Я вышел на двор; в ночной тишине как-то особенно торжественно раздавались слова команды и топот усиленных патрулей, высланных в эту ночь по деревне и по берегу реки. По дворам слышны были возня драгун, седлающих лошадей, и суета денщиков с офицерскими вьюками. Вряд ли кто мог спокойно спать, но все-таки я прилег; думал, что не засну, но заснул и очень крепко. Проснулся от шума на дворе; уже совсем было видно: легкий туман поднимался с Тайдзыхэ, и драгуны 3-го эскадрона выстраивались вдоль улицы. У кумирни стояли офицерские лошади, и беспрерывно подъезжали драгуны с донесениями. Вышел полковой командир с генералом Степановым, вынесли штандарт, взвод, под командой корнета Т., принял его и медленно поехал из деревни, впереди двигался раньше отправленный обоз. Я любовался этой спокойной деятельностью людей, имеющих неприятеля у себя на плечах.
Видя, что мой 3-й эскадрон уходить, я взобрался на свою Изиду и примкнул к эскадрону. Через верст восемь нас обогнал полковой командир с своими ординарцами, а, немного спустя, был отдан приказ остановиться.
Мы стали на берегу Тайдзыкэ, круто спускавшемся в реку обрывом, саженей в десять высоты. Драгуны 3-го эскадрона спешились и расположились под прикрытием гаоляна, сюда же подтянулись и остальные эскадроны, расположившись вокруг возвышенного пункта на берегу. Последний эскадрон не успел еще покинуть деревни, как с того берега реки бросился вплавь какой-то человек.
Мы ясно видели, как толпа китайцев из деревни побежала к берегу реки, на который выбрался японец; он моментально быль одет в принесенное китайцами платье и смешался с толпой, которая вернулась в деревню. Остававшиеся в деревне наши дозоры донесли, что китайцы подавали сигналы японцам об уходе нашего полка, и привели одного захваченного китайца сигнальщика. После нескольких нагаек он сознался, что подавал японцам указания, в ка кую сторону отступил наш полк. Командир и старшие офицеры взошли на скалу и стали внимательно исследовать в бинокли окружающую местность и противоположный берег реки.
На скалистом гребне лежал спешенный взвод драгун. Солнце пекло очень сильно, было уже около 10 часов утра. Неприятельский берег, низменный, был как на ладони. Саженях во ста от усыпанного мелкими беловатыми камнями берега реки была большая деревня с рощей и неизбежным гаоляном, а за ней, как волны моря, поднимались сопки, уходя вдаль и делаясь из зелено-желтых почти си ними на горизонт.
«Ваше благородие, смотри прямо, вон под дерево, что стоить отдельно", услышал я голос ближайшего ко мне драгуна. Я навел бинокль по указанному направлению и сначала ничего не мог разобрать; стояло дерево и бросало круглую тень на траву, я спросил у солдата, что он видит; он сказал, что под деревом стоить японский часовой. Я опять навел бинокль и теперь увидел неподвижно стоящего человека в желтом хаки, в фуражке с назатыльником, опирающегося на ружье.
В течении пяти минут я не спускал с него глаз: хоть бы одно движение совершенно пень. Продолжая мои наблюдения, я увидел другую такую же фигуру, осторожно подползающую по канаве к первой; очевидно, это был подчасок; через несколько минут подчасок пополз обратно, получив сведения от часового или передан ему приказание; часовой остался в прежней позе. Наскучить наблюдать этого застывшего японца, в осторожно отполз назад, чтобы не выдать нашего расположения, и, сойдя с холма, отправился бродить между эскадронами.
Группы драгун и лошадей были очень живописны; поминутно отдалялись назначенные в разъезд люди и исчезали в разных направлениях. Походив и сняв несколько фотографий, я поднялся опять на холм; было часов 12 дня, все предметы ясно выступали на фоне песчаного берега; часовой по-прежнему стоял под деревом, но переместился вместе с тенью от дерева. В неподвижном гаоляне стало заметно небольшое движение; воть на улице деревни промелькнула конная фигура; все насторожились; фигура показалась вновь и остановилась в тени фанзы так, что трудно разобрать; все бинокли направились в то место.
Через несколько минут всадник выехал из тени, бросаемой фанзой, показался в ярком солнечном свете и шагом поехал вдоль улицы, ведущей к берегу реки, внимательно всматриваясь в наш берег; всадник подъезжал все ближе и ближе; у меня замерло сердце, как у охотника, когда крупная дичь идет на выстрел.
Драгуны с нетерпением посматривают на начальство, ожидая команды, но команды нет... все смотреть... Одетый в желтое хаки, желтые штаны, в фуражке с назатыльником, через плечо ружье, на пояс стальная сабля, лошадь темно гнедая, лицо разобрать нельзя, тень от козырька скрывает черты. Медленно едет он к концу улицы, выезжает на берег, от нас шагов на 1200 не более, все подробности вооружения видны ясно.
Драгуны просят позволения стрелять, наконец, приложились... команда: Пли!.. и залить пуль посыпался на ту сторону...
Лошадь взвилась на дыбы и, повернувшись к деревне, помчалась карьером; всадник припал к седлу вплотную, спрятан голову за шею лошади и конвульсивно дергая руками: он был ранен; вдогонку раздалось еще 2-3 залпа; видно было, как пули, падая в воду и на берег, поднимали брызги и пыль. В гаоляне все исчезло, приказано было сделать несколько залпов по деревне, пред полагая, что она занята скрывающимся неприятелем.
Подождав некоторое время, я опять спустился с холма и присоединился к своему 3-му эскадрону. Затем полк тронулся с места, оставив наблюдательный пост. Шли довольно долго проселочной дорогой, принимая все меры предосторожности; к вечеру дошли до деревни (названия не помню), где и расположились на ночь.
Я остановился в фанзе вместе с полковым доктором; рядом была кумирня, в маленькой колокольне помстился командир полка Стахович, и здесь же быль поставлен штандарт. С вечера мы впервые услыхали гром Лаоянскаго боя. Лошадей не расседлывали, ослабив подпруги, оставили их на ночь в полной готовности к выступлению.
Измученный переходом и впечатленьями дня, я заснул, как убитый. Проснулся рано; мое тело чесалось не истово: оказалась масса клопов; я спал крепко, только благодаря усталости, иначе ни за что не уснуть бы от этой мириады зловонных насекомых. Выйдя на двор и умывшись, я выглянул через стенку фанзы и увидел нашего командира, который, сидя в своей колокольне, приветливо кивал мне головой, приглашая пить чай. Я поспешил к нему и принялся за чай; оказалось, что командир всю ночь не спал, принимая донесения и посылая разъезды.
Утро было чудное; вдали на сопках к Лаояну грохотали орудия, и были видны клубы разрывающихся шрапнелей. Бригадный генерал Степанов спал под навесом кумирни, рядом с адъютантами. На маленькой корявой сосенке его денщик повесил его оружие и платье; это выглядело, как бы военная елка, где, вместо конфет и бонбоньерок, висели револьвер, сабля, перчатки, панталоны, фуражка и прочие принадлежности офицерского туалета. Проснулся и генерал, сталь одеваться.
После чаю отправились все на стену разваленной кумирни, чтобы оттуда наблюдать за Лаоянским боем. Грохот орудий все усиливался и превращался в сплошной гуль. Интересную картину представляли генерал и его свита, сидя и стоя на стене кумирни и опираясь ногами на глиняных богов с забавно изуродованными физиономиями. Обойдя деревню и расположение эскадронов, я вернулся домой и сталь рисовать. День прошел спокойно. Вечер был темный, собиралась гроза, и на черном фоне неба и сопок, как молнии, блистали выстрелы орудий под Лаояном. Шел страшный бой. Спать не хотелось, однако, все понемногу улеглись, приняв возможные предосторожности; я не мог заснуть: клопы и грохот орудий заставляли невольно прислушиваться к тому, что происходить кругом.
Раздался на улице шум, топот ног и крик: «Лови, лови его!» Я выскочил из фанзы; темно, ничего не видно, слышна погоня вдоль улицы, потом все стихло; я пошел к кумирни, и здесь дело объяснилось. Еще с вечера быль задержан подозрительный китаец, он был посажен у стены, и к нему приставлен часовой; воспользовавшись темнотой ночи, китаец бросился на драгуна, и прежде, чем тот успел ударить его штыком, он сильным толчком отбросил его в сторону и скрылся в темноте. Драгун не мог стрелять, опасаясь попасть в своих, погнался за ним, но, конечно, не поймал, так как китаец скрылся в гаоляне.
Треск и гром над Лаояном все усиливались... было не до сна...
Тревожная ночь прошла; показался рассвет, а с ним и неприятель; только что я выпил стакан чаю и вышел на улицу, уже залитую первыми лучами солнца, как увидел трех драгун, прискакавших во весь опор, при чем по крупу белой лошади одного из них текла струя ярко красной крови. Сначала я подумал, что ранена лошадь, но оказалось, что ранен драгун в мягкую часть, и его кровь окрасила круп коня.
Сейчас же дано было командиром распоряжение 2-му эскадрону выйти за деревню и задержать наступление неприятеля. Остальные эскадроны спешно построились и начали вытягиваться из улиц деревни на дорогу; все это произошло в течении каких-нибудь 10-15 минуть. Не успели еще последние люди выйти из деревни, как мы услышали залпы ружейного огня. Это наш 2-й эскадрон наткнулся на неприятельскую пехоту и завязал дело. Не зная, много ли подошло неприятельских частей, и не желая подвергнуться нападению с тыла и с боков, командир отдал приказание отходить на рысях.
Эскадроны в полном порядке тронулись по команде: „Рысью, марш!" и драгуны мерно закачались на седлах, подняв облака пыли. Проехав верст шесть, замедлили аллюр, поехали шагом и, наконец, остановились. В это время присоединился к нам 2-й эскадрон, вернувшийся из боя; были раненые, но немного, досталось больше лошадям. Отойдя еще версты три и миновав большую деревню, эскадроны въехали на обширное поле, засеянное бобами и окруженное со всех сторон гаоляном; люди спешились и прилегли, где попало. Солнце уже было низко, и вечер наступал довольно прохладный.
Здесь произошел очень трогательный эпизод.
В бою была тяжело ранена лошадь 2-го эскадрона; пришлось ее бросить на месте боя. Прошло уже часа три, как эскадроны лежали в гаоляне, вдруг на поле, едва передвигая ноги, пришла эта лошадь и прямо направилась к своему эскадрону, шатаясь остановилась перед своими ратными товарищами и затем, опустившись на землю, через несколько минуть издохла.
Я присутствовал при этой сцене, которая растрогала положительно до слез всех окружающих; на лицах можно было видеть жалость и удивление инстинкту этого благородного животного, которое даже умирать пришло в родной ему эскадрон. Драгуны стояли вокруг с молчаливою грустью. Наступили сумерки; было холодно и мокро от изобильной росы на зелени бобов и гаоляне.
Приехал князь Орбелиани, начальник Кавказской бригады, с ним Плаутин, командир Терско-Кубанского полка. Собран был военный совет, на котором было решено ночное движение для выяснения сил противника. Лежа на бурке, князь Орбелиани и окружающие его офицеры говорили вполголоса о предстоящем набеге; наступившая ночь придавала что-то таинственное этому совещанию и этим темным фигурам людей, собранных около тусклого фонаря, у которого лежала карта местности.
Костров разводить не дозволяли, и людям было приказано сохранять полнейшую тишину. Когда совет кончился, было решено, отправив штандарт со взводом драгун и небольшой обоз, бывший при полку, идти ночью в расположение неприятеля. Полковой командир, подозвав меня к себе, сказал, что, в виду крайнего риска ночного дела, он просить меня идти со штандартом к полковому обозу, расположенному в деревне Сыквантунь.
Я быль очень измучен всеми происшествиями этого дня и чувствовал непреодолимое желание спать, так как предыдущую ночь не спал совсем, поэтому легко согласился на его предложение, тем более что ко мне подошли мои молодые приятели, корнеты Кишкин и Трояновский, а за ними и подполковник Мирбах, и уговаривали меня ехать к обозу выспаться, а затем уже присоединиться к полку. Я поблагодарил их за заботливость обо мне и, сев на мою Изиду, сталь у штандарта наго взвода; потом полковой доктор уговорил меня ехать с ним, и мы двинулись, а полк остался на месте, ожидая двух часов ночи, когда назначено было выступать в походе.
Расставаясь со ставшим мне родным и дорогим полком и с милыми офицерами, приютившими и пригревшим меня с чисто русским широким радушием, я думал, что покидаю его на 2-3 дня, но вышло совсем иначе: не скоро мне пришлось встретиться с моими друзьями.