на пожар, опять повернул на полотно железной дороги; взойдя на насыть, встретил капитана Моршанскаго полка Савельева, моего знакомого. Он сопровождал генерала, объезжавшего линию наших войск. Мы разговорились о сражении, и он сказал мне, что ходить вправо опасно, так как японцы сейчас начнут обстреливать наши батареи, которые были видны с полотна железной дороги. Простившись с ним, я пошел вперед, поравнявшись с батареями, я вспомнил, что у меня нет еще снимка боевой стрельбы, и направился к нашим батареям, которым изредка стреляли по неприятелю. Подойдя ближе, познакомился с офицерами и, получив разрешение остаться на батареи, принялся наблюдать и снимать боевую стрельбу. Все орудия были очень искусно маскированы; неприятелю открыть их было очень трудно с четырехверстной дистанции: орудия стояли в ямах, и только дула торчали сверху, перед ямой быль небольшой валик земли, само орудие и все блестящие металлические части были вымазаны грязью и глиной, чтобы блеск стали на солнце не выдал места нахождения орудия; прислуга была тщательно укрыта в яме, а зарядные ящики стояли на порядочной дистанции сзади и были укрыты пучками чумизы.
Место впереди хобота орудия было полито водой, чтобы пыль от выстрелов не вздымалась кверху и не давала неприятелю возможности определить прицел. По приглашению офицеров, и присел на бурку и выпил рюмку водки за успех стрельбы в то время, как орудие посылало свои стальные гостинцы неприятелю. У шрапнелей при вкладывании в казенную часть орудия снимаются алюминиевые колпачки, надетые на конец снаряда. Я взял себе на память несколько таких колпачков от вы пущенных при мне снарядов. Командующий батареей офицер предложить сварить какао; я охотно согласился, и пока оно варилось, я пошел к реке Шахэ, на берегу которой у моста лежали наши цепи, а на другой стороне, шагах в 1000, была станция Шахэ, занятая японской пехотой; ружейного огня не было, и все казалось довольно спокойно.
Неприятельские шрапнели рвались вправо, и по полотну железной дороги до самого моста сновали наши солдаты. Я подошел к самому мосту, он не быль разрушен; наша пехота лежала длинными рядами в траншеях по обоим берегам реки; несколько чело век офицеров стояли на виду, на самом мосту, наблюдая в бинокль за станцией. Один из них перешел мост и стал пристально смотрят в бинокль на водокачку; ми тоже захотелось как можно ближе увидеть японцев. Я перешел мост и, попросив бинокль у офицера, сталь рассматривать станцию. Кое-где видны были черные фуражки с желтыми околышами, которых быстро прятались.
В этот момент с визгом и шипением пронеслось над нашими головами несколько снарядов и разорвалось над станцией. Это стреляли наши. Я еще внимательнее стал смотреть в бинокль ничего нет, никакого признака людей; но воть еще залить нашей артиллерии с более осязательным результатом: очевидно, осколки снарядов попали в окна, и почти тотчас же я увидел несколько фигур японских солдат, которые затыкали окна досками и разным хламом.
Я бросил наблюдать и поспешил обратно через мост, так как было бы очень неприятно попасть под ружейный огонь на такой близкой дистанции.
Перейдя на эту сторону Шахэ, я направился к нашей батарее сообщить офицерам о результате стрельбы и выпить обещанного какао. Мон новые знакомцы ждали меня, и мы все гурьбой, усевшись на бурку, стали говорить о теперешней роли артиллерия в бою. В это время солдатик принес горячее какао, и я уже предвкушал удовольствие выпить этого укрепляющего напитка после целого дня ходьбы в усталости. Мне налили стакан, и я проткнул руку, чтобы взять свою порцию; вдруг послышался резкий шипящий и визжащий звук, и бризантный снаряд ударил в земляной вались перед нашим орудием раздался взрывы, шуршание осколков, клуб буро-черного дыма поднялся вверх вместе с комьями земли, полетевшими во все стороны и опрокинувшими и мой стакан и весь какао. Раздалась команда: «По местам!» Офицеры бросились к своим орудиям.
В первый момент я остолбенел от неожиданности, потом, вскочив с места, бросился назад от батареи; офицеры кричали мне, чтобы я спрятался в яму, но я, не отдавал себе отчета, быстро шел, а вначале даже бежал от батареи. Не прошло и двух минуть, как тот же противный звук и удар снаряда вправо от меня, шагах в двадцати, но взрыва не было, еще свист и еще снаряд влево от меня, хотя и на значительном расстоянии. Я растерялся и остановился, поняв, что от этого не уйдешь. Несколько впереди меня виделись головы солдат, высовывавшихся из траншеи — это было пехотное прикрытие нашей батареи. Офицеры, приподнявшись, делали мне знаки спрятаться в траншею, но я, знаком поблагодарил их, все шел вперед, желая уйти от этого пронзительного свиста и шипения. Пройдя еще немного вперед, и оглянулся на нашу батарею. По полю то здесь, то там поднимались клубы дыма и земли, по это уже было сравнительно далеко от меня. Избежав неприятного соседства бризантных снарядов, я на правился по полотну железной дороги к станции Суятунь. Уже наступал вечерь, солнце садилось, и нужно было подумать о ночлеге. Придя на станцию, я узнал, что поезд не идет в Мукдень, а будет ждать раненых, которых подносили и подвозили к станции со всех сторон. Начинал накрапывать дождик, становилось холодно. Я зашел на станцию; там еще работал один телеграфист, и было несколько служащих; все помещения были переполнены офицерами и солдатами; я едва нашел маленькое местечко на сундуках; скорчившись, заснул в полусидячем положении и, несмотря на неудобство, спал крепко. Проснулся рано; на дворе было мокро и холодно. Вокруг станция стояли палатки Красного Креста, и раненые, раненые без конца. Поезд был наполнен ими, но их несли отовсюду. Доставь, вместо чаю, стакан какой-то бурды и кусок черного хлеба, я пошел опять по направлению выстрелов, которые уже гремели у Шаха. Проходя мимо поезда с ранеными, я увидел в одном из вагонов человека с завязанным лицом, видны были только глаза; он стоял у дверей товарного вагона и делал мне знаки подойти ближе. Я подошел.
«Вы меня не узнаете?» послышался вопрос. «Простите, не узнаю». Оказалось, что это старший офицер той батареи, на которой вчера я собирался пить какао. Он был ранен шрапнельной пулей в нос сейчас же после моего ухода с батареи. Выразив ему мое сожаление и пожелать скорейшего выздоровления, я пошел дальше, подобрав по дороге несколько наших и японских пуль на память.
Дойти до моста мне уже не уда лось эта площадь была густо обстреливаема неприятелями, свернув с полотна, и зашел в полуразрушенную фанзу, чтобы сделать этюд местности. Проработав часа три, я вернулся на станцию и так как был страшно голоден, решил ехать в Мукдень пообедать и выспаться.
Сев на тормозную площадку, так как все вагоны были полны ранеными, и прождав часа 4, наконец, приехал в Мукдень часов в 8 вечера, пообедал на вокзале и, придя домой, сейчас же лег спать.
Проснувшись на другой день, первое, что я услышал, были орудийные залпы; бой, очевидно, шел по-прежнему. Поскорее снарядился и пошел на вокзал; к моему величайшему огорчению, поезд только что ушел; приходилось ждать неопределенное время, а там, под Шахэ, сражались, и звук битвы неодолимо привлекал меня туда; я решил идти пешком. 15 верст я мог сделать в три часа, а, ожидая поезда, мог и до вечера не уехать; поэтому пошел вперед, шагая по шпалам. Сильный ветер дул мне в лицо, поднимая пыль, но и не обращал на это внимания, продолжая двигаться вперед, и часа через 3 быль уже у семафора станции Сунтунь, правда, усталый и вспотевший от продолжительной, безостановочной ходьбы, но довольный, что я у цели.
Зайдя на станцию, я не застал уже чиновников, но телеграфист еще быль, он объяснил мне, что вчера вечером неприятельские снаряды стали падать у семафора, и поэтому решено было вывезти со станции имущество и чиновников. Действительно, комнаты были совсем пусты, валялись на полу пучки соломы, разные бумажки и мусор; от телеграфиста же узнал, что сейчас отходить поезд к разъезду, недалеко от Шахэ, подбирать раненых. Я поспешил воспользоваться случаем и, взобравшись на локомотив, поехал вперед, к месту боя. Подъехав к разъезду, поезд остановился, и начали подбирать раненых, тянувшихся непрерывной лентой вдоль дороги.
Поезд был замечен японцами: не прошло и получаса, как бризантные снаряды стали падать у дороги; и стоял на площадке перед трубой паровоза, держа в руках ружье, взятое у одного раненого солдата, которого я довел до вагона. В это время у самого полотна, перед паровозом шлепнулся снаряд, подняв бурое облако пыли и газов; недалеко стояли обозы, все закружи лось и понеслось в стороны, перепуганные лошади опрокидывали телеги и людей, шуму и смятение было много, хотя взрыв не причинил особого вреда быль убить один обозный солдат, но картина взрыва была грозная и эффектная. Немедленно поезд даль задний ход и тихо поехал в Суятунь, где раненым была оказана первая помощь; тут их накормили теплой пищей и уложили на соломе в товарных вагонах.
Опять вечер был дождливый и холодный; я вошел в пустую комнату станции; было темно; свечи не было, с трудом достал небольшой огарок, зажег его и, собрав валявшуюся по комнате солому в кучу, завернулся в пальто и лег. Не знаю, долго ли спал, только проснулся от треска ружейной стрельбы, выбежал на двор и на горизонте, в направлении к Шахэ, увидел огоньки ружейных выстрелов; огонь продолжался минуть 10, затем все смолкло. Дождь лил, как из ведра, и я поспешил забраться на мою солому, где и проспал до утра. Серое, холодное и мокрое утро; я умылся у колодца и, вернувшись в комнату, сталь думать, как добыть чаю и немного согреться.
В это время камне в комнату вошла вся мокрая, в высоких сапогах, сестра милосердия, а за ней еще несколько сестер и докторов. Я познакомился; оказалось, что одна из них госпожа Лухманова; моя фамилия ей была знакома, она очень мило отнеслась ко мне и предложила мне коньяку, который меня ободрил и согрел. Все помещения станции заняли под раненых, так как палатки плохо предохраняли от холода и сырости. Госпожа Лухманова энергично принялась хлопотать об очистке помещений и переноске раненых. Я, поблагодарив за угощение, пошел опять на дорогу, благо дождь перестал, и хотя было очень грязно, но все же идти можно.
Теперь мне захотелось обойти наши боевые линии, вправо от дороги, пробираясь по полю, где гаолян был уже снять. Тут-то я почувствовал, что такое маньчжурская грязь: сапоги мои облипли так, что потеряли совершенно свою форму и были страшно тяжелы, но я все подвигался вперед и, после упорной борьбы с лужами, грязью и канавами, вошел в деревню. Названия деревни не знаю, но вид этой деревни помню хорошо; она была оставлена китайцами, и за деревней стояла наша пехота. Все фанзы представляли собой картину полного разрушения: все было перевернуто и перерыто, окна и двери были взяты на топливо, домашний скарб и тряпье валялись повсюду;
в одной фанзе, очевидно, была китайская лавка, где торговали бумагой, дешевой посудой, книжками и курильными свечечками; все это в огромном количестве валялось у фанзы и в самой фанзе; ветер разносил листки и трепал книги, валявшиеся на улице. Иду далее, у входа в кумирию целая куча медных ченов (китайская монета) разбросана по земле и втоптана в грязь; среди улицы лежит крошечный башмачок китайской сандрилионы; куски разбитых ваз и посуды валяются повсюду.
Выйдя на другой конец деревни, попал в брошенный ханшинный завод, громадный двор которого был занять пехотой; ружья стояли в козлах, во дворе горели костры и кипели котелки; картина была очень живописна, с полуразрушенными постройками, с большими чугунными котлами, служившими для перегонки ханшина, и разными приспособлениями завода. Я прошел через двор и вышел в поле; огонь неприятеля был слаб, и наши орудия не отвечали. Пройдя еще с версту вдоль нашей позиции, я повернул назад в Суятунь, чтобы вовремя добраться до Мукдена, так как ночевать мне было решительно негде: станция была занята ранеными.
Пришел в Суятунь быстро благодаря тому, что дорога уже подсохла, и грязь не облепляла ног, как было утром. Придя на станцию, узнал, что до утра поезд не пойдет, и мне угрожает перспектива спать целую ночь на тормозной площадке, а ночь будет, по-видимому, холодная. К счастью, я встретил знакомого офицера Ч., который тоже стремился в Мукдень; благодаря его содействию, мы выпросили дрезину у знакомых ему офицеров пограничной стражи и, севши на нее, быстро доехали до Мукдена. Поужинали на вокзале, где масса офицеров ютились по углам, за столами и даже на полу, принужденные спать там за неимением помещения.
Была ясная, холодная ночь, я пошел с вокзала домой, а под Шахэ все еще раздавались выстрелы, хотя уже со значительно большими промежутками, чем в предшествовавшие дни.