Господи, ну почему именно со мной…
Мать покраснела так, что даже в полумраке купе это было заметно. Попыталась что-то промямлить, схватить детей, но они уже носились между полками, как угорелые. А дед — дед просто смотрел на неё таким взглядом… Я таких взглядов боюсь с детства.
Сижу сейчас на своей полке, смотрю в окно на мелькающую темноту, и всё ещё трясусь. Не от поезда — от того, что произошло час назад. Как можно так орать на детей? На чужих детей?
Но… почему мне стыдно не за него, а за эту мамашу?
Руки до сих пор дрожат. Написала уже три сообщения подруге и стёрла. Как объяснить то, что сама не понимаю? Что я сидела и молчала, когда надо было… Что надо было? Заступиться? Или наоборот — поддержать деда?
Дети действительно вели себя как… как дикари.
Вагон качает мерно, монотонно. За окном — сплошная чернота, изредка прорезанная огоньками деревень. Двадцать два часа до Екатеринбурга. Двадцать два часа в этом молчании, в этом напряжении, которое висит между нами, как невидимая стена.
Мать укладывает детей спать. Шёпотом, виновато. Дед отвернулся к стене и делает вид, что читает. Но я вижу — страницы не переворачиваются уже полчаса.
***
Ехать не хотела. Совсем. Мама в больнице, операция прошла плохо, и сестра звонит каждый день: «Приезжай, может, последний раз видишь». Последний раз… Слова как ножом по сердцу.
Самолёт — дорого. Машины нет. Автобус — сутки трястись. Остался поезд. Фирменный, думала, будет приличнее. Ха! Купе на четверых, плацкарт был бы не хуже.
Работа отпустила неохотно. Проект горит, дедлайн через неделю, а я сваливаю. «Семейные обстоятельства» — как же надоела эта фраза. Начальник кривился, но подписал заявление. Не звонить мне туда, не звонить…
Собиралась наспех. Термос, бутерброды, таблетки для мамы — врач сказал, там этих лекарств может не быть. Телефон зарядила, книжку взяла. Думала — почитаю, отдохну. Три дня не спала нормально, всё переживала.
На вокзале толпа, духота, объявления орут. Села в поезд и обрадовалась — купе почти пустое, только дед какой-то у окна сидит, газету читает. Хоть спокойно доеду.
А потом они вошли…
***
— Мальчики, тихо! Люди отдыхают! — шипела мать, пытаясь втащить в купе двух орущих сорванцов.
Старший тут же залез на мою полку, младший начал дёргать шторку. Вещи разбросали за секунду — игрушки, пакеты, какую-то ерунду пластиковую.
— Мам, а это чья полка? А можно я здесь посижу? А что у тёти в сумке? — старший копался в моих вещах, как у себя дома.
— Коля, слезай немедленно! — мать была красная, потная, измученная. — Извините, пожалуйста, — обращается ко мне, — они устали, долго ехали…
Устали? А я что, свежая как огурчик?
— Ничего, ничего, — улыбаюсь натянуто. — Дети есть дети.
Дед поднял глаза от газеты, посмотрел сначала на детей, потом на мать. Такой взгляд… Ой, не к добру это.
— Мам, а можно воды? А есть хочется! А когда мы приедем? — младший ныл и дёргал мать за рукав.
— Сейчас, сейчас, солнышко…
Дети носились по купе, орали, хлопали дверью. Поезд ещё не тронулся, а я уже чувствовала — будет кошмар. Полные сутки с этим… Господи, дай терпения.
— А давайте в прятки играть! — старший полез под мою полку.
— Коля, нет! Вылезай сейчас же!
Но дед уже сложил газету. Медленно. Демонстративно.
***
Поезд тронулся, и дети окончательно обезумели. Бегали по проходу, заглядывали в соседние купе, орали на весь вагон. Проводница делала замечания — бесполезно.
— Мальчики, ну что же вы… — мать металась между ними, пытаясь угодить всем сразу. То детей одёргивала, то нам улыбалась виновато: — Простите, они обычно спокойнее…
Обычно? А что, сегодня особый день?
Дед молчал, но я видела — челюсти сжаты, руки в кулаки сжимает. Газету уже отложил, просто сидит и смотрит. Как хищник перед прыжком.
— Коля, Дима, садитесь на место! — уже не просит, требует мать.
— Не хочу! Скучно! — старший висит на ручке двери.
— А я какаю хочу! — младший заявляет это на весь вагон.
Люди в проходе оборачиваются, кто-то качает головой. Слышу из соседнего купе:
— Что за беспредел… Ехать же сутки…
— Раньше таких не было. Дети воспитанные были.
— А сейчас что хочут, то и делают. Родители попустительствуют.
Мать всё слышит, лицо всё краснее становится. Пытается уговорить детей:
— Ну, пожалуйста, посидите спокойно. Вот конфетки…
— Не хочу конфетки! Хочу бегать!
Старший опять полез на мою полку. Я встала, взяла сумку:
— Мальчик, здесь мои вещи лежат…
— А мне всё равно! — и показывает язык.
Всё. Хватит.
Но дед опередил меня.
***
— ВАШИ ДЕТИ ЗДЕСЬ НЕ ХОЗЯЕВА! — рявкнул он так, что стёкла звенели.
Купе замерло. Весь вагон замер. Дети как вкопанные остановились — такого тона они, видимо, никогда не слышали.
— Я сорок лет в командировки езжу, — голос у деда тихий теперь, но страшный. — Сорок лет вижу, как родители своих отпрысков не воспитывают. Но чтобы так…
Мать открыла рот, хотела что-то сказать, но дед не дал:
— Молчать! Ваша очередь говорить была два часа назад, когда надо было детей в рамки поставить. А теперь — слушайте.
— Вы не имеете права… — прошептала она.
— Не имею? — дед встал. Высокий, грузный, в старой, но качественной рубашке. — А они имели право мне на голову залезать? А вы имели право позволить им весь вагон переворачивать?
Дети жались к матери, младший заплакал. Но тихо. Очень тихо.
— Это дети, они не понимают… — попыталась оправдаться мать.
— Дети? — дед засмеялся зло. — Дети понимают границы лучше взрослых. Когда их устанавливают. А вы что делали? Сюсюкали!
И тут он посмотрел на меня:
— А вы что молчите? Тоже терпите? Вам нравится, когда по вашим вещам лазают?
Я… я…
Не знала, что сказать.
***
После этого дети сидели тихо. Очень тихо. Мать укладывала их спать, шёпотом рассказывала сказки. Старший всхлипывал, младший сосал палец.
Дед вернулся к газете, но я видела — не читает. Смотрит в окно, но не видит ничего. О чём он думает? Жалеет?
Проводница принесла чай. Обошла всех, но в наше купе заглянула особенно участливо:
— Всё нормально?
— Нормально, — коротко ответил дед.
Мать молчала. Дети спали.
Я пыталась читать, но строчки расплывались. Думала о маме, о больнице, о том, что завтра увижу. А ещё — о том, что произошло здесь. Кто прав? Кто виноват?
В половине двенадцатого мать тихо спросила:
— Можно свет выключить?
— Конечно, — ответил дед. И даже голос у него стал мягче.
В темноте все проблемы казались меньше. Стук колёс убаюкивал, поезд нёс меня к маме, к больнице, к тому, что может быть последним разговором.
А может, дед прав? Может, границы — это не жестокость, а необходимость?
Заснула только под утро.
***
Проснулась от объявления: «Следующая станция — Екатеринбург». Дети сидели тихо, собирали игрушки. Мать паковала вещи быстро, не поднимая глаз.
Дед уже был одет, стоял с чемоданом у двери.
— Счастливо добраться, — сказал он матери на прощание.
Она кивнула, не отвечая.
Может, он дал им урок, который запомнится надолго. А может — просто напугал. Не знаю.
Но я поняла одно: молчание — тоже выбор. И иногда этот выбор делает больнее, чем любые слова.
Подпишитесь, чтобы не потерять меня в ленте — у меня каждый день порции почитать, как горячие пирожки!