Светка всегда была необыкновенной девчонкой. И не только внешне – с огромными, глубокими карими глазами, длинными-предлинными ресницами, на которые не нужно было даже тратить тушь за 40 копеек, с пышной копной волос, всегда прихваченных хвостиком. Это была девчонка-звоночек, огонек, бубенчик, веселый и радостный человечек, музыкальная шкатулочка, добрая и распахнутая семи ветрам, впитавшая в себя все, что ниспослало на нас наше время: споры о противоречивости образа Наташи Ростовой, сочинения на вольную тему – о Павке Корчагине и съездах комсомола, о коммунистах Давыдове и Нагульнове, о строительстве БАМа.
Она не страдала «за медаль», как другие отличники, может, потому, что очень близко приняла уже тогда и песни Высоцкого, и философию Булата Окуджавы. Она, кажется, больше всех обожала и наши турслеты, и «картошки», и сборища – запланированные и стихийные, когда в маленьком затрапезном школьном зале, бывшем одновременно столовой, можно было сесть за старенькое пианино и часами в окружении всего дружного класса не расставаться – петь все подряд: от туристических песен до модной тогда «магомаевской» лирики.
Нет, она не была в классе лидером. Тогда ими еще были, как полагается, умные мальчишки. Но она всегда оставалась незаменимой, необходимой – как душа в теле человека.
…До отъезда ТУДА оставалось уже совсем немного – чуть более месяца. И она, наконец, взялась за самое трудное: школьные записи, студенческие сценарии, вырезки из газет и журналов (Господи, все это было так важно!), фотографии, книги, пластинки и письма. Письма…
Через неделю она поняла, что и дом, и дела заброшены и вообще можно не уехать. Не потому, что не успеет прочесть – да, прочесть всю свою предыдущую жизнь, а потому, что просто не сможет уехать. Фактически три последние года, которые ушли на принятие решения, изучение языка, какие-то необходимые мелочи, вот-вот могли закончиться крахом: душа опять плакала, переживала, страдала, цеплялась за друзей и любимых. За этот город, за улицу, за могилы отца и бабушки. За этот уютный дом, где еще жили картины Дана, не отправленные багажом. Их тоже нужно было вместить в 40 кг.
Совесть ее была спокойна – она, наконец, почти через 20 лет после его гибели, с помощью друзей устроила его посмертную (первую!) выставку. Но еще нужно было здесь, в этом городе, где они встретились, написать ему. Вспомнить, и воспоминания оставить любимому городу, иначе под их тяжестью самолет мог запросто рухнуть в океан.
«Это была любовь с первого взгляда. Он вошел стройный, яркий, ослепительно красивый. Жгуче-черные волнистые волосы, густые брови, тонко очерченные губы, еле сдерживающие улыбку, пронзительный взгляд черных глаз. И…укол в сердце: «Он!». Как я ждала его, как боялась, что окруженная вниманием поклонников, может быть, не встречу Его – самого главного, предначертанного судьбой. И потечет серая, будничная жизнь ради детей, ражи чувства долга, еще ради чего-то, но без любви. И вот – Он.
Сердце затрепетало, забилось. И не важно, что он, уже матерый, зрелый, талантливый художник из «золотой молодежи» 60-х, душа компаний и покоритель сердец многих экстравагантных женщин, не заметил меня, скромную провинциалку, девчонку-студентку, которых много было среди «медичек». Но я уже любила. Чувствовала: что-то невообразимое происходит со мной, несметные силы закружили, приподняли, вознесли. И он увидел меня, заметил. И снизошел до серьезных разговоров о том, что волновало его: Чюрленис, Дали, Модильяни, Шагал. И я бежала в библиотеку, читала, смотрела альбомы, на выходные или каникулы срывалась и уезжала на выставки в Москву, Ленинград, Каунас.
Я тянулась до него и начинала понимать, что в его работах – отголоски великих мастеров, переработанные и переосмысленные, и что в его пастелях под его пальцами за несколько лет до нашей встречи родилась женщина, удивительно похожая на…меня. «Сон» – эту картину он написал за три года до нашей встречи. Но – овал лица, волосы, губы, шея, руки – все это было мое. Когда он творил эту работу, растирая мелки руками, сам того не зная, он творил меня? Он меня предчувствовал…»
После школы, встретив последний наш рассвет, мы долго не могли расстаться. Светка умела дружить – она легко и много писала всем нам, разбежавшимся, разъехавшимся. Первые свадьбы, первые дети. Первые отъезды ТУДА.
Со временем мы перестали встречаться, но к Светке тянуло. С ней мы виделись сначала через два, потом через три года… Она могла неожиданно позвонить, найти телефон, хотя у нас уже были другие фамилии. А после школы прошло уже десять… пятнадцать лет… И я так поздно узнала многое, что жило в ней, – не видное, неведомое никому, многим. История ее любви, да в общем-то всей ее жизни открылась за год до ее отъезда ТУДА.
Они были счастливы и – оба неутомимые фантазеры в своем семейном счастье – хотели назвать город, в котором жили, Светлодан. Дан был потрясен рождением дочери. С ней, трехмесячной, Светка попала в больницу – тяжелейшая форма пневмонии. Лекарство (как всегда в то время, дефицитное!) достали друзья, передали поездом. Дан встречает его рано утром на вокзале, бежит в больницу, дрожащими руками передает Светке, и … ампула падает и разбивается. В глазах обоих ужас и потрясение. Но назавтра ребенку становится легче. А через два дня появляется картина «Материнство».
Перед его болезнью она оказалась бессильна. Безнадежность, невостребованность, вместо творчества – педсоветы, совещания, институт марксизма-ленинизма. Ему говорили:
–Ты замечательно рисуешь. Твои картины надо дарить любимым женщинам, но если хочешь выставляться – пиши стройки». И ведь так жили многие!
Некоторым работам они искали названия вместе. Последнюю, оставшуюся после его гибели, Светка назвала сама – «Прощание». Город Светлодан рухнул, опустел, исчез, как Помпея. И Светка бежала оттуда.
Эта неугомонная девочка-женщина, кажется, не менялась с годами. А ведь после школы прошло уже 30 лет! Но всякий раз, когда мы встречались, она бежала к домашнему своему пианино, и начиналось все подряд, как тогда, в школьном затрапезном зале, – от дурашливого «От улыбки станет всем светлей» до незабываемых студенческих песен.
До отъезда ТУДА оставался один день. Светка позвонила и попросила приехать: понимаешь, сегодня самое трудное.
Квартира уже почти опустела. Сиротливо валялись на полу переходники, какие-то еще не пересмотренные тряпки громоздились в углу спальни. Стопками стояли по углам коридора нерозданные книги, на полочках распахнутых кладовок сиротливо смотрелись одинокие шурупы, какие-то непарные шнурки, кнопки, заношенные сеточки. В кухне единственно подключенным оставался телефон. Он не смолкал – звонили, чтобы попрощаться, знакомые и друзья, друзья, друзья…
«Самое трудное» – это пианино. От неожиданного звонка в дверь Светка вздрогнула. Шестеро здоровых мужиков со знанием дела поставили лакированного красавца на широкие, мощные ремни – так гроб опускают в могилу. И Светка не выдержала. Она бросилась в комнату, трясущимися руками сорвала крышку, и мужики отступились.
«Давай пожмем друг другу руки
И – в дальний путь, на долгие года!»
Почему эта песня взбрела ей в голову?! Она не пела, а кричала, и клавиши под ее сильными, красивыми музыкальными руками гудели, плакали, стонали. Но музыка здесь уже не жила…
Мы как-то долго засиделись у нее перед Новым годом, и я еще не знала, что до ее отъезда ТУДА оставалось ровно три месяца. Она показывала последние фотографии – их у нее всегда были горы! Она экономила на всем, ее не тревожили многие бабские мечты – о косметике, шмотках, мебели, евроремонте. Она все, что зарабатывала, «проезжала». Да, было много родственников, друзей, добрых знакомых, и она использовала любую возможность, чтобы куда-нибудь смотаться. И, конечно же, по-прежнему – концерты, выставки. Она умудрилась даже сорваться на какой-то безумный марафон от Бреста до одного польского города!
Открытки, планшетки, значки, сувениры – все это так по-детски ее радовало, умиляло, все было полно значения и памяти. Но с каждой новой поездкой она разбегалась, отталкивалась от родного порога и улетала все дальше и дальше, как будто испытывая себя на притяжение к прежней жизни. Вернее, на отторжение.
Но ведь всегда возвращалась! А тут… «Я уезжаю». Может, не надо? Может, уже поздно? Какой смысл? Готова ли? Нет, мы не экзотические фрукты, которые можно «изобрести», генно подправить. Мы – из нашего, родного, заброшенного сада, который в свое время цветет и плодоносит, и даже в грустную пору листопада и полного одиночества горит тем таинственным, прекрасным многоцветьем красок, которые сами нашли, смешали и вместили в рамки собственной судьбы. Смешная, наивная философия, которая рождается на наших кухнях! Эх, Светка, Светка…
До отъезда ТУДА оставался один час. И вдруг оказалось, что очень трудно выбросить в девяносто девятый раз выносимое мусорное ведро баночки с какими-то специями, три проросшие картошины из прохудившейся кошелки. Надтреснутые блюдца и старые чашечки с тарелочками спешно распихивались по карманам студенческих друзей дочери. Таз? Соседям… Передник! Незамеченный, он запал за тумбочку, и вдруг символичным показался его зловещий желтый цвет: приготовьтесь, сейчас вспыхнет зеленый. Идите…
Город спал. И двор освещало одно-единственное окно. Светкина комната. Там, где стояло пианино. И вот темно. И тихо. Ночной мокрый мартовский снег так кстати смывает беспрестанные слезы. Нет, забыта какая-то бумага. Очень важная! Без нее не уедешь!
Светку не пускали: нельзя, нельзя возвращаться, плохая примета. А она рвалась к подъезду, как будто радовалась этой последней, неожиданной возможности еще раз взбежать по лестнице, привычно открыть ключом родную старую дверь, удостовериться – ее там нет. И не будет никогда.
…А дверь предательски не поддавалась чужим рукам. Она-то знала, как ее нужно сначала слегка прижать, а потом отпустить…
И вот Светка уехала ТУДА. Как-то прошел остаток ночи. Забрезжило утро. А Светка уже летит. Привычный день и все та же суета. Полдень. А Светка летит. И вот новый вечер и ночь. А где-то над голубым земным шариком мерцают в немыслимой вышине огоньки самолета, уносящего все ближе и ближе к Америке Светку.
Слушай ты, Америка, тебе нужны наши пионерские костры и туристические песни? А про Магомаева ты-то хоть слыхала? А пролетают ли низко журавли над твоими осенними картофельными полями, где смешные мальчишки и девчонки в телогрейках наперегонки несутся по бороздам с полными ведрами к накренившейся телеге? Ты заплачешь над судьбой Наташи Ростовой? Ты примешь Высоцкого и Окуджаву? А что тебе «Одуванчики» Дана – разве у вас бывают такие?..
Конечно, Америка, ты любишь, ты знаешь толк в красоте, и она к тебе уже приземляется. Это тебя будет согревать Светкин огонек, тебя будет будоражить свет далекой звезды Светлодана. Я знаю, что в 40 кг багажа было отложено и одно-единственное за всю их жизнь письмо Дана к Светке.
«Милая моя! Как много надо тебе сказать, как много значит для меня имя твое!
В звездном небе ты для меня самая яркая из звезд.
В цветущем саду ты самый милый цветок.
Из всех вод ты самая прозрачная и глубокая.
Из всех небес ты самое голубое и высокое.
Как мало жизни для любви к тебе! Как хорошо, что есть жизнь, чтобы любить тебя!
Ты для меня сказка, ставшая явью. Ты явь, ставшая сказкой.
Когда опускается на землю ночь, то в этой Ночи хочу быть только с тобой!
Когда наступит день, то солнцем в нем светит имя твое.
Почему пишу обо всем сегодня? Потому что верится сегодня, а не вчера, и хочу верить завтра. Люблю тебя, милая Света. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю..!».
Привет, Америка?..
***
Эту историю моя коллега Наталья написала 25 лет назад. О своей подруге и однокласснице, которая в 2000 году уезжала в Америку. Недавно отыскала статью в своих загашниках и предложила мне для канала. Меня история зацепила – тем, как автор передала смятение и переживания героини по поводу отъезда, удивительной судьбой и любовью.
Но у нее там всё сложилось очень неплохо. Сама замуж, правда, не вышла, однако выдала замуж дочь и та счастлива в браке. Счастлива была и мать, которую также перевезла за океан, – она вообще адаптировалась к другой жизни быстрее всех и прожила почти целый век.
Светлана, врач по профессии, и в Америке работала врачом. Уважаемый человек и до сих пор эффектная женщина. Коллега показала мне ролик с одного недавнего торжества, присланный ею, так что подтверждаю: 72 года ей ни за что не дашь, максимум 55, ну 60, не больше. Она прижилась на чужой земле, но с каким же вкусом поет песни на русском языке! Без капли акцента за столько лет! И близко общается со своими, выходцами из стран бывшего СССР. По крайней мере, именно они принимали участие в торжестве.