Взяв мою лошадь «Изиду» от коновода, я сел на нее и, примкнув ко взводу драгун при штандарте, ожидал сигнала к выступлению; тут под ехали ко мне полковой доктор и ветеринар и предложили ехать с ними вместе с доктором Дагестанского полка и конвоем из 10 всадников дагестанцев.
Доктора говорили, что они выступают кратчайшей дорогой. Я охотно присоединился к ним, тем более что доктор Нежинскаго драгунского полка был очень симпатичный человек, и ехать в его обществе мне было приятно.
Мы попрощались с командиром и офицерами Нежинскаго полка и, пожелать им успеха, медленно двинулись, пробираясь по гаоляну. Нам сопутствовала докторская двуколка, запряженная парой лошадей. На эту двуколку я положил и мой маленький багаж. Было около 2 часов ночи и довольно светло; дорога шла все время недалеко от берега Тайдзыхэ; на другом берегу круто поднимались сопки. Лаоянская канонада доносилась совершенно ясно.
Доктор Дагестанского полка вызвался быть проводником и, постоянно справляясь с компасом, ехал впереди.
Деревня Сыквантунь, в которую мы направлялись, была всего в шести верстах. Мы бодро ехали вперед, уверенные, что через час или полтора будем на месте и можем еще поспать до утра.
Но воть прошел час, прошел и другой; мы доверчиво едем за доктором, сзади нас едет конвой, и с трудом по отврати тельной дороге пробирается наша двуколка. Понемногу у нас начинает зарождаться сомнение в путеводительных способностях дагестанского доктора. На наши вопросы: скоро ли? он отвечает неохотно и все посматривает на компас.
Проходить еще час; въезжаем в какую-то деревню, но не Сыквантунь. Перед этой деревней наша двуколка безнадежно увязать в громадной луже, и одна из лошадей падает; все усилия поднять лошадь и вывезти двуколку не приводят ни к чему; решаем бросить двуколку и ехать дальше. Я беру мой узелок и, придерживая его на передней луке седла, еду с другими в деревню. Здесь дагестанский доктор признается, что ошибся в направлении.
Мы выходим из себя, обозленные вследствие усталости, холодной ночи и перспективы ехать еще, может быть, несколько часов. Наши лошади, видимо, тоже устали. Решаем добыть китайца проводника, но это дело не легкое.
Деревня спить, ни души, а может быть, она и оставлена жителями. Подъезжаем к большой фанзе, всадники спешиваются, лезут через порота, на них набрасываются собаки, но ни одной живой души не видно; стучать в дверь прикладом ружья никакого ответа. Решают выломать окно.
Легкая рама трещит, и в то же время показывается голова китайца, довольно пожилого человека, очевидно, давно уже наблюдавшего за нами.
Его вытаскивают и после 10 минуть бесполезного разговора, при чем обе стороны друг друга не понимают, китайца выталкивают на улицу, повторяя слово «Сыквантунь», а для вашего доказательства, что он нам очень нужен, показывают нагайку. Наконец, китаец делает видь, что понял и, указывая рукой по пространство, идет вперед. Весь кортеж двигается за ним по улице, сворачивает за уголь и попадает на узкую тропинку в гаоляне. Все вытягиваются гуськом, китаец впереди. Я ехал третьим в голове нашего отряда. Не прошло и 10 минуть, как передние остановились у оврага, а китаец исчез без следа.
Положение было скверное: японцы могли быть близко, и китаец мог их предупредить.
Начинался рассвет, и на побелевшем небе сопки стали вырезываться более ясными контурами.
Что было делать? Неуверенность, где мы и что нас ожидает заставила нас решиться ждать полного рассвета, тем более что дагестанский доктор заявил, что он не решается идти и рисковать попасть в плен с конвоем.
Мы свернули на полянку, где было посуше, и где чумиза была уже снята; через полянку вела дорога, но куда неизвестно.
Стало совсем светло; утро было прекрасное, хотя и холодное. Наш отряд расположился, как попало, не расседлывая лошадей; многие сейчас же заснули, держа поводья в руках.
Мне было не до сна, уж очень красиво было кругом. Я слез с Изиды, ослабил подпруги, чтобы бедное животное могло хоть немного отдохнуть, размундштучил и привязал чумбуром к пеньку, а сам пошел нарвать гаоляновых шишек для Изиды.
Задав корм лошади, я пошел по дороге к сопкам, думая сверху осмотреть местность. Не прошел я и 200 шагов, как за поворотом дороги показались наши войска. Это был пехотный полк, шедший в Сыквантунь; впереди ехал на паре лошадей в бричке командир полка с адъютантом. Заспанные и осунувшиеся лица ясно говорили, что полк шел всю ночь.
На фоне раннего утра серая неправильная линия солдат с вьючными осликами и конными фигурами офицеров, медленно ползущая по грязной дороге, была очень живописна. Я поспешил сделать несколько снимков с проходящего полка. Из расспросов выяснилось, что деревня была недалеко, и мы, поднявшись с бивака, отправились кратчайшей дорогой к видевшемуся невдалеке Сыквантуню.
Солнце было уже довольно высоко, когда мы втянулись в улицу и попали на площадь, где между деревьями у фанз столь обоз Нижинского драгунского полка.
В соседнем дворике стояло несколько палаток, в одной из них жили командир обоза и священник, в другой интендантский чиновник. Мы познакомились и стали пить чай, который мне показался необыкновенно вкусным, так как я почти сутки ничего не пил и не ел.
Выпить множество стаканов чаю и закусив, чем Бог послал, я почувствовал прилив бодрости и энергии. Поблагодарив госте приемных хозяев, пошел осматривать деревню.
Большая дорога проходила через все селение; с одной стороны была гряда сопок, а верстах в 2-х от деревни поднималась отдельная сопка с небольшим возвышением на вершине (названная впоследствии сопкой с пупком).
Был прекрасный августовский деть, небо безоблачно, солнце грело. При выходе из деревни я видел на горизонте облачка шрапнелей, и слышна была отдаленная канонада, но я уже привык к этому еже дневному концерту и не обращал на это особого внимания. Я подвигался по дорoге на сопку, чтобы осмотреть с вершины ее окружающую обстановку. Было жарко; по мере приближения и все яснее слышал выстрелы орудий и различал наши траншеи и войска, покрывающие сопку, стали видны и орудия.
Мне стало ясно, что, судя по количеству войск, я нахожусь на важном пункте наших позиций. Интерес мой удвоился, когда я увидел группу военных, объезжавших сопку. Среди конвоя быль виден генеральский значок, треплющийся на пике.
Шрапнельные клубочки стали как-то ближе и яснее. Наши орудии еще не стреляли, но по всему видно было, что готовились к залпу. Генерал появился у орудий, к нему подошел командир батареи; через минуту командир вернулся к орудиям. Генерал со свитой поднимался кверху, вправо подтягивалась пехота, сзади виднелись зарядные ящики, стоявшие длинной вереницей, начиная почти от деревни до сопки.
Вдруг что-то ударило и грохнуло со всем близко. Я быстро оглянулся, это быль залп нашей батареи; легкая пыль перед орудиями указывала, что они только-что послали свои гостинцы неприятелю. Прислуга суетилась несколько секунд, заряжая орудия, и затем все замерло на местах, генерал показался на гребне сопки.
Белое облачко шрапнели сначала одно, а потом сразу несколько появились над самой сопкой.
Я медленно двигался наверх; сбоку тропинки, в канаве, лежало пехотное прикрытие.
Офицеры сидели группой, курили и разговаривали. Я закурил папироску и стал расспрашивать; оказалось, что эта сопка, действительно, важный пункт нашей позиции, и что, по всей вероятности, японцы не пожалеют снарядов, чтобы сбить нас с этого места. Как бы в подтверждение слов моих собеседников, клубочки шрапнелей стали все чаще и чаще появляться над сопкой, шипение снарядов становилось все слышнее.
Наша артиллерия работала без перерыва; в воздухе, кроме грохота орудий, все время стояло гудение от пролетающих снарядов.
Я решился пройти вокруг сопки посмотреть нашу пехоту, залегшую в гаоляне и в траншеях. Поднявшись по тропинке еще выше, я завернул за выступ горы и увидел совсем близко белое облачко и в то же время услышал неприятное шуршание шрапнельных пуль. Я подался назад за выступ. Взглянув вниз, и увидел шагах во ста ползущего солдата без фуражки с окровавленной щекой. Первым моим движением было броситься вперед к нему и помочь идти. Только-что я подался вперед в это время на полянку вышли два солдата, схватили его под руки, сняли с него суму, патронташ, потихоньку повели в сторону и скрылись в гаолян.
Я стоял на месте, не решаясь выйти за прикрывавший меня выступ. Белых клубочков шрапнели было много; теперь они уже перелетали дальше за сопку.
На полянку стали выходить солдаты, сначала по одному, по два, а потом целыми группами; торопливо проходили они, многие несли по 2 и по 3 ружья, были легко раненые, которые, зажавши рану, спешили к месту перевязки. Показалась группа, несущая носилки. Смотрю, опрокинул голову назад, лежит офицер, нога неестественно как-то уложена; солдаты несут бережно, лица сосредоточенные и серозные; солнце жжет, все покрыты пылью, а рубахи солдат мокрыми пятнами пота.
Постоял несколько минут, я повернул назад и вместе с легко ранеными, которые тянулись уже непрерывной лентой, дошел до перевязочного пункта.
Замечательно, что, идя среди толпы раненых, и не слыхал ни одного стона, исключая слов: «Тише братцы», или: «Иди в ногу» ничего больше. Приходилось идти по крайней мере две версты; над головой все время шипели снаряды. Я думал: какое ощущение испытывают раненые, рискуя быть еще раз ранеными или убитыми по дороге к перевязочному пункту?... и для здорового человека эта дорога была очень неприятна.
Я сиял несколько групп раненых, которые смотрели на меня удивленными глазами. Снимая их, я испытывал странное чувство неловкости и какого-то стыда перед этими серыми героями. Мне казалось, что мое место не здесь с фотографическим аппаратом, а там впереди с ружьем в руках.
У дороги большая палатка, на ней красный крест, издали ясно видный; вокруг масса носилок с людьми, лежащими в разных позах.
Пустые носилки, покрытые пятнами крови, убираются и уносятся к сопке за новыми жертвами; за палаткой стоять фургоны и лошади. Полы палатки приподняты; все видно: раненые, сестры, врачи и священник
Я подошел ближе; поставили только что принесенный носилки с раненым; врач и две сестры быстро раздели его до половины.
Раненый сам приподнялся и уперся руками на носилки.
На голом торсе ничего не было заметно, только небольшое красное пятнышко на спине; пуля на вылет, рана была неопасная, крови почти нет. Быстро промывается ранка, бинтуется, и очередь за другими. Были разные раны. Не стану описывать подробно, скажу только, что раненые почти не стонали и бодро переносили перевязку; врачи работали с величайшим усердием, и сестры относились с сердечной заботливостью к страждущим бойцам.
Немного в стороне от палатки, на срезанном гаоляне увидел я ряд лежащих фигур, прикрытых шинелями, подошел поближе это умершие. Грустно сжалось сердце, когда я смотрел на эту лежащую шеренгу людей. Моя рука невольно сама сияла шапку с головы, отдавая последний долг храбрым, положившим живот свой на поле брани.
Было уже около 4 часов вечера. Боясь, что обоз может уйти без меня, так как деревня тоже стала обстреливаться снарядами, и поспешил к деревне. По дороге встретил драгуна; от него узнал, что обоз готовится к выступлению. Я ускорил шаг и, придя на площадь, узнал от командира обоза, что отлучаться нельзя, так как, в случае занятия японцами сопки, мы немедленно выступаем, и поэтому все должно быть в полной готовности к выступлению.
Осмотрев мою Изиду, я приказал седлать и пошел немного поесть из солдатского котла.
Мимо провезли подбитое орудие с испорченным лафетом; неподалеку была походная кузница, и я пошел посмотреть, как будут чинить орудие. Солдаты с засученными рукавами быстро сняли орудие с передка, огонь запылал в горне, молотки застучали, и через полчаса орудие было в исправности.
Наступал вечер, и к орудийным выстрелам присоединилась ружейная стрельба; треск залпов все усиливался и приближался, пехотные части стали входить в деревню и занимать фанзы.
Очевидно было, что неприятель все приближается.
Уже совсем стемнело, когда командир обоза, наконец, получил приказание отходить. Все зашевелилось, начались обычная суета и путаница, пока обоз не вытянулся на дорогу, при чем случилась неприятная задержка, причины которой мы, как бывшие впереди, долго не знали.
Батюшка, ветеринар и я поехали вперед, сзади нас следовал денежный ящик при офицере и взводе драгун, а затем до 50-и повозок обоза, что представляло очень длинную ленту, особенно потому, что дорога была узка и неудобна.
Выбравшись с трудом из деревни и доехав до поворота на большую дорогу, мы получили приказание остановиться, так как одна из телег сломалась, и нужно было делать перегрузку клади на другие повозки.
Мы стояли на повороте дороги; сзади нас в зловещей темноте трещали залпы ружейного огня, прерываемого залпами орудий.
Огоньки выстрелов в ночном мраке мелькали, как молния. Лошади наши были неспокойны, и стоило большого труда удерживать их на месте. Совершенно ясно раздался раскат ура. Очевидно, что наши или отражают атаку, или сами пошли в штыки. Выстрелы приближались. По дороге в темноте послышался шум и грохот колес, и затем на рысях проехала батарея, очевидно, отступая по той же дороге. Положение наше ухудшилось: мы поняли, что теперь не попасть нам на большую дорогу, пока не пройдет вся артиллерия с ящиками и парками, а сзади еще возились с обломавшейся телегой. Наконец, дело было налажено, но приходилось стоять на месте, потому что артиллерия заняла всю дорогу, и втиснуть обоз не было никакой возможности.
Топот и фырканье лошадей, грохот колес, шум большой массы людей, с одной стороны, и треск выстрелов, поминутно приближающейся, с другой, делали наше ожидание невыносимым. Лошади бесились, и к довершению неприятности я потерял мою трубочку и в темноте, конечно, не мог ее отыскать. По сторонам дороги. была канава, лошади обрывались в нее и еще более горячились.
Наскучив ожиданием, я переехал канаву и по гаоляну хотел пробраться вперед, но, вероятно, забрал слишком в сторону, тем более что ориентироваться в густой заросли гаоляна не было никакой возможности.
Проехав с полверсты в гаоляне, моя Изида шарахнулась в сторону от темной фигуры, неожиданно появившейся. Первой моей мыслью было, что это японец, но оказалось наш солдат. «Куда едешь», сказал он, «в той стороне японцы».
Я только что собрался его расспросить о дороге, как треск залпа на близком расстоянии и щелканье пуль по гаоляну заставили меня прекратить разговор. Изида сама повернула в противоположную сторону и помчалась, ломая гаоляне.
Я не знал, куда скачу, и употреблял все усилия сдержать лошадь и немного се успокоить. Гаолянь хлестал меня и путался в ногах. Наконец, Изида пошла тише, и гаолянь стал не так густ; ехать было удобнее, и через несколько минуть я выехал на большую дорогу, где, к великому моему удовольствию, увидел наш обоз, едва двигавшейся по дороге и окруженный справа и слева беспорядочной толпой пехоты.
Очевидно, отступали. Части были перемешаны; офицеров не было видно, солдаты, нервно возбужденные боем, передавали свои впечатления друг другу на ходу. Попалось несколько носилок, несли тяжело раненых, а в одних был мертвый, но солдаты не хотели его оставить и продолжали нести, чтобы похоронить.
Группа солдат вела под руки офицера, раненого, но не ховавшего оставить своей части. Знамя трепалось в сумраке изорванными клочками, более густая кучка людей окружала его, и все это, обгоняя наш обоз, двигалось и двигалось, или садилось на краю дороги, чтобы передохнуть. Кое-где пробиралось начальство верхом, пытаясь восстановит порядок. То там, то здесь раздавались одиночные выстрелы от неосторожного обращения с ружьями, и шальные пули со свистом проносились мимо.