Тишина в нашем доме была особенной. Не такая, какая бывает, когда все ушли, а густая, тяжелая, как ватное одеяло. Она поселилась между нами постепенно, незаметно, пока мы были заняты жизнью. Мы ее не слышали за звоном ложек о тарелки за завтраком, за гулом телевизора в гостиной, за скрипом двери шкафа. Но стоило выключить все это — она накрывала с головой. Мы с Людой жили в одной квартире, спали в одной кровати, воспитывали двоих детей, которые давно уже выросли и улетели из гнезда, но мы стали идеальными, образцовыми соседями. Теми, что вежливо здороваются в коридоре, иногда делятся солью и никогда не говорят о главном.
Наш брак к тому моменту представлял собой точный механизм, отлаженный годами. Я знал, что Люда встает в семь утра, чтобы сделать себе кофе и посидеть пять минут в тишине. Она знала, что я просыпаюсь ровно в семь пятнадцать и первым делом иду проверять почту. Мы обменивались фразами-чеками: «Заплатил за свет», «Забелишь продукты?», «Звонила Таня, все хорошо». Дети были нашей главной и, кажется, единственной темой для разговоров. Обсуждение их успехов, проблем, планов на выходные — это был безопасный нейтральный островок, на котором мы могли постоять вдвоем, не проваливаясь в молчание. Мы больше не спорили о книгах, как в молодости, не мечтали вслух о поездке к морю, не смеялись над глупыми шутками по телевизору. Мы координировали быт, как два опытных логиста.
Вечерами мы расходились по разным комнатам. Я — к своему компьютеру, она — смотреть сериал в спальне. Дверь была приоткрыта, из щели лился тусклый свет и доносились чужие голоса. Я сидел и думал, что вот она, моя жена, в двадцати шагах от меня, а кажется, что за непроходимой стеной. Мы умудрялись быть одиноки вместе. Это самое страшное одиночество — когда ты не один, но тебя не видят и не слышат. Когда ты знаешь расписание человека, но не знае, о чем он молча думает, глядя в окно. Мы стали двумя планетами, которые давно перестали вращаться вокруг общего центра и медленно, неумолимо дрейфовали в пустоте каждая в свою сторону. Казалось, так будет всегда. До самого конца. Пока не случилось то, что все перевернуло.
Толчком, который сдвинул нашу вселенную с мертвой точки, стала ее болезнь. Не серьезная, не страшная, просто сезонный грипп, но с температурой и такой слабостью, что она не могла встать с кровати три дня. Сначала я суетился, пытаясь сохранить деловой, соседский тон: «Что принести? Таблетки на тумке?». Но потом увидел ее беспомощной, с мокрыми от пота волосами, прилипшими ко лбу, и в груди что-то дрогнуло. Это была не та Люда, которая строго говорила: «Коля, опять носки на диване!», а та хрупкая девчонка, которую я когда-то, кажется, в прошлой жизни, боялся сдуть ветром.
Я сварил ей бульон. Не просто подогрел что-то из пакета, а порезал курицу, луковицу, морковку, долго варил, как когда-то делала ее мама. Принес на подносе. Она посмотрела на меня удивленно, даже растерянно, и пробормотала: «Спасибо, сосед». И от этой шутки мне стало горько. Я сел на край кровати и, как сорокалетье назад, стал кормить ее с ложки, дуя на каждую. Она пила, покорно зажмуриваясь. А потом попросила: «Почитай что-нибудь, а то скучно». В шкафу нашлась старая, потрепанная книга Паустовского, которую мы обожали в первые годы брака. Я сел в кресло у кровати, надел очки и начал читать вслух. Голос сначала срывался, было непривычно. Но скоро я втянулся. Комнату наполнили только мой голос и ее ровное дыхание.
Читали мы каждый вечер. И в эти тихие часы что-то стало происходить. Между главами мы начали говорить. Сначала о героях книги, потом о том, как мы, два наивных студента, слушали эту же пластинку с записями Паустовского в ее общежитии. Мы вспомнили нашу первую поездку на море, на переполненной электричке, и то, как я нес ее на руках через грязную лужу у вокзала. Мы смеялись над тем, как испекли наш первый торт и пересолили его. Словно книга стала ключом, который отпер давно запертую дверь в наше общее прошлое. Мы не говорили о счетах и детях. Мы говорили о нас. Я смотрел на ее все еще бледное лицо, на горящие глаза и видел в них не соседку Люду, а свою Людмилу. Ту самую. И понял, что наша любовь не умерла. Она просто уснула, убаюканная рутиной, и ее нужно было разбудить. И я знал, как это сделать.
Когда она окончательно поправилась, я, краснея как мальчишка, надел свой лучший пиджак и принес из кухни единственный букет, который смог найти — пучок петрушки и укропа, торчащий из кружки с логотипом банка. Глупо, смешно, но она расхохоталась. А я, запинаясь, сказал: «Людмила Сергеевна, разрешите пригласить вас в ресторан. Сегодня. В семь вечера». Она смотрела на меня, на эту дурацкую кружку с зеленью, и глаза ее стали влажными. Она кивнула: «Разрешаю, Николай Иванович».
Это было наше первое свидание за последние лет двадцать. Неловкость первых минут была восхитительной. Я подавал ей пальто, как сорок лет назад, и запутался в рукавах. Мы молча ехали в такси, глядя в окна. В ресторане я отодвинул ее стул, и она села, смущенно улыбаясь. Официант протянул мне меню, а я передал его ей: «Выбирайте вы, я не знаю, что сейчас в моде». Мы сидели и изучали друг друга, как незнакомцы. Я заметил, что у нее появились новые милые морщинки у глаз, когда она смеется. Она сказала: «А ты, Коля, стал терпеливее, раньше бы ты уже требовал официанта». Мы говорили обо всем на свете, кроме того, о чем говорили всегда. Я узнал, что она давно увлекается историей архитектуры и мечтает увидеть своими глазами замки Луары. Она узнала, что я тайно пишу стихи в блокнот, который ношу на работу. Мы открывали заново не только друг друга, но и самих себя — тех, кем мы стали за эти годы, но кого не замечали, погруженные в роль «соседей». Мы смеялись над своими неуклюжими попытками флиртовать. Это было неловко, странно и безумно здорово. В тот вечер, провожая ее до спальни, я поцеловал ее в щеку, как на первом свидании. И щека ее горела.
С того вечера начался наш второй медовый месяц. Мы не поехали ни на море, но мы переставили всю мебель в спальне. Выкинули старый скрипучий книжный шкаф, который нам никто не любил, и купили новую, большую кровать. Не «две спальных места», а одну большую. Чтобы не разъезжаться по углам. Мы завели новые традиции. Самая главная — вечерняя прогулка. Ровно в девять, без телефонов, мы выходим и идем куда глаза глядят. Мы просто гуляем и разговариваем. Держимся за руки, как в двадцать лет. Иногда покупаем по одному шарику мороженого, даже зимой.
Я снова чувствую себя не соседом по квартире, а женихом. Мужем. Любящим и любимым человеком. Я снова замечаю, как она красиво улыбается, и стараюсь чаще делать ей кофе по утрам. Она оставляет мне записочки в кармане пиджака с дурацкими рисунками. Мы снова смеемся над одним и тем же. Наша тина сегодня стала удобной, теплой, непринужденной с пониманием, а не неожиданными собеседниками. Мы разбудили нашу любовь. Оказалось, она не умерла. Она просто крепко спала, устав от рутины и суеты. И для того чтобы ее разбудить, хватило тарелки куриного бульона, старой книги и дурацкого букета из петрушки. Главное — захотеть это сделать.
Читайте еще: