Ах, Серебряный век! Эпоха, когда поэзия кипела, бурлила и взрывалась, а личные драмы зачастую были не менее яркими, чем самые смелые стихи. На одной стороне ринга – громогласный футурист Маяковский, пламенная Цветаева и душераздирающий Есенин – каждый из них был бунтарём, вызовом, открытой раной в теле эпохи. На другой – Борис Пастернак, поэт-интроверт, чья лирика была подобна ручью, пробивающемуся сквозь скалы, полная метафор и музыкальности, всегда чуть в стороне от магистральных течений.
Что же думали эти "громкие" о "тихом"? Давайте разбираться.
Маяковский: От восторга до едкой критики
Владимир Маяковский и Борис Пастернак, казалось бы, полные противоположности. Один – поэт-трибун, орущий с броневиков, призывающий к революции, к новой жизни, к слому старого мира. Другой – тонкий лирик, погруженный в мир природы, философских размышлений, музыки.
Тем удивительнее, что в ранние годы между ними существовало взаимное притяжение. Маяковский восхищался циклом Пастернака "Сестра моя – жизнь", написанным в 1917 году. Он видел в нем подлинный, новый голос, признавал гений. Маяковский даже говорил, что Пастернак – "единственный поэт, с которым он может разговаривать о стихах".
Однако по мере того, как Маяковский всё глубже уходил в русло "социального заказа" и "производственной поэзии", их пути расходились. Пастернак оставался верен своей внутренней музе, своей личной, часто сложной метафорике. Маяковский не мог принять эту "камерность". Он стал критиковать Пастернака за "замкнутость", "непонятность", "отрыв от масс".
> «Ну, это лирика. Лирикой, может быть, и занимаются... Но только она не нужна нам, рабочим, которые хотят сейчас стихов, зовущих к работе, к строительству», – мог бы сказать Маяковский о Пастернаке, и говорил, хотя и не прямо.
Несмотря на критику, в ней всегда сквозило уважение к таланту. Маяковский, по сути, признавал силу Пастернака, но хотел, чтобы тот поставил её на службу общему делу, так, как он сам это понимал. Это было скорее разочарование от несовпадения идеалов, чем полное отвержение.
Цветаева: Эпистолярный роман душ и недопонимание
Отношения Марины Цветаевой и Бориса Пастернака – это отдельная, пронзительная глава в истории русской поэзии. Они никогда не встречались лично, но вели интенсивную, страстную переписку, которая стала настоящим эпистолярным романом.
Цветаева видела в Пастернаке родственную душу, "поэта милостью Божией", гения, способного понять её собственную, неприкаянную и мятущуюся натуру. Она восхищалась его стихами, их музыкальностью, их глубиной. В Пастернаке она находила опору, понимание, нежность, которых ей так не хватало в жизни. Она считала его своим "братом" по духу, человеком, который "всё понимает", не нуждаясь в объяснениях.
> «Вы – не человек. Вы – дерево, Вы – стих, Вы – Бог...» – писала ему Цветаева, пытаясь выразить всю полноту своего восторга и обожания.
Однако эта же интенсивность Цветаевой иногда приводила к недопониманиям. Пастернак, со своей сдержанностью и склонностью к уходу в себя, не всегда мог соответствовать её бушующему пламени. Знаменитый "рильковский треугольник", когда Цветаева пыталась связать Пастернака с Рильке, показал их различие: Цветаева жаждала тотальной слиянности и драмы, Пастернак – более спокойного, интеллектуального диалога.
И всё же, несмотря на все шероховатости, любовь и восхищение Цветаевой Пастернаком были безграничны. Для неё он был воплощением подлинного поэта, который не изменяет себе и своему призванию.
Есенин: Чужой гений
Сергей Есенин и Борис Пастернак стояли на совершенно разных полюсах русской поэзии. Наш "золотоголовый хулиган" сам по себе был стихией, но стихией народной, корневой. Его лирика была прозрачна и напевна, близка к фольклору, понятна самому широкому кругу читателей.
Пастернак же, со всей своей метафоричностью и сложным синтаксисом, был для Есенина, скорее, представителем другой, "городской" или "интеллектуальной" ветви поэзии. Есенин, ценящий прямоту выражения, ясный образ, мгновенный эмоциональный отклик, вряд ли мог в полной мере оценить сложную, многослойную вязь Пастернака. Для него поэзия была живым голосом земли, криком души, а не утонченной интеллектуальной головоломкой.
Их личные контакты были минимальными, их миры почти не пересекались. Есенин был погружен в свою буйную жизнь, в поиск новой, крестьянской России, в свои внутренние терзания и борьбу с окружающим миром. Поэзия Пастернака, замкнутая на личных переживаниях, природных метафорах и философских раздумьях, казалась ему чуждой, далекой от насущных проблем и понятий.
> «Что это за вывихнутый язык? Для кого он пишет?» – мог бы, несомненно, подумать Есенин, сталкиваясь со строками Пастернака, не пытаясь проникнуть в их глубину, а воспринимая их с позиции своей, народной поэтической правды.
Есенин, вероятно, признавал талант Пастернака, как признавал талант любого крупного поэта, но это было признание, лишенное глубокого понимания или внутренней связи. Для него Пастернак оставался "чужим гением" – великим мастером, но пишущим на другом языке, о другом мире, для другой аудитории. Между ними не было ни полемики, ни страстного диалога, ни бурного восхищения – лишь параллельное существование двух ярчайших, но абсолютно непохожих поэтических планет.
В заключение: "Тихий" в буре
Таким образом, отношение "бунтарей" к "тихому" Пастернаку было весьма неоднозначным и многогранным.
Маяковский прошел путь от восхищения до идеологической критики, но всегда сохранял уважение к его масштабу, видя в нем мощную, но "неправильно" используемую силу.
Цветаева создала с ним уникальный, возвышенный эпистолярный роман, видя в нем родственную душу и воплощение подлинного, некомпромиссного поэтического духа. Для нее он был идеалом.
Есенин же, скорее всего, воспринимал Пастернака как чужеродный, хоть и бесспорно талантливый феномен, не находя в его поэзии тех корневых, народных смыслов, которые были основой его собственного творчества.
"Тихий" Пастернак оставался собой, не подстраиваясь ни под модные течения, ни под политические требования. И именно эта внутренняя независимость, эта верность своему пути, вызывала у его "громких" современников и уважение, и недоумение, и восхищение, и неприятие. Он был той самой скалой, сквозь которую пробивался его ручей, непоколебимый перед лицом бушующих вокруг него стихий Серебряного века.