— Девочка, подвинься, — сказала она так, будто продолжала вчерашний разговор, хотя мы виделись впервые. — Я боюсь лестниц. Я тут, на твоей, лягу… на чуть-чуть.
«На чуть-чуть» — это в плацкарте отдельный вид математики. Оно длится до утра, а иногда и до Владивостока. И начинается всегда одинаково: «Ну… девочка… ты же понимаешь…» А потом — чужая сумка на твоём пледе, чужие пятки у твоего лица, чужая обида, если ты вдруг говоришь «нет».
Я сидела на своей нижней, укрытая пледом до талии, с открытой книгой и кружкой чая, который пах липой и детством. В вагоне было темновато и тепло: лампы жёлтым, колёса глухо, проводница вдали мягко перекладывала стопки белья, и по всей длине прохода разливались шёпоты — чужие жизни, сжатые до полутора суток. За окном станции с названиями-стрекозами: короткие, стремительные, с фонарями, как уличные глаза. И вот среди этой тихой кутерьмы — её голос, хрупкий, дрожащий, как нить на ветру, но удивительно настойчивый.
— Я… — я подняла голову. — Здравствуйте. Простите, но это моё место. У вас же верхняя, верно?
— Верхняя, — призналась она, не смутившись. — Но я боюсь лестниц, у меня давление, и в темноте они… ну ты понимаешь. Я вводила недавно каптоприл. И коленки у меня, — она постучала по колену указательным пальцем, — не те, что раньше. Девочка, ну что тебе, трудно? Ты молодая. Поднимешься.
Я хотела сказать что-то очень мягкое. Бывает, я могу. Но она уже тянула ко мне сумку — старую, мягкую, с цветочками, в которых можно было угадать прошлогодний май. И эта сумка неторопливо, с ощущением «дом, хозяйка пришла», легла ровно на середину моего пледа, немного уронив кружку — чай тихо плеснул в блюдце.
— Секундочку, пожалуйста, — сказала я, осторожно двигая сумку обратно ей в руки. — Смотрите, как бы… Не обижайтесь, но я брала именно нижнюю. У меня спина. И вообще — билеты.
Она вздохнула, как будто в этом вздохе было всё разочарование мира.
— В нашем возрасте, девочка, спина у всех. Только кто-то молчит, а кто-то билеты.
С соседней боковушки дед в клетчатом шарфе, который всё время следил за моей страницей, как будто читал вместе со мной, недовольно потряс газетой.
— Женщина, — сказал он, — у каждого своё место. Если боитесь, попросите проводницу, пусть найдёт запас, а чужое — не трогайте.
— Спасибо, — тихо сказала я.
— Не ваше дело, — отрезала она, но без злобы, устало. — Я же просила по-хорошему. До первой крупной станции полежу и уйду.
— Нет, — сказала я. Голос у меня дрогнул, и я его поправила. — Не полежите. Давайте спросим у проводницы. Если найдут свободную нижнюю, вы туда. Если нет — ну… бывает.
Она посмотрела на меня, как будто впервые увидела не «девочку», которую можно боднуть мягким плечом жизни, а человека, который — тоже взрослый, просто моложе.
— Звать проводницу — из-за вот этого? — она кивнула на плед. — Ну вы… Ну ладно.
Проводница пришла быстро, как будто ждала за шторкой, когда мы позовём. Маленькая, прямая, с таким взглядом, который умеет успокаивать и не извиняется за уверенность.
— Девочки, — сказала она. — Давайте ровно. Здесь — нижняя, по билету. Там, — кивок наверх, — верхняя, по билету. Меняемся — только по взаимной доброй воле. Доброй, — подчеркнула.
— Я боюсь лестниц, — повторила соседка, немного тише. — Они скрипят. Я ночами сонная, могу… — пальцы её сжались в маленький кулачок, — сорваться.
Проводница задумалась. Потом посмотрела в конец вагона.
— У меня там на краю боковушки пока пусто, — произнесла она. — До второй ночной станции. Но это не лежать и не постель. Это сесть, разуться, отдышаться. Договоримся?
— Мне бы прилечь, — сказала женщина, почти шёпотом. — Я же не прошу много.
— Вы просите чужое, — сказала я. И в тот же миг почувствовала, как тянется из сердца ниточка вины, тонкая, липкая. — Простите. Я не злая. Просто… границы.
— Сейчас все с этими границами, — махнула рукой женщина. — Раньше — «садитесь», «ложитесь», «берите». Теперь — «границы».
— Раньше и очереди были, — хмыкнул дед. — И уважение. Сейчас на «чуть-чуть» у всех свой счётчик.
Мы чуть помолчали. Колёса глухо, чайник шипит вдали, мальчишка в конце вагона хихикает над телефоном, мамин шёпот «тише». Небо снаружи — как тёмная ткань, проткнутая огнями.
— Давайте, — сказала проводница, — я вам пока боковушку. И поищу, как будет возможность. Девушка, — ко мне, — вы не против, если она на минутку у вас приседет, пока я постель донесу туда? Чистыми носками. Носки есть?
— Носки есть, — ответила женщина, достала из кармана аккуратно скатанные, натянула их поверх чулок. И — да — села. На самый краешек. Осторожно. Так, как садятся в церкви — тихо и с уважением.
Я сделала вид, что читаю. На самом деле читала её профиль. Лицо с тонкими губами, добрые морщинки в уголках глаз, шейный платочек, такой же цветочный, как сумка. Она выглядела уставшей так, будто устала не сегодня, а десять лет назад и всё никак не закончила.
— Спасибо, — сказала она вдруг. И тоже сделала вид, что это вообще не мне.
Проводница вернулась со свёрнутым бельём и жестом пригласила женщину в конец вагона.
— Пока там, — сказала она. — А дальше посмотрим.
— Дальше — дальше, — вздохнула женщина, вставая. — Жизнь состоит из этого «дальше». Спасибо вам, что потерпела, — повернулась ко мне. — И извини, что без спроса.
— И я вас понимаю, — ответила я. — Просто… мне низ правда нужен. Колени и спина — это не возраст, это факт.
Она улыбнулась краешком губ. И ушла на боковушку.
Плацкарт зашумел обычным, допускающим всё шумом. Кто-то шуршал пакетами, кто-то спорил о том, чем чистить апельсин, кто-то рассказывал любовнику тихо в телефон: «Да, доеду утром, нет, не скучай, да, я тоже». Я сложила плед иначе, чтобы не видеть ещё влажного пятна от упавшего чая, поставила кружку подальше и всё-таки утонула на пару страниц в своём романе. Тепло, монотонно, уютно.
Минут через сорок она вернулась. Я видела по её лицу: что-то не так.
— Там мужчина пришёл на боковушку, — сказала она маленьким, как будто издалека, голосом. — Он тоже «до первой крупной», сказал. А у меня… ну, — она подняла руку, чтобы показать, как дрожит указательный палец, — немножко кружится. Можно я здесь, на краю… буквально до того, как найдёте?
Я закрыла книгу. Где-то внутри меня две девушки начали спорить. Одна — строгая, с билетом в руках, говорила: «Нет. Нет. Нет. У тебя же спина. Ты же дала слабиночку — теперь каждый раз». Другая — с мягкими ладонями, с тёплым голосом — шептала: «Ну… ну это же человек. Ей плохо. Что тебе — трудно?»
Дед кашлянул и сказал себе под нос: «Началось второй акт».
— Проводница сказала, — напомнила я, — что будет искать. Давайте дождёмся её. Садиться — можно, но не лежать. И — без обуви. Простите, но я только что постелила чистое.
— Без обуви, — согласилась женщина послушно. Сняла туфли, осталась в носках в цветочек, аккуратно поставила их под столик. Села. Ровно на краешек. Ладони на коленях. Сидела так, будто училась заново сидеть.
Мы молчали. И это молчание почему-то было не неловким, а человеческим. Я слышала, как она дышит: ровно, но иногда сбиваясь, и как колёса в этот момент «така-така» подхватывают этот сбой и мягко везут его дальше — по шпалам, по темноте.
— А вы куда? — спросила она наконец.
— В Самару, — ответила я. — К подруге. Она… ну, сложная неделя, надо обнять.
— Обнимать — это важная работа, — сказала она. — Я — в Ульяновск. К внуку. Он смешной, как дрожжи в опаре. Стоит чуть тепла — и улыбка, понимаешь?
Я представила маленькие ладошки, запах тёплого молока, мягкие волосы. И мне вдруг стало чуть стыдно за мой строгий тон.
Проводница вернулась, как и обещала. Улыбнулась снизу вверх, держа как щит свежую наволочку.
— Нашлось. Есть место на другой нижней, ближе к началу, одна соседка сошла, вторая едет коротко, соглашается.
— Правда? — женщина поднялась, как девочка, когда обещают мороженое. — А вы… — кивнула мне. — Спасибо, что не выгнали.
— Я вас и не сажала, — сказала я. — Вы сами.
— Это правда, — вздохнула она, не обижаясь. — Привычка — к людям, как к подушке: если мягко, значит, можно. Не всегда правильно. Я… — она замялась, — извините.
Я кивнула. И тут, когда она уже взяла сумку, случилось небольшое чудо: девушка с верхней напротив — та самая, что весь вечер слушала музыку и не вставляла, — сняла наушник и сказала:
— Если вдруг там опять занято, приходите, я вам сверху помогу спуститься. Ночью. Я всё равно не сплю.
Женщина улыбнулась ей, как внучке. И пошла с проводницей.
Я выдохнула. Внутри так лёгчало, будто я поставила на пол ровно тот чемодан, который час держала в руке. Дед уткнулся в газету, но его уголок губ — поднялся чуть-чуть, как значок «лайк» где-то в старом интернете.
Вагон вернулся к своей музыке: чайник шипит, чьи-то тапки шуршат, кто-то разливает из двухлитровки «компот», уверяя всех, что там «сок», кто-то спорит о том, в каком году самим дорогим было «Зимнее яблоко». Ночь — как перина: мягко и немного пыльно.
Я уже засыпала, когда почувствовала лёгкий толчок у ноги. Снизу, где полка заканчивается, что-то упало. Оторвала плед — и увидела: маленький платочек в цветочек. Её. Уронила, пока выходила. Я взяла платочек, погладила. Мягкая ткань, пахнущая чем-то домашним, — корицей? хозяйственным мылом? — и сунула под подушку. «Верну утром», — подумала я, и тут же утонула.
Проснулась от шёпота. Два часа ночи, мягкий свет, проводница в конце вагона тихо складывала «кого-то» на новую полку. И услышала слова, которые потом почему-то ходили за мной весь следующий день:
— Спасибо, девочки. Мне, правда, страшно по лестницам. Я когда-то упала — и теперь каждый раз… как будто снова. А эта девочка… она не злая. Она просто не обязана. Я поняла.
Я закрыла глаза и улыбнулась. Сон пришёл — быстрый, как поезд на короткой станции.
Утро в плацкарте — это всегда инвентарь чувств. Кто-то злой, потому что не дали поспать; кто-то счастлив, потому что чай с сахаром и лимон; кто-то сосредоточен, потому что расчёсывает волосы в проходе и не хочет никого ударить локтем. Я сидела, пила свой чай, который стал слабее, чем ночью, и перебирала пальцами платочек в цветочек. Следующая станция была её. И она появилась, будто специально, ровно в тот момент, когда поезд проскользил вдоль оранжевой будки дежурного и замедлил шаг.
— Я пришла попрощаться, — сказала она, держа свою сумку чуть покрепче, чем вчера. — И… спасибо. Не за полку. За то, что вежливо. Ну как бы… Я это запомнила.
— А я вам — платочек. Уронили.
Она на секунду прикрыла глаза, как будто этот платочек — про то, что мир всё ещё кусочек в кусочек.
— Счастливо, девочка, — сказала она. — И спина пусть у тебя не болит. Это тяжёлая вещь — спина. Когда она болит, мир становится круче, чем лестница.
— И вам… — я хотела сказать «лёгких ступенек», но вышло другое: — И вам тёплых рук. Чтобы рядом.
Она кивнула. И ушла — легко, как будто ребёнок внутри неё отпустил взрослую за руку: «Пойдём, не страшно».
Когда дверь закрылась, дед издевательски откашлялся:
— Границы — это правильно, — сказал он. — И обмен платочками — тоже правильно. Главное — чтобы не платками разговаривали, когда надо словами.
Я рассмеялась. И вагон, кажется, тоже улыбнулся — в своей гулкой, поездной манере.
Днём я всё думала: я же могла уступить. Могла — и не умерла бы. Но могла и сломать себе ночь, лестницу, спину, принцип. И вспоминала её фразу — про «не обязана». Странно, но именно эта фраза и делает уступку — подарком, а не повинностью. И если я когда-нибудь действительно уступлю нижнюю — я хочу, чтобы это была не вырванная у себя уступка, а подаренная. Между «не обязана» и «хочу». И чтобы потом на моей подушке тоже лежал чей-нибудь платочек — не как знак капитуляции, а как знак встречи.
Вечером мы вошли в следующий город. Вагон оживился — как рынок: чемоданы, голоса, «передайте, пожалуйста», дети, сосиски в тесте. Я поднялась со своей нижней, дёрнула плед, и на секунду мне показалось, что в складке остался запах корицы. Я потёрла пальцами это ощущение и улыбнулась самой себе: у каждой нашей поездки есть свои притчи, они складываются из трёх слов, сказанных так, что хочется поскучать. «Я боюсь лестниц». И — «я не обязана». И — «спасибо».
Проводница в этот момент как раз проходила мимо, несла кому-то стакан в подстаканнике, схватила мой взгляд и подмигнула.
— Нашла ей нижнюю, — сказала она тихо. — И себе тоже нашла. Иногда, когда хочется ругаться, лучше поискать. Всё равно найтись может.
— Вы — волшебница, — ответила я.
— Я — проводница, — усмехнулась она. — А волшебство — это когда каждый остаётся на своём месте и при этом никто не считает, что его выгнали.
Поезд вздохнул и поехал дальше. Солнце сочилось в вагон полосками, и я наконец-то уснула по-настоящему — как будто мне на лоб положили тот самый платочек. Только теперь уже мой.