В далёком городе, где минареты касались облаков, жил праведный кади, чьё имя славилось справедливостью. Однажды он пригласил к себе странствующего христианского монаха, чьи проповеди о любви Божьей будоражили сердца даже в чужих землях.
После щедрого угощения финиками и ароматным кофе кади, склонив голову, спросил:
— Скажи, святой человек, я следую Корану: сужу по правде, подаю милостыню, пост соблюдаю, как положено. Разве не войду я в Райские сады?
Монах, поправив ветхую рясу, ответил вопросом:
— Скажи, благородный господин, есть ли у тебя сыновья?
— Трое, — кивнул кади.
— А рабы верные?
— Десять домочадцев служат мне денно и нощно.
— Кто внимательней исполняет волю твою: дети или слуги?
Кади усмехнулся:
— Рабы! Они дрожат от моего взгляда, каждое слово ловят. А сыновья… упрямы, как ослы! То забудут наказ, то спорят.
— А когда придёт час покинуть этот мир, — продолжил монах, — кому завещаешь земли, стада и богатства: слугам или детям?
— Какой вопрос! — воскликнул кади. — Кровь моя — сыновья!
Тогда старец поднял ладонь, словно рисуя незримые письмена:
— Так и Царство Небесное. Можно быть безупречным рабом, но наследство даруется лишь сынам. А стать сыном Отца Небесного можно лишь через Того, Кто сказал: «Я есмь путь».
Кади задумался, глядя на закат, окрасивший небо в цвет граната. А монах добавил тихо:
— Слуга боится наказания, сын же жаждет любви.
Долго молчал кади, взор его был устремлен в багровые отблески заката. Слова монаха запали глубоко в сердце, разбередив устоявшиеся представления о праведности и спасении. Он привык видеть себя безупречным исполнителем заповедей, достойным награды за усердие и страх перед Всевышним. Но теперь, словно сквозь туман, проступала иная перспектива, где главным двигателем отношений с Богом была не боязнь, а любовь и сыновнее доверие.
Ночь опустилась на город, укрыв его своим темным покрывалом. Кади не сомкнул глаз, ворочаясь в постели. Он перебирал в памяти свои деяния, стараясь понять, где совершил ошибку. Может ли быть так, что все его благочестие было лишь служением из-под палки, лишенным истинной душевной теплоты и близости к Создателю?
Утром, призвав к себе сыновей, кади впервые обратился к ним не как к подчиненным, ожидающим указаний, а как к равным, с которыми можно поделиться сомнениями и надеждами. Он расспрашивал их о жизни, о том, что их волнует и радует, и впервые увидел в их глазах не только страх, но и зарождающееся уважение и признательность.
В последующие дни кади изменил свой образ жизни. Он по-прежнему судил по справедливости и подавал милостыню, но делал это не из чувства долга, а из милосердия и сострадания. Он начал молиться не из страха, а из любви, словно обращался к отцу, который всегда готов выслушать и поддержать. И постепенно в его сердце воцарился мир, которого он никогда прежде не знал.