— Сима! Симочка! Иди чай пить! — крикнула Галина Петровна в распахнутое окошко. В лицо ей полоснуло занавеской. — Симочка, самовар на подходе, и закрой, пожалуйста, створки, дом выстудится, ночью опять спину заломит.
Галя прислушалась – тишина.
— Сима! Ну что же ты там?
Женщина покачала головой, сама кое–как прикрыла окно в комнате, едва не прищемила себе пальцы, потом пошла в беседку. Самовар, действительно, пыхтел паром, дребезжала на нем крышечка с позолоченной шишечкой, подкапывал носик.
Это, наверное, такая традиция, что у всех самоваров, этаких старожилов, передающихся по наследству из поколения в поколение, подкапывает.
Галя улыбнулась своему отражению в начищенном боку самовара, поправила прическу, кокетливо прищурилась и подставила блюдце, чтобы не намочило скатерть.
На столе, накрытом к послеобеденному чаепитию, уже стоял Галин фирменный пирог с яблоками, ведь только что отметили Яблочный спас, собрали несколько корзин хрустких, крепких яблок, часть отправят в хранилище – спрячут в большие деревянные ящики, переложат газетами и повезут в огромный погреб, один на все садоводство, устроенный в насыпи земли. У каждого участка своя ячейка, хочешь – храни банки, хочешь – картошку, хочешь – ничего не храни, продай ячейку, и всё.
Вот и Максим Антонович в последнее время всё порывается продать, отказаться. Он вообще стал сварлив и несносен.
— Иди, Галка, пиши, что там надо. Не нужна нам эта проклятая ячейка, — упрямо твердит он, тыкает жене в лицо пальцем. — Иди, а то я сам схожу!
— С чего ж не нужна, Сима, когда урожай у нас, слава Богу, каждый год отменный, а дома где все хранить?! Девочки опять же приедут, возьмут сколько–то, но всего не увезешь, пусть лежит.
— Чушь. Одни мыши там у вас! — стучит уже пальцем по столу Максим Антонович.
— Мышей нет уже лет десять. Вспомнил! Тогда осень была мокрая, вот они и побежали. Нет, хранилище я не отдам. И точка! — Галина тоже стукнет по столу кулаком, развернется и уйдет.
А муж угрюмо глядит ей вслед, недовольно чмокает губами.
Галка совсем от рук отбилась. Не слушается, все по–своему норовит сделать, перечит! А где это видано, чтобы на старости лет Максиму Антоновичу кто–то возражения свои выказывал?!
Он бы мог и сам сходить в Правление, написать бумагу. Но ведь и там спокойно не будет! Начнут уговаривать, убеждать, Галке позвонят, расскажут, что муж пришел, чушь всякую требует…
Унижения… Сплошные унижения!
Раньше–то как было? Придет Сима домой, Галочка с него чуть ли не ботинки снимает, воркует, хлеб–соль уже приготовила, глаза держит долу, дочки, Люба и Марина, тоже дневники несут, ручонки дрожат – а ну как папка заругает за плохие оценки! Собака, Эльза, и та, поджав хвост, сидела смирно в углу, не тявкала.
Максим Антонович, поохав в прихожей и бросив портфель на стул, специально под него купленный, да–да, под портфель, чтобы удобно было брать – не с пола же тянуться, шел в гостиную и минут двадцать просто так сидел в кресле, вытянув ноги и по–барски осматривая свои владения.
Квартира — четыре комнаты, просторный балкон, с высокими потолками, в «инженерном» доме, — его. Сейчас, конечно, инженерия выродилась, обмельчала, все больше разночинцы живут, да те, кто просто снимает жилье, но все же! Один вид на набережную, на реку, петлей огибающую здесь город и несущуюся дальше, с теплоходами, катерами и мелкими лодчонками, плюхающими носом по волнам, чего стоит! Нет, тут уж извините, но квартира – просто сказка! А двор! Господи, какой двор! Темный, правда, вечно в нем сыро, но зато колонны у подъездов, беседка посередине, ворота — всё, как в усадьбе.
Иногда Максим Антонович, если выпьет, представляет себя помещиком, этот дом целиком его, а все те, кто суетится вокруг, просто «люди». «Эй, человек! — иногда так и хочется крикнуть с балкона, потирая мягкую, от хорошей жизни пухлую грудь. — Да, ты! Ты! Ягненка мне там сделайте! И вина из погребов тащите, да побыстрее!»
Но кричи–не кричи, а из «людей» рядом только жена Галочка и иногда приезжают дочки, Маринка с Любкой. Он их совсем не понимает, поколение это не понимает. Одеваются невесть как, лица малюют, как клоуны, шушукаются по углам, замуж повыходили за таких же клоунов… Разве ж такие принесут ягненка?! Нет…
Вот и страдает Максим Антонович в своем одиночестве. Даже жена, раньше тихая и смирная, теперь стала поднимать голову, огрызаться. А все потому, что она–то еще работает, а Симочка вышел на пенсию. Вернее, его «ушли», проводили с почестями, руководить не давали – стал много перевирать и путаться в материалах, быстро уставать. Оставили лишь приглашенным экспертом в комиссии, да и то номинально, даже должности такой нет, а вот ему придумали.
«Старик дотошный уж больно! Надо ему дело дать, пусть сидит, помалкивает, — нашептывал директор своим младшим коллегам. — Ведь до печенок проест всё, в покое не оставит!» Выискали должность, красиво обозвали и обрадовали Максима Антоновича. Тот, конечно, сначала отказывался. Трудно, да и дел дома много – затеял мемуары писать, с «бумагами» разобраться надобно, что к чему…
Но всё же дал себя уговорить.
И вот теперь, уехав на дачу, спасаясь от трудов праведных, Максим Антонович опять заперся в своей комнате, пишет что–то, никому не показывает.
Галина еще раз позвала его, ответа не дождалась.
— Томочка! Тамара Викторовна! — позвала она громко, задрав голову к небу, чтобы «перекричать» высоченный стальной забор, которым отгородился Максим Антонович от соседей. — Том, иди, чайку попьем! Зря что ли самовар кочегарила? У меня и пирог есть, твой любимый!
Крик этот перемахнул по влажному воздуху через металлическое препятствие, достиг ушей дремавшей в кресле–качалке Тамары Викторовны.
Качалка застучала по деревянному полу, заскрипела, пока Томочка пыталась вылезти из нее, но все никак не могла.
— Иду, Галя! Иду! Зефиру возьму тогда, у меня свежий! — крикнула Тамара и, победив наконец упрямое кресло, гордо зашагала к калитке с пакетиком зефира.
Они с Галей любили покупать ванильный, в палатке у станции, ели его медленно, смаковали, глядя на шелестевший яблоневыми ветками сад.
— Приветик, дорогая моя, а где девочки? — Тома переступила веселыми желтыми галошками порожек калитки, чуть не поскользнулась.
— К вечеру приехать обещали. Осторожно, тут у нас хляби разверзлись, а попусту Сима шланг не выключил, натекло воды, что тебе Байкал, — подхватила подругу под локоток Галина.
— А детишки? У меня ежевика прет, ты скажи, пусть приходят! Мне одной столько не надо, а упадет – жалко, — оглядев участок и заметив накрытый в беседке стол, кивнула Тамара Викторовна, направилась к самовару. — Ой, пахнет–то как, Галя! На еловых шишках? И не лень тебе возиться… Господи, еще бы баньку, гармониста – и всё, меня домой не ждите! — мечтательно раскинула она руки и стала притоптывать, напевая что–то народное.
Пакетик зефира болтался туда–сюда, раскачивался в такт притоптываниям. Галя забрала его, положила на стол, тоже принялась плясать.
С Томой они дружат еще с института, работали вместе, потом, правда, случился некрасивый роман Тамары с женатым начальником, из–за чего Томке пришлось уволиться, уйти в другой отдел, потом и вообще уехать в другой город. Но Галя всегда была на стороне подруги, в обиду не давала, защищала ее от пересудов, приезжала в гости. Да и дачи все равно рядом, частенько чаевничали вместе.
— Ой, ладно, голова кружится, — махнула рукой Галя. — Садимся.
Она разлила по чашкам заварку, долила кипятка, вздохнула.
— А сам–то где? Поди, мемуары свои опять пишет? — кивнув на дом, спросила Тамара.
— Сима–то? Дома. Заперся, не отвечает. Уж не знаю, чего он там пишет, да только злой стал, капризный, девчонок гоняет, даром что им уж по сколько лет, ворчит на пустом месте. Забор еще этот… Ну отправили на пенсию, что такого?! И ведь здоровье хромает, сиди себе на крылечке, радуйся, дыши… Нет! Ворчит и ворчит. Тьфу! Вот и пусть сидит один, больно надо мне его чаем поить! — пробурчала Галина. — Чего гортензия–то? Прижилась? — сменила Галина тему.
— Да, прохладно ей, мокро, хорошо… А давай нашу, про девичье споем! — предложила Томочка.
Она провела все свое детство в деревне, жила с вдовой бабушкой. К той приходили соседки, пели целыми вечерами, тянули тоненькими голосками что–то самобытное, сочиненное тут же, ойкали и эгегекали, вздыхали и, помолчав немного, снова принимались петь, потом вставали, плясали под частушки, не всегда приличные. И тогда бабушка закрывала Томочке уши своими шершавыми, в мозолях, руками.
— Не надо, ба! — отмахивалась от ее рук девчонка. — Я большая, все и так знаю!
И тоже принималась подтягивать за старушками, коверкая слова и путаясь в движениях…
С тех пор Тома и переняла эту их привычку – петь, полюбила. Когда в первый раз запела в институтском общежитии, все смотрели на нее с некоторым презрением, мол, деревенщина какая! А потом прониклись.
— Женщины поют сердцем, тоска ли, радость ли в них – петь всегда легче! — говорила Тамара, ничуть не стесняясь. Так и прозвали ее певуньей, приняли.
Ещё раз обсудили гортензию, урожай, закрутки, нарезали пирог.
Максим Антонович с недовольством подглядывал за творящимися в саду «бесчинствами», отогнув кусочек шторы.
— Пришла… Ну везде она, везде, Томка эта! — покачал он головой. — Теперь будут петь без конца, пока комары их не заедят!
Яростно дернул занавеску, захлопнул форточку, опять сел за стол.
Сима занимается важным делом, нужным, первостепенным в его–то возрасте! Внуки уже в школу пошли, поздние они у дочек, и отмеренное Максиму Антоновичу время подходит к концу, значит, надо писать завещание. Надо!
И вот он уже которую неделю рвет бумагу за бумагой, комкает, бросает в мусорную корзину, снова пишет, а потом опять перечеркивает.
— Так… Так… Так! — в сотый раз грозит висящему на стене портрету Есенина инженер. — Машину… Начнем с нее. Движимое, так сказать… Маринкиному мужу жалко, он водит плохо, слепой, как курица, разобьет. Любкиному супругу если?.. Но уж очень он зазнается последнее время, нос выше крыши держит. Гараж ему, видите ли, на даче, мал. Ишь, ты! Нет. Тогда все же Маринке? Да, на нее запишем. Ага… — Максим Антонович вывел цифру «один», указал номер автомобиля, марку, поставил черточку и написал имя старшей дочери. — Теперь деньги… Много их. Разделить? А как? Равные доли? Нет…
В саду опять пели, гремели чашечками, пахло Томкиными духами. Это Максиму Антоновичу не понравилось. Сто раз просил не мешать ему, соседей не звать. А Галина не слушается.
— Галке ничего не оставлю. Ни–че–го! Ишь, глотку дерет, мешает только! Галя! Галина, нельзя ли потише, я же работаю! — крикнул он в форточку.
Сидящие в беседке женщины замолчали, потом Максим Антонович услышал смех, еще больше разозлился.
— Галке вообще ничего не оставлю. Пусть потом локти кусает! — заключил он и отметил, что сбережения поделить надо между дочками, Маринке побольше, потому что она сына родила, героиня. Любе поменьше, она родила внучек, ну и что, что двое! Девчонки – это все же не то… — Дача… Тут, конечно, могут возникнуть споры… Зятья еще навалятся, будут куски рвать – один забор помогал делать, второй крышу перекрывал, а жены в саду–огороде помогают… Как быть?
Максиму Антоновичу вдруг стало так скучно, навалилась усталость, захотелось чая с малиновым вареньем или водочки. Да, хорошо бы и того, и другого. И пирог чтобы был.
— Галина! — крикнул опять в форточку Максим. — Принеси мне все в кабинет! Не могу отвлекаться.
— Ой, прямо Толстой Лев Николаевич! — обмахиваясь рукой, крикнула ему в ответ Тамара. — Спускайся и выходи, Сима! Галка встать не может, у нас в груди томление!
И захохотали.
Максим Антонович нахмурился, решительно подошел к столу, наклонился над лежащей посередине бумагой и окончательно вычеркнул Галочку из завещания. Вообще. В груди томление? Не может подать чай? Ну вот тогда и останется ни с чем!
Дальше, отложив до поры судьбу дачи, пока еще не усопший Максим Антонович делил квартиру, коллекцию марок и монет, мелкие вещи, картины, настоящие, маслом писаные на холстах, сервизы и серебряные ложки, набор удочек и бензопилу с запасными цепями, и даже абонемент в бассейн, купленный сразу на год.
Удочки старшему зятю, пилу – младшему, Маринке – марки, Любашке – монеты. Или наоборот? Нет, все же Любане монеты пусть остаются, она их в детстве в ручонки брала, крутила, любопытствовала. Монеты ей. Она оценит.
Пока он писал, за окном зафырчали автомобили. Приехали с семьями дочери. И всё сразу зашумело, зазвенело, застучали по ступенькам туфельки и сандалии.
— Деда! Деда! Мы приехали! Деда! — барабанили в дверь ручонки, ребятишки пыхтели, толкались, самая младшая, Оленька, заплакала.
— Ну что там опять?! Что? Открываю! Кто это тут у нас? Батюшки! — Максим Антонович распахнул дверь, подхватил сразу всех внуков, ворохом, крякнул от натуги, покачнулся.
Маринкин сын, Дениска, гладил его по куцым усам, Ольга с сестрой Аней верещали и просили опустить их на пол, а то они боятся.
А Максим Антонович как–то только ойкнул и замер, ни туда–ни сюда.
— Ребятки, бабу Галю позовите, — прошептал он, вытирая об Оленькино платье вдруг вспотевший лоб. — Поскорее…
Ребятня бросилась вниз и, обгоняя друг друга, кинулась к бабушке. Та уже проводила соседку, теперь помогала зятьям разложить на кухне продукты.
— Ну куда вы столько навезли?! Не съедим же, господи! А торта зачем два? И ананас… Ягод своих полно, они ананасы таскают. Митя, Саша…
А мужчины только пожимали плечами. Велено было купить, значит купили.
— Бабушка! Бабушка, там дед тебя зовет! — влетел первым в кухню Денис. — Сказал, что срочно!
Галя пожала плечами, стала подниматься по лестнице.
— Нашел время звать! — бурчала она. — Опять недовольства свои будет высказывать? Сима! Сима, что…
И замерла, увидев согнутого пополам мужа, едва держащегося за подлокотник кресла. Его, кстати, он планировал завещать Денису.
— Галь, помоги… Вступило… — простонал мужчина. — Ну чего ты смотришь?!
Она осторожно, как хрустальную вазочку, довела его до диванчика, помогла улечься набок.
— Терпи. Я сейчас… Сейчас! Люба, Марина! Отца скособочило, постойте с ним! — крикнула она в коридор и пошла за аптечкой.
Прибежали дочки, растерянно поглядели на отца, подоткнули подушки.
— Пап, опять без жилетки гулял? Продуло поясницу, да? Папочка… — погладила его по плечу Люба. — Сейчас мама укол сделает, вот, она уже идет!
— Не надо уколов! Я не хочу уколы, таблетки давайте! — разнервничался Максим Антонович.
— Нет, пап. Таблетки – это ерунда. Уколы надо, ты же знаешь!
Всё бы ничего, но у Галочки была «тяжелая» рука, уколы выходили болючими, муж скрипел зубами и кривился. Жаль, убежать не мог, поясница, будь она неладна, не позволяла.
— Так, девочки, оголите–ка там мне «поле», — распорядилась вошедшая Галя, — а я всё приготовлю.
— Я сам! Пусть выйдут! Сам я! — покраснел Сима. — Больно надо, чтобы девчонки меня раздевали! Кыш! — крикнул он им, опять застонал. Боль поползла от поясницы в ногу, дошла до мизинца и противно стукнула там, как будто хлыстом ударила.
— Сам, значит, сам. Давай. Я уже почти гото… — Галя расчищала себе место на заваленном бумагами столе, а потом её глаз зацепился за выведенное острым почерком слово «завещание». Женщина отвела глаза, нахмурилась.
— Сим, а с тобой вообще все в порядке? — поинтересовалась она.
— Если не считать того, что я двинуться не могу, то всё в полном порядке! — огрызнулся муж.
— Да? Ну хорошо… — Галина быстро пробежалась по строчкам. Знала, что неприлично, но не удержалась.
«А Галине, супруге, ничего не оставляю. Мы с ней давно чужие люди и мыслим в разные стороны», — прочитала она, вспыхнула, закусила губу, потому что вдруг захотелось плакать.
— Ну чего ты ждешь? Коли уже, я весь на нервах! — ворчал тем временем на скрипучем диване Максим Антонович.
И она уколола. От души. Нет, все по науке, но не было предупреждающе–отвлекающего шлепочка по розовой коже, не было «чи–чи–чи, сейчас пройдет!», и поцелуя в лобик в финале тоже Сима так и не дождался.
Услышал только, как захлопнулась дверь. От сквозняка слетел на пол листик с завещанием, упал прямо перед Максимом Антоновичем, пополз по полу, собирая пылинки.
«А Галине, супруге, ничего… Ничего…» И закрыл глаза. Поясницу отпустило…
Она сидела «в городском», с ковровой сумкой и зонтиком. Марина с Любой стояли рядом, уговаривали остаться.
— Мам! Да наплюй ты! Он просто бездельничает, вот и занялся ерундой. Он тебя любит, мама! Правда! Ну куда ты на ночь глядя поедешь? — шептала Любаша, присев на корточки у маминого стула. — Давай, мы тебя довезем. Марина останется с детьми, а мы довезем.
— Нет. Я сама. Я тут больше не нужна, отработала своё, могу и расчет получить. Обидно, Люба, понимаешь? Обидно! Я же за ним на край света, я же готова его на руках носить, с ложечки кормить, если что случится. А он… Кричит постоянно, шумит, претензии предъявляет. Ишь ты, хозяин! Да вот и пусть сидит тут один. А я домой поеду, вещи собирать. Благо, есть, куда уйти! — решительно встала Галя, поцеловала девочек, растерянных внуков, кивнула Мите с Александром.
— Давайте, хоть до станции подброшу! — выступил Митька, но Галина Викторовна только покачала головой.
— Мне нужно пройтись, Митенька. Подумать, переосмыслить. Завтра не беспокойте меня, займусь разводом. Благо, дети выросли, быстро нас… — всплакнула, прижала к носу платочек и ушла, тихонько прикрыв за собой калитку.
Как только ее клетчатая сумка скрылась за поворотом, из дома выскочил Максим Антонович, еще перекошенный, хромающий, с той самой болью от мизинца до ребер, потный и трясущийся.
— Галя! Галина! Погоди! Глупо вышло, Галя! — крикнул он и кинулся вслед.
Ковровая сумка с ее хозяйкой уверенно шагала по августовским сумеркам, иногда в ней что–то бряцало, гремело, но Галя не обращала на это внимания.
Остановилась только у березовой рощицы, чтобы вынуть попавший в туфельку камень. Присела на лавочку, вздохнула. Хорошо… Воздух такой свежий, немного прохладный, облака на небе плывут белыми сахарными барашками, с березы летят пожелтевшие листья.
— Галина! — грозно рыкнул вконец измучившийся своим радикулитом Максим. — Галина Викторовна, вернитесь домой немедленно!
Одышливо хлопая губами, муж тяжело опустился на лавку рядом с Галочкой, вытер лоб рукавом рубашки.
— Вернуться? А зачем, Сима? — пожала женщина плечами, нагнулась, застегнула ремешок на туфле. — Чтобы ты меня облагодетельствовал, наследство оставил? Так сказать, заслужить? Не заигрался ли ты, дорогой мой? Не зазнался ли? Кому нужны твои удочки и монеты, твои квартиры, машины, деньги, если ты стал угрюмым, мерзким сморчком! Зятья – не то, девочки наши, кровиночки – не то, внучки – ягодки, внук, звездочка, но опять не то тебе! Тома, соседка, подруга же моя, и ее не привечаешь! Царь, не иначе! Судья! И приговоры выносишь направо и налево. Знаешь, без меня только. Ну пусти, пусти, слышишь!
Она еще возмущалась, отмахивалась, пыталась встать, но Максим Антонович, с бешено бьющемся сердцем и сухими губами, сгреб жену в охапку, прижал к себе своими красными, в кудряшках волос ручищами, тяжело задышал, а потом поцеловал, как когда–то в юности, жарко и властно.
…— Саш, да нормально у них все, видишь? Не надо торопиться! Давай тоже посидим, пока Маришка за детьми присмотрит, — кивнула Любаша на лежащее у дороги бревно, прижалась к мужу.
Они–то бежали помогать, спасать, гасить ссоры, но на лавке у рощицы все было как будто хорошо, и можно теперь просто насладиться минутами свободы.
Любаня, располневшая, румяная, сидела рядом с Сашей, гладила его сильную шею, ворошила волосы на затылке.
— Сашуль, у нас еще ребенок будет… — тихо сообщила мужу Люба.
Александр замер на мгновение, потом вскочил, подхватил жену на руки, стал кружить. Странный сегодня день, сумбурный, но такой хороший!..
…Марина сидела в отцовском кабинете и, пока Дениска с двоюродными сестрами играл в прятки, читала папино завещание.
Выведенное острым, каким–то строгим, злым почерком, оно дрожало в ее руке.
— Чего ты тут? Я шампуры найти не могу, куда отец задевал? — влетел в комнату Дмитрий. — Ты плачешь что ли? Марин…
Она протянула ему злосчастный лист, Митя нахмурился, почесал лоб.
— Ой, да наплюй ты! Это сейчас мода такая у стариков, наследство делить. Господи, ну ты чего, Марина! Шампуры где, я спрашиваю!
— А если он… Если он болеет и знает, что… — пролепетала женщина.
— Болеет? Твой папа болеет разве что безделием. Ничего, завтра на рыбалку его вытянем, потом по грибы пойдем. Спина пусть только отпустит, — махнул рукой Митя. — Да шампуры где, я долго буду их искать?!
Марина растерянно пожала плечами.
…Вечером, когда уже сидели за столом, Максим Антонович всё вздыхал, боялся поднять глаза.
И правда, чего он стал таким угрюмым, заважничал, нос задрал так, что шею ломит, и сам объяснить не мог. Как будто хотел ухватить что–то, прежние позиции, а не получается, кончился Максим Антонович. Всё…
Он же без Гали, без девочек, внуков, без Мити с Сашей ничто и никто. Они – его продолжение, смысл, радость.
И не все ли равно, кто родится у Любаши – девочка или мальчик, главное, что еще один человек, которого можно любить!
Да и монеты с удочками в могилу не унесешь, деньгами со Всевышним не расплатишься, так и полно об этом думать, полно!
Максим Антонович поднял рюмку с Галиной наливкой, кое–как встал, хотел сказать тост, но так и не смог, прослезился только.
— Дедушка, ты, что, плачешь? — просил любопытный Денис. — Больно?
— Нет, хорошо! — покачал головой мужчина. — Как же с вами хорошо!
Денис рассмеялся, толкнул под столом сестер, те выскочили, принялись играть в догонялки.
Дед смотрел на них, потом перевел взгляд на жену. Ей он готов отдать весь этот мир, до последнего камушка и щепочки, лишь бы не ушла, побыла с ним подольше. Родная же, единственная!
Галина, как будто прочитав его мысли, кивнула. Она тоже этого хочет. А остальное переживут, перетопчут, была бы любовь!..
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".