Десять вечера. Дети наконец-то спят. В доме воцарилась та редкая, хрупкая тишина, которую я жду весь день, как манны небесной. Не слышно ни криков трехлетних двойняшек, ни требовательных вопросов семилетней старшей дочки. Только холодильник за стеной гудит устало, да где-то капает кран на кухне – Сергей уже месяц обещает починить.
Я раскинулась на диване, как тюлень, выброшенный на берег после шторма. Все тело ноет приятной, знакомой усталостью. Спина отзывается на каждое движение тупой болью – двойняшек сегодня таскала на руках, потому что они одновременно закатили истерику у песочницы. Руки горят от моющих средств, волосы пахнут детским кремом и остывшим супом.
Но я счастлива. В этой тишине, в этом хаосе, что остался за спиной дня. Я – мама. Это мой главный титул, моя работа, моя жизнь.
Сергей заходит в гостиную. Он уже принял душ, пахнет мужским гелем и чем-то чужим, городским. Он садится в свое кресло, включает телевизор. Новости. Орущий ведущий, цифры курсов валют, политики с каменными лицами. Я смотрю на его профиль. Все такой же красивый, подтянутый. Стрижка раз в две недели, спортзал три раза в неделю. Он как будто застрял во времени, в тех годах, когда мы только поженились. А я… я будто прожила за него несколько жизней.
Он переводит взгляд на меня. Не на лицо. На грудь. Я в старом, растянутом домашнем халате. Я знаю, что он видит. Видит то, что вижу я сама, стоя перед зеркалом после душа.
То, что осталось от моей когда-то гордой, высокой, упругой груди после двух беременностей, бессонных ночей и гормональных бурь. Две растянутые, мягкие, обвисшие груди. С растяжками, похожими на бледные молнии. С сосками, смотрящими в пол, а не вперед, как раньше. Они кормили троих детей. Они – свидетельство моего материнства. Но для Сергея они – свидетельство моей… неполноценности? Непривлекательности?
– Ну что, все улеглись? – спрашивает он, щелкая пультом.
– Улеглись, – вздыхаю я, закрывая глаза. – Маша полчаса не могла уснуть, пока воду не попила, а двойняшки в итоге заснули в обнимку с конструктором. Придется ночью босиком на него наступать.
– Завтра уберут, – отмахивается он. Пауза. Я чувствую ее кожей. Знаю, что сейчас будет. У меня сжимается все внутри.
– Смотрел сегодня цены в той клинике, – начинает он негромко, чтобы не разбудить детей. Голос ровный, деловой, будто обсуждает не мою грудь, а покупку новой мультиварки. – Акция сейчас хорошая. Ты бы сходила на консультацию. Хоть послушала, что скажут.
Внутри все обрывается. Опять. Уже который раз. Сначала это были полунамеки. «Смотри, какая у актрисы то грудь, идеальная». Потом «шутки». «Эх, были же раньше у тебя аппетитные формы, а теперь как два носка с картошкой». А теперь – прямые, жесткие указания. Требования, прикрытые заботой. «Я же о тебе беспокоюсь. Ты себя запустила. Хочешь, чтобы я на тебя снова с вожделением смотрел?»
– Сереж, давай не сегодня, – тихо говорю я, поворачиваясь к нему спиной, сворачиваясь калачиком. – Я очень устала.
– Всегда не сегодня, – в его голосе появляются металлические нотки. – Ты уже полгода тянешь. Консультация – это не операция. Просто поговорить.
– Мне страшно, – выдыхаю я, и голос предательски дрожит. – Я боюсь операций. Боюсь наркоза. Боюсь, что будет некрасиво. Боюсь, что будет болеть. Я читаю…
– Хватит читать ужастики в интернете! – он резко обрывает меня, повышая голос. Я вздрагиваю. – Ты находишь себе оправдания! Ты просто не хочешь ничего менять! Тебя все устраивает! Тебя устраивает вот это? – он резким жестом указывает пальцем на мою грудь, скрытую под халатом. Жест такой унизительный, что хочется провалиться сквозь землю.
Слезы подступают к горлу. Горячие, горькие.
– Это не «вот это», – шепчу я. – Это моя грудь. Которая выкормила твоих детей.
– Дети уже большие, – холодно парирует он. – Им не нужно сосать твою… грудь. Это нужно мне. Твоему мужу. Или ты забыла, что у тебя есть муж? Что ты не только мать, но и женщина? Которая должна нравиться своему мужчине?
Он встает, подходит ко мне. Он высокий, я чувствую его давление, его физическое превосходство.
– Я на тебя смотрю, Лера, и не чувствую ничего. Ни желания, ни страсти. Ты сама все в себе убила. Я пытаюсь тебе помочь, предложить решение, а ты упираешься. Как ребенок.
Каждая фраза – как нож. Острый, точный. Он знает, куда бить. Знает все мои больные места. Мою неуверенность, мои страхи, мое вечное чувство вины, что я плохая мать, плохая жена, что ничего не успеваю, что выгляжу плохо.
– Я не ребенок, – поднимаюсь я, и голова идет кругом от усталости и обиды. – Я взрослая женщина, которая имеет право бояться резать свое тело! Или твое желание важнее моего страха? Важнее моего здоровья?
– При чем тут здоровье? Ты абсолютно здорова! Речь о красоте! О эстетике! О наших с тобой отношениях в конце концов! – он почти кричит, но потом спохватывается, бросает взгляд в сторону детской и понижает голос до шипящего, ядовитого шепота. – Ты хочешь, чтобы я ходил на сторону? Чтобы нашел себе ту, у которой все на месте? Которая следит за собой?
У меня перехватывает дыхание. Это уже не просто наезд. Это прямая угроза.
– Ты… у тебя уже есть кто-то? – вырывается у меня предательский вопрос. Голос – тоненький, жалкий, испуганный.
Он смотрит на меня с таким откровенным презрением, что мне становится физически плохо.
– Пока нет. Но все может быть. Я – мужчина, Лера. Мне нужна женщина, которая возбуждает, а не та, что вечно пахнет детской кашей и смотрит на меня уставшими глазами коровы.
«Коровы». Слово повисает в воздухе, тяжелое, густое, уродливое. Я отшатываюсь от него, как от удара.
– Уходи, – говорю я тихо. Голоса почти не слышно. – Уходи. Сейчас же.
– Отрабатываешь роль обиженной? – усмехается он. – Классика.
– Уйди! – я кричу. Это уже не я. Это кричит какое-то затравленное, загнанное в угол животное. Кричит от боли, от унижения, от бессилия.
Он смотрит на меня пару секунд. Презрительно, свысока. Потом разворачивается и уходит. Я слышу, как он хватает в прихожей ключи, куртку. Хлопает дверью. Машина за окном с ревом заводится и с визгом шин уезжает.
Тишина. Гробовая тишина. И только потом до меня доходит весь ужас произошедшего.
Момент истины: Когда рушится фундамент
Я остаюсь одна. Посреди гостиной, в своем старом халате, с моей уродливой, ненужной мужу грудью. И с диким, животным страхом, который сжимает горло ледяными пальцами.
Он ушел. Он действительно ушел. Из-за этого. Из-за моей груди.
И этот уход – не просто ссора. Это – предупреждение. Ясное и четкое. Сделаешь – останешься с мужем. Не сделаешь – останешься одна. С тремя детьми. С ипотекой. С работой, на которую я вышла только на полставки, потому что детей не с кем оставить. С машиной, которая вот-вот сломается.
Мысли несутся вихрем, паническим, беспорядочным.
- Одна. Я останусь одна.
- Как я подниму их одна?
- Детский сад, школа, кружки, больницы…
- Деньги! Нам не хватит моих денег!
- Он заберет детей? Нет, не заберет… но будет помогать? А если найдет другую? Забудет про наших?
- Что я скажу детям? Почему папа ушел? Из-за маминой груди?
- Все будут знать. Соседи, друзья, родители в школе. «Бросил, бедняжку, с тремя детьми. Ну, после трех родов, сама понимаешь, ничего интересного уже не осталось».
Этот страх – конкретный, материальный – оказывается сильнее любого другого. Сильнее страха перед наркозом, перед скальпелем, перед болью, перед возможными осложнениями.
Я бегу в ванную, захлопываюсь там, включаю воду, чтобы не разбудить детей и чтобы не слышать собственных рыданий. Падаю на колени перед унитазом – меня просто выворачивает от спазмов в горле. Слез нет. Есть одна сухая, жестокая истерика.
Я смотрю на себя в зеркало. Заплаканное, опухшее лицо. Синяки под глазами. Потрескавшиеся губы. И этот жалкий, мешковатый халат, под которым скрывается причина моего позора. Я срываю халат, смотрю на свое тело. На эту грудь, которую он теперь ненавидит.
Да, она не идеальна. Она другая. Она – живая история. На левой груди – белый шрам от мастита, который был у меня с первым ребенком. Это было так больно, что я плакала ночами, но все равно кормила. Растяжки на животе – память о двойняшках, которые росли у меня внутри, толкались, жили. Это мое тело. Оно работало. Оно творило жизнь. Оно было домом для моих детей. А теперь оно стало врагом. Предателем. Причиной развала моей семьи.
Внутренняя борьба: Тело как поле битвы
Я не знаю, сколько времени просидела на холодном кафеле. Мысли начали структурироваться, обретать жуткую четкость.
Вариант А: Сделать операцию.
Плюсы: Он вернется. Вернется «вожделение». Семья сохранится. Финансовая стабильность. Я буду «красивой». Может, и правда буду чувствовать себя лучше? Новая грудь – новая жизнь?
Минусы: СТРАХ. Наркоз. Я могу не проснуться. А дети? Кто их поднимет? Осложнения. Грудь может потерять чувствительность. Может, будет болеть всегда. Импланты могут прижиться плохо, их могут менять. Это же инородное тело! А если он все равно уйдет? К другой?
Вариант Б: Не делать операцию.
Плюсы: Я не предам свое тело. Не подвергну себя риску. Сохраню свое здоровье (потенциально). Докажу ему и себе, что я сильная. Что любовь должна быть не к силикону, а к человеку.
Минусы: Он уйдет. Окончательно. Развод. Одиночество. Унижение. Дети без отца. Моя вина перед ними. Его новая, молодая жена. Моя жизнь, превращенная в руины. Из-за чего? Из-за принципа? Из-за страха? Из-за этой вот, вот этой дряблой кожи?
Я ненавижу его в этот момент. Лютой, слепой ненавистью. За то, что поставил меня перед таким выбором. За то, что превратил мое материнство в недостаток. За то, что его «вожделение» оказалось важнее моего здоровья, моих страхов, моей жизни.
Но я же и ненавижу себя. За то, что запустила себя. За то, что перестала быть женщиной. За то, что не могу просто взять и сделать так, как он хочет. За свой страх. За свою слабость. За эти растяжки и эту обвисшую кожу.
Я вспоминаю наши свадебные фото. Я в подвенечном платье с глубоким декольте. Он смотрел на меня тогда таким взглядом… Таким, от которого таяло все внутри. Куда делся тот взгляд? Куда делась та девушка?
Горькое осознание: Цена материнства
Я всегда думала, что материнство – это такая ценность. Нечто святое, что объединяет семью, скрепляет ее. Оказалось, для моего мужа материнство – это процесс, который испортил его жену. Испортил товар. И этот товар теперь надо сдать в ремонт. Или утилизировать и купить новый.
А я? А что я? Я ведь и сама… Я ведь и сама иногда смотрю в зеркало и вздыхаю. Иногда завидую в соцсетях девушкам со стройными телами и накачанными губами. Но для меня это было что-то далекое, нереальное, как фильм. А тут это ворвалось в мою жизнь с требованием, с ультиматумом.
Я представляю, как веду детей в сад. А там – мамочки. У которых тоже, наверное, не все идеально. Но их мужья не требуют за это новое тело. Они любят их таких. Или просто молчат? Или у них тоже такие же разговоры за закрытыми дверями? Может, я не одна такая? Может, это какая-то жуткая норма – вырастить детей, а потом за свои же труды получить счет от собственного мужа в виде пластической операции?
Мне страшно от этой мысли. Что это – норма. Что женщина должна быть всегда прекрасна. Даже если она рвет жилы. Даже если она не спит ночами. Даже если ее тело отдало все лучшее детям. Она должна оставаться объектом для мужского вожделения. Иначе – профнепригодна. На выброс.
Ночь принятия решения: Одиночество с выбором
Он не вернулся ночью. Я знала, что не вернется. Он ночевал у друга, как сказал в смс, холодной, односложной фразой. Я не спала. Ворочалась, прислушивалась к каждому шороху, к дыханию детей за стенкой.
Утром надо будет встать. Умыться. Сделать вид, что все хорошо. Накормить детей, одеть их, отвести в сад и школу. Улыбаться воспитательнице. А внутри будет сидеть этот червяк, это холодное, липкое чувство страха и унижения.
И мне придется принять решение. Самое важное в моей жизни.
Или предать свое тело, заставить его пережить боль и риск, чтобы сохранить семью. Купить себе мужа ценой своего здоровья и страха. Стать удобной, красивой, соответствующей его стандартам. Получить его «вожделение» обратно. Но какой ценой? И не будет ли это «желание» к силикону, а не ко мне?
Или… остаться собой. Со своей обвисшей грудью, со своими страхами, но с чувством собственного достоинства. И рискнуть всем. Остаться одной. Пройти через ад развода, финансовой ямы, осуждения. Но быть честной с собой. Не позволить себя разрезать и переделать, как бракованную куклу.
Но где взять силы на это достоинство, когда за спиной трое спящих детей, которые полностью от тебя зависят? Где взять силы на борьбу, когда ты и так на нуле? Когда единственный человек, который должен быть опорой, требует от тебя не поддержки, а новой груди?
Я не знаю. Я не знаю, что делать.
Я плачу. Тихо, чтобы не разбудить детей. Он хочет новую грудь. А я хочу, чтобы он любил меня. Ту, которая есть. Ту, которая родила ему троих детей. Но это, видимо, слишком роскошное желание. Невыполнимое.
Выводы, к которым я пришла этой ночью:
- Любовь с условием – это не любовь, а сделка. «Я буду с тобой, если ты изменишь свое тело» – это не про любовь. Это про владение красивой вещью.
- Материнство меняет тело. Это аксиома. И либо мужчина принимает эти изменения как плату за свое продолжение в детях, либо он любит не женщину, а ее оболочку.
- Страх – это не слабость. Бояться операции – нормально. Это инстинкт самосохранения. Преодолевать его можно только ради себя, а не из-под палки и ультиматумов.
- Угрозы разводом – это манипуляция. Серьезный, взрослый мужчина не шантажирует жену, мать своих детей, пластической операцией. Он ищет диалог, компромисс, поддержку.
- Самооценка женщины не должна зависеть от упругости ее груди. Но в мире, где тебя оценивают по этому параметру, даже собственный муж, сохранить эту самооценку – титанический труд.
Девушки, которые делали операции после родов: Вы не жалеете? Как решились? Мужья настаивали или это было ваше желание? Как изменились отношения?
Мужчины (честно!): Правда ли грудь после детей так вас отталкивает? Это действительно может быть причиной охлаждения и даже ухода? Или дело в чем-то другом, а грудь – просто повод?
Подписывайтесь на мой телеграм-канал, там я делюсь закулисьем создания и мы вместе с подписчиками придумываем новые темы.