Знаешь, иногда представляю себе человека, который идет по дороге, по жизненному пути, одетый с иголочки, во всё самое лучшее, что у него есть. Идет и несёт на себе всё это.
На нём пальто. Тёплое, добротное, с широкими плечами — Совесть. Греет оно знатно, особенно когда жизнь морозом дышит. Но и весит прилично. Тяжело в нем на подъёмах, неловко в толкотне, и воротник то и дело натирает шею, напоминая: «Осторожней, не суетись». И вот, на первом же крутом склоне, он снимает его и оставляет на обочине. Вздыхает с облегчением. Легчает. Спина распрямляется, шаг становится пружинистым. Он даже удивляется, как раньше таскал на себе такую тяжесть.
Идет дальше. Но замечает, что шея замерзает. А на шее-то — шарф. Длинный, мягкий, ручной работы —Сострадание. Он хорошо укутывал, но вечно разматывался, цеплялся за колючие кусты чужих бед, его приходилось постоянно поправлять, подвязывать. Слишком много возни. Он сдергивает шарф и бросает его в пыль дороги. Идти ещё легче. Ничто не тянет, не цепляется. Ветерок холодит кожу, и это даже приятно.
Потом он смотрит на свой пиджак. Честь. Сидел он безупречно, но был жёстким, негнущимся. В нём нельзя было сгорбиться, нельзя было пролезть в узкую щель компромисса, неудобно было пятиться. Он снимает и пиджак, оставляя его на придорожном столбе, как памятник своей былой прямолинейности. Теперь можно двигаться свободно, пластично, как угодно изгибаться. Очень удобно.
Под пиджаком обнаружился жилет. Неказистый, но плотный жилет. Справедливость. В кармашках его лежали гирьки-разновески, чтобы всё взвешивать. Они позванивали на каждом шагу, нарушая тишину, и жилет вечно перекашивало то в одну, то в другую сторону. Он стаскивает и его. Равновесие наконец-то найдено. Идеальное, безразличное равновесие.
Осталась рубашка. Простая хлопковая рубашка. Доброта. Она была мягкой и приятной к телу, но слишком маркой. На ней сразу оставались пятна от чужих слёз и грязи, её приходилось постоянно застирывать, и она никогда не выглядела идеально чистой. Он срывает и рубашку. Кожа чувствует солнце и ветер. Полная свобода.
Последнее, что на нём есть — это штаны. Простые, честные штаны. Правдивость и четность. В них было неловко: они были чуть узковаты, жали в неудобных местах, когда пытался соврать, и сидели они немодно, без капли лоска. Он стягивает и их через ноги, пиная комком в кювет.
Вот он и дошел. Стоит на перепутье голый. Легко? Ещё бы. Он невесом. Он может бежать, куда глаза глядят, может катиться по ветру, как пустая шелуха. Ничто его не держит, не тянет назад, не обременяет.
Но тут налетает ветер. Не тот ласковый ветерок, что охлаждал разгорячённую кожу, а другой — колкий, пронизывающий, осенний ветер одиночества. Он пронизывает насквозь. И человек понимает, что холодно ему не снаружи. Холодно изнутри. Там, где раньше грело пальто, где укутывал шарф. Он оглядывается назад, на свою дорогу, усыпанную брошенной одеждой. Но она уже далеко, её разметало, унесло, растащили другие путники.
И он остаётся. Совсем один. Лёгкий. Пустой. Он достиг идеальной лёгкости бытия, но это бытие превратилось в ничто. Он сбросил с себя всё, что имело вес, а значит — значение. Он думал, что избавился от груза, а потерял самого себя. Остался лишь силуэт, контур, который следующий порыв ветра может развеять без следа.
Он искал свободы, а нашёл бесконечный, невыносимо лёгкий холод забвения. И это самая страшная цена за ТАКУЮ лёгкость.
