Павел Быков, исследователь Глобального университета Рыбакова
Утечка мозгов — словосочетание, в котором спрятан испуг. Как будто речь идёт о непоправимой потере — о талантах, “уплывших” за границу, как ценнейший ресурс, вымытый из истощенной почвы. Под этим выражением кроется не только тревога государства, но и растерянность систем, не способных адаптироваться к реальностям XXI века.
Однако, возможно, сама метафора утечки мешает увидеть главное: движение умов по миру — это не драма, а неизбежность. И дело не в том, чтобы удержать студентов и молодых специалистов от отъезда, а в том, чтобы построить архитектуру их возвращения.
Важно не бороться с утечкой, а научиться управлять циркуляцией.
В последние десятилетия большинство стран оказались вовлечены в глобальную гонку за человеческий капитал. И многие университеты мира — от Маастрихта до Ханяна — превратились не просто в учебные заведения, а в операционные центры транснациональной мобильности. Обычно это не те университеты, что первым упоминают (вроде Оксфорда или Стэнфорда), когда речь заходит об образовании. И ключевые конкурентные преимущества у них другие. Они умеют отбирать, сопровождать, настраивать, удерживать и выпускать студентов в международное пространство — при этом не теряя с ними связи.
Это уже не просто альма-матер, а институции с миссией сопровождения — агенты распределенного влияния. У них есть партнёрские сети, менторские клубы, программы обмена, двойные дипломы, стажировки в международных компаниях, соглашения с НКО, бизнесом и госструктурами. Они встроены в инфраструктуру будущего: не замыкают, а открывают.
Противоположная логика — логика “удержания” — часто проигрывает. Когда государство пытается прямолинейно бороться с “утечкой мозгов”, это неизбежно вызывает встречное напряжение: у молодого человека возникает ощущение, что за его счёт обезопасить систему. Формируются мнимые контуры безопасности, которые работают как капкан. В такой логике даже успех становится угрозой: талантливый выпускник, получивший международную стипендию, почти автоматически выпадает из поля действия своей страны. Его опыт не осмысляется как ресурс. Его сеть контактов — как национальный актив. Он становится «пропажей», потому что просто больше не встроен ни в какую обратную систему.
А ведь мог бы стать мостом.
Что сегодня особенно остро чувствуется в России, так это отсутствие посреднической ткани. Институциональные механизмы, которые могли бы стать каналами обратной связи, либо разрушены, либо не адаптированы к международной логике. Молодёжь, способная к глобальному движению — студенты, выпускники, начинающие исследователи и предприниматели — просто не видит, как можно вернуться. Не в смысле чисто физически приехать обратно, а в смысле — оказаться востребованным, “приземленным” в контекст, включенным в движение.
Одним из недооцененных инструментов могут стать международные университеты. Не те, что “принимают иностранцев”, и не те, кто выставляет англоязычные программы ради рейтингов, а те, кто реально сопровождает студентов в их международной биографии.
Есть большой соблазн пытаться повторить опыт ведущих университетов США и Британии. Но это тот случай, когда прямое копирование не работает: трудно быть Гарвардом или Йелем, если у тебя за спиной не стоят США.
Впрочем, это и не нужно. В 2024 году ApplyBoard выпустило доклад Navigating Global Student Mobility: Top Trends in International Education for 2025 and Beyond. Согласно его данным, в 2024 году в Канаде, Австралии и Великобритании произошло значительное падение объемов заявок на студенческие визы, прогнозируется дальнейшее снижение и в 2025 году. Спрос же на не англоязычные направления растет. В тренде даже обучение в Саудовской Аравии.
В 2025 году Interstride выпустила доклад International Student Recruitment Trends & Challenges 2025. В нем фиксируется значительное смещение интереса абитуриентов и рост спроса на региональное образование. Причин тому множество. Студенты выбирают направления с более легкими визовыми правилами, финансово доступным образованием и возможностями для работы после учебы. Страны, такие как Сингапур, Малайзия, Германия, Ирландия, Нидерланды, ОАЭ, Новая Зеландия и другие, будут привлекать больше заявок благодаря предложению доступного и качественного образования.
Экономические нестабильность последних лет влияет на способность студентов оплачивать международное образование: обменные курсы, стоимость обучения и проживания играют важную роль в процессах принятия решений, а культурные различия могут создавать значительные проблемы в процессе рекрутинга. К этому прибавляется рост значения ИИ и других виртуальных образовательных площадок. Все это радикально меняет будущее образования.
Сегодня более полезным, чем пример какого-нибудь маститого американского вуза, может быть пример, скажем, Университета Кейптауна, лидера на африканском континенте. Он превращает сотрудничество с университетами США, Великобритании и Азии не просто в академическую формальность, а в канал трансфера компетенций, идей, кадров. Через участие в African Research Universities Alliance (ARUA) он строит платформу, где африканский и глобальный контекст не исключают друг друга, а усиливают. Здесь важно: студенты не “утекают”, они движутся в контуре, который поддерживается университетом. Он — не только точка отправления, но и центр гравитации.
В Южной Корее, в Университете Ханянг, эта логика доведена до технологического совершенства. Более 700 соглашений с вузами по всему миру, курсы на английском языке, программы типа Global Korea Scholarship, активная работа с компаниями, такими как Samsung и Hyundai. Университет буквально превращается в мост между Азией, США и Европой, при этом сохраняя культуру “возврата” — как минимум через профессиональные связи и корпоративную карьеру внутри страны. Это важный нюанс: дело не только в том, уехал ли студент, а в том, остался ли он в контексте. Контекст может быть разным — но он должен быть.
Что может означать всё это для России? Прежде всего, необходимость переосмысления своих университетов — не как территориальных крепостей, а как транзитных узлов. Нужны институции, которые не просто обучают, но и сопровождают. Которые не боятся временного отъезда выпускника, потому что уверены в своей способности удерживать с ним связь. Которые создают культурную и профессиональную среду, куда хочется вернуться. Где международный опыт — это не причина для подозрения, а предмет для интеграции.
Такой подход требует и новой лексики. Вместо “утечки” — циркуляция. Вместо “оттока” — маршруты. Вместо “предательства” — выбор. Нужна этика международной жизни, в которой студент не чувствует себя заложником между “туда” и “сюда”, а действует как агент, связанный с родиной не через контроль, а через доверие. Это требует тонкой работы — с выпускниками, с их семьями, с будущими работодателями, с системами аккредитации и карьерного сопровождения. Но именно такая работа создаёт новый тип институционального присутствия.
Международные университеты нового типа могут стать точками сборки такой логики. Они — не альтернатива “государственной повестке”, а её тонкий и гибкий инструмент. В них можно будет не просто учиться, а строить долгую траекторию — между странами, между идентичностями, между ролями. Они станут местом, где утечка превращается в поток, а поток — в устойчивую циркуляцию.
Международные университеты как операторы траекторий
В современном мире университет всё чаще выступает не просто пространством обучения, а инфраструктурным узлом, через который прокладываются траектории. Международные университеты нового типа научились не просто предоставлять образование, а организовывать биографическое движение — встраиваясь в судьбы студентов как соавторы их маршрута, а не просто вузы-отправители.
Такого рода университета не видно издалека: их нельзя узнать по архитектуре, символике или масштабу кампуса. Их узнают по точности настройки: по тому, как они работают с индивидуальностью студента, как организуют пересечения с внешним миром, как умеют сочетать локальную укорененность с глобальной навигацией. Это — операторы траекторий, и их сила в связях.
Маастрихтский университет — наглядный пример. Расположенный в “захолустном” по мировым меркам городке и не имеющий громкого имени (ну кто вспомнит про Маастрихт в контексте образования), он превратил свое пограничное положение в метод. Университет входит в европейский консорциум YUFE, в рамках которого студенты не просто участвуют в обменах, а конструируют собственные образовательные маршруты, перемещаясь между десятью университетами-партнёрами в разных странах. Это уже не про “съездить на семестр”, а про гибридное обучение как норму. При этом маастрихтские студенты проходят стажировки в компаниях, таких как Philips и DSM, получают навыки работы в мультикультурных командах и входят в сеть выпускников, которая охватывает международные организации, включая ЕС и ООН. Здесь траектория — не метафора, а инженерная реальность: есть мосты, есть опоры, есть расчёт напряжения.
Похожую, но иначе скроенную модель предлагает австралийский университет Маккуори. Вокруг него выстроена обширная система партнерств: более 200 соглашений обмена, программы двойных дипломов, участие в Commonwealth Universities Network. Но его отличает не только количество, а качество сопровождения.
Программа Global Leadership Program (GLP) — это не формальная “надстройка”, а полноценная траектория, в рамках которой студенты получают опыт международных воркшопов, проектной работы с НКО, коротких зарубежных командировок. Важно, что университет организует это не сверху, а через внутреннюю навигацию: каждый студент может выбрать собственный уровень вовлечённости, собрать индивидуальный “треугольник” между академией, бизнесом и гражданским сектором. Получается не просто диплом, а глобальное резюме — с отсылками к реальным кейсам, работодателям, ролям.
Что объединяет эти разнородные кейсы? ЮАР, Нидерланды, Южная Корея, Автралия…
Прежде всего — институционально зафиксированный интерес к сопровождению. Это не “отправить студента по Erasmus+” и забыть. Это построить систему, в которой каждый элемент — от выбора программы до карьерной поддержки — встраивается в долгосрочную стратегию работы с личностью. Международные университеты нового типа работают не по принципу “выучить и отпустить”, они не оказывают “образовательную услугу, они работают по принципу “навигации”: как аэропорт с терминалами, зонами пересадки и лентами обратной доставки. У них есть память, обратная связь, инфраструктура включенности.
В этом смысле международный университет будущего — это не бренд, не здание, не статус. Это способ организации движения: умение поддерживать траекторию, видеть биографию как маршрут, быть не учебным заведением, а навигационной системой. Это требует совсем иного подхода к институциональному дизайну: гибких программ, индивидуальных навигаторов, глубокой связки с рынком и внешними партнерами. Но именно такая архитектура позволяет университету выйти за рамки “инкубатора” и стать режиссером биографий.
Именно такие университеты — не просто партнёры в международном образовании, а активные операторы движения умов и идей — могут стать новой точкой опоры для образовательной политики. Они не удерживают, но сопровождают. Не привязывают, но ориентируют. Не подменяют собой путь, но умеют его осветить.
Невидимая инфраструктура возвращения
Молодёжь уезжает не потому, что не любит страну. И не потому, что хочет её “предать”. Она уезжает потому, что может, потому что это стало привычным треком. Потому что в сложном, открытом мире XXI века международная мобильность стала нормой, а не исключением.
Мир не только открыт для перемещения, но и меняется очень быстро. Сегодня полезно и выгодно иметь опыт работы в разных лабораториях, в разных компаниях, в разных странах. Это повышает насмотренность и шансы на то, что не пропустишь новый мощный тренд. Времена, когда ученые работали по тридцать лет в одной лаборатории и это было правилом, прошли.
Сегодня глобальная насмотренность — это национальный ресурс. Парадоксальная идея: чем больше студенты видят мир, тем сильнее может быть их связь с родиной — если эта связь поддерживается институционально, через ролевые модели, менторство, социальные и профессиональные сети.
Мы уже знаем, что люди которые имеют опыт реальной жизни и работы за рубежом не так однозначно высказываются о том, что “там” лучше. Люди начинают ценить возможности, среду и культуру своей страны. Возможность говорить и быть понятым на родном языке, способность “по умолчанию” ориентироваться во многих бытовых и юридических вопросах – все, чему в других странах приходится года “учиться”. Надо лишь дать уезжающей талантливой молодежи карту с маршрутом возвращения.
И здесь ключевая ошибка — воспринимать этот выезд как окончательное расставание. Ошибка, которая дорого обходится. Не потому, что уехавших не вернуть, а потому, что не создана структура, в которую они могли бы вернуться. Не внешняя, административная, а внутренняя — культурная, профессиональная, институциональная. Россия не проигрывает молодёжь, она не предлагает ей точки сборки после отъезда.
Именно поэтому вопрос “почему они не возвращаются?” всегда оказывается риторическим. Актуальнее другой: куда им возвращаться? В какую среду? С какой ролью? С каким статусом? Большинство уехавших — это не беглецы, а искатели. Но, уехав, они попадают в системы, которые умеют не просто принимать, а втягивать, встраивать, направлять. Они оказываются в инфраструктурах, которые не разрывают с прошлым, а создают новое будущее. В таких условиях возвращение становится не просто сложным, а неартикулируемым: оно не просчитано, не поддержано, не оформлено.
Те университеты, которые действительно умеют управлять мобильностью, как правило, строят именно инфраструктуру возврата. Она не всегда видна: это не здания и не кампусы, это сети, траектории, связи. Это логика, при которой выпускник не исчезает, а “отходит на расстояние”, оставаясь в зоне досягаемости. Через программы alumni-сопровождения, через совместные научные проекты, через стажировочные хабы, через менторство, через вовлечение в национальные или региональные инициативы. Сама траектория построена так, чтобы точка возврата была не только возможной, но и желанной.
Но важно понимать: это не жест доброй воли, не гуманистический акт. Это стратегия влияния. Каждый международный университет, способный сопровождать движение студентов, — это элемент мягкой силы. Он формирует сеть привязанностей, доверий, идентичностей. Именно поэтому значимые МУ мира действуют не только как образовательные центры, но как политико-культурные интерфейсы. Они строят “коридоры движения” — и через эти коридоры прокладываются не только судьбы людей, но и потоки идей, стандартов, норм, лояльностей.
РУДН — уникальный пример такого подхода в советской и постсоветской традиции. Этот университет действительно играл роль оператора международного присутствия, особенно в странах Азии, Африки, Латинской Америки. Он формировал целые поколения выпускников, ориентированных на российское образование, язык, нормы. Его аудитория — это мини-ООН на юго-западе Москвы. Но в логике РУДН доминировал подход “экспортера образования”. Студент приезжал, учился, уезжал — и только в редких случаях оставался в плотном контакте. Это была модель однонаправленного экспорта, построенная на идее, что образование как таковое уже есть ресурс влияния.
Сегодня этого недостаточно. Глобальная конкуренция за таланты устроена сложнее. Уже недостаточно “научить”. Нужно уметь проецировать траекторию, встроить в нее реальные точки пересечения с рынком, с академией, с международными организациями, с бизнесом, с практикой. Успешный МУ нового типа — это уже не только лекционные корпуса, это операционный центр мобилизации и координации движения молодых профессионалов, независимо от их страны происхождения. Это не просто образовательный хаб, это — система движения и возврата.
Именно здесь у России сегодня слабое место. Нет институтов, способного сыграть такую роль в современном виде. Ни один вуз пока не взял на себя задачу комплексного сопровождения международных траекторий с вшитым механизмом обратной интеграции. Ни один не предложил модели, при которой выезд — это не угроза, а инвестиция. Нет тех самых “обратных маршрутов”, по которым можно было бы не просто “вернуться”, но и вернуться с новым статусом: как специалист, как партнер, как ресурс, а не как объект ассимиляции.
И, следовательно, у выехавших не возникает модус представителя, агента национальной культуры, русского языка. В одиночку проще встраиваться. чем пытаться представлять из себя посланника другой культуры. Так мы во дважды теряем таланты – они не работают на наше общество ни внутри страны, ни во вне.
В то время как другие страны не просто “выпускают” студентов в мир, а отправляют их с заданием и инфраструктурой связи, Россия зачастую теряет их без следа. Потому что в логике административной системы возвращение — это либо акт благоразумия, либо обязанность. А должно быть — предложение. Возможность. Открытый путь. Для этого и нужна невидимая инфраструктура возвращения: сеть контактов, поддержка выпускников за рубежом, платформа для совместных проектов, карьерная навигация, системы менторства, репутационные лифты. Всё это — обычная практика для ведущих мировых МУ.
Да, сегодня в России появляются элементы такого подхода. Некоторые вузы начинают работать с выпускниками как с активом, а не архивом. Появляются англоязычные программы с реальной международной компонентой. Но это пока точечные практики, а не система. А в условиях растущей конкуренции за молодых специалистов, особенно в технологических, биомедицинских, инженерных и управленческих секторах, инерция стоит слишком дорого.
Особую ценность в этой ситуации может иметь фигура менторского возврата. Не все должны “возвращаться физически”. Но многие могут становиться “точками входа” для новых студентов, каналами связи, локальными представителями российского академического или предпринимательского контекста. Такой подход работает в Израиле, в Южной Корее, в Китае. Там умеют делать глобального выпускника — ресурсом национальной системы, а не утерянной перспективой.
Нам нужны МУ нового поколения. Не “университеты международного сотрудничества” — как формула в брошюре, а университеты, встроенные в международную экономику траекторий. Они должны уметь проектировать маршруты, подключать студентов к международным сетям, но при этом удерживать нить включённости — через смысл, через связь, через структуру. Не создавать иллюзию движения, а строить настоящую логистику биографий.
В этом — вызов. В этом — шанс. И в этом — стратегия, которая делает возвращение не случайностью, а опцией. А опцию — реальностью.
Геополитика привязанности
Привязанность — понятие тонкое. Это не гражданство, не контракт, не обязательство. Это сеть внутренних нитей: между человеком и языком, между биографией и страной, между будущим и прошлым. Это тот тип связи, который не регистрируется в визовых базах, но может оказаться решающим в момент выбора: с кем работать, куда вложиться, где запустить проект. Именно за эту связь идёт борьба. И выигрывают в ней не те, кто запрещает выезд, а те, кто умеет сопровождать возврат.
Для этого недостаточно разработать хорошую миграционную политику или создать удобный портал госуслуг. Нужно воспитать привычку движения и связи. Привычку — как внутренний мотор, как профессиональный и жизненный навык. Уезжать, но не разрывать. Возвращаться потому что есть с кем и к чему. Вести международные проекты как часть системной логики. Привычки — вот что встраивается в поведение глубже любых инструкций. Именно они управляют траекториями в долгую.
Но привычки не формируются в пустоте. Их создают институты. И здесь снова возвращаемся к роли международных университетов. Они — не только провайдеры образования, они — инженеры привязанности. При правильной архитектуре они могут воспитывать у студентов не просто глобальный взгляд, но и рефлекс укорененности. Умение быть в нескольких мирах одновременно, не теряя связей. Желание строить мосты, а не сжигать их. Способность мыслить не в категориях “уехал/остался”, а в координатах “движусь/связан”.
Так формируется новое понимание лояльности. Не “я остался, значит, я верен”, а “я связан, значит, я действую”. Современные системы влияния всё чаще строятся именно на этом типе включенности. Если человек живёт в другой стране, но участвует в международном проекте своего родного университета, наставничает студентов, публикуется на языке родной культуры, запускает совместные стартапы, выступает на конференциях — он остается в пространстве действия. Даже если его паспорт в другой базе. Даже если он ночует в другой части света.
Вот почему одни страны выигрывают, а другие теряют даже при одинаковом исходном уровне образования. Условный выпускник из Китая, Южной Кореи или Израиля, оказавшись в США, не исчезает — он остается в профессиональной орбите своей страны. Он поддерживает менторство, сотрудничает с фондами, возвращается читать лекции, консультирует, запускает совместные проекты. Он встроен. Не контролируем, но вовлечен. Потому что за ним стоит инфраструктура привязанности: привычка, сеть, смысл.
Геополитика будущего не будет картой с флажками. Она будет сетью привязанностей, которую невозможно нарисовать, но можно выстроить.