В учебниках про Февраль обычно говорят скупо: «хлебные очереди, демонстрации, расстрелы, восстание гарнизона, отречение Николая II». Но за этой формулой — гул живого города, внезапные рывки толпы, взведённые затворы и растерянные записки людей, уверенных ещё вчера, что история повинуется их воле. В дневниках современников — художников, композиторов, чиновников — мелькают сцены, которые сегодня воспринимаются почти кино: перевёрнутый трамвай на Литейном мосту, баррикады у кондитерской Крю на Каменноостровском, слухи о пулемётах на чердаках и «солдатах, перешедших на сторону рабочих». Не сухая «политическая борьба», а город, который за несколько суток перестал быть прежним.
Запоздалые реформы и война, обнажившая все швы
Чтобы понять, почему февральские дни 1917-го оказались неизбежными, надо отбросить миф «всё было хорошо до войны». Экономика действительно росла: дороги строились, металл плавился, экспорт хлеба шёл, бюджет сходился. Но под лаком — хроническая задержка любой перемены. Правильные решения принимались «слишком поздно и слишком мало»: отмена крепостного права без продуманной земельной реформы, несвоевременное расширение прав Думы, контроль над прессой, неразрешённый национальный вопрос, черта оседлости — всё это копилось десятилетиями. Каждый шаг власти, особенно при Николае II, опаздывал к изменившейся реальности.
Первая мировая лишь ускорила то, что и так зрело. Уже в 1914-м — до окопов и потерь — крупные стачки трясли столицу. А с началом боевых действий война вскрыла главные слабости: разрыв между фронтом и тылом, «патронный голод», дефицит снарядов, сбои в снабжении. Железные дороги работали на пределе, но приоритет у фронта означал перебои в городе: то хлеб задерживался, то уголь, то дрова. В Петроград хлынули беженцы и раненые; отпускники и дезертиры смешались с фабричной молодёжью. Плотность слухов стала выше плотности фактов — от «немецких шпионов повсюду» до «императрицы-агентки» и «Распутина, который ставит министров». Слух не нуждается в почве — ему достаточно тревоги и раздражения.
Город на пределе: новые массы, старая полиция и элиты без согласия
Петроград 1916 года — это не только череды хвостов у булочных. Это столкновение новых городских масс с дряхлеющей системой контроля. Рабочая «аристократия» с хорошей зарплатой, но без политических прав; вчерашние крестьяне в тесных казармах; умная и бесперспективная (по социальным лифтам) молодёжь, в том числе еврейская, выдавленная чертой оседлости; и — вечная российская проблема — нехватка профессиональной полиции. Её пытались заменять военными, но солдат учат колоть штыком, а не разнимать толпы. Насилие распирало систему с обеих сторон.
На верхних этажах тоже кипело. Буржуазия, организовавшая Земский и Городской союзы и Центральный военно-промышленный комитет, одновременно помогала фронту и искала рычаги влияния на власть. В Москве — гасили стачки через «рабочие комитеты». В Петрограде — наоборот, всё чаще звучало: «за нами рабочие, и если власть не уступит, мы их не удержим». В Государственной Думе сложилась устойчивая оппозиция кабинету и двору: от кадетов до трудовиков. Идея «ответственного министерства» — правительства, подотчётного парламенту, — казалась спасательным кругом. Для одних это было экстренное средство на время войны, для других — первый шаг к конституционной монархии. Для Николая II — измена. Речь Милюкова «Глупость или измена?» 1 ноября 1916 года стала поворотной: пощёчина с думской трибуны не вызвала ответного удара — наоборот, подтверждала, что власть теряет стратегический слух.
И — ещё один слой: «великокняжеская фронда». Дяди и кузены государя, включая Николая Михайловича и Александра Михайловича, требовали перемен, вплоть до конституции и устранения Распутина. Заговоры против царя обсуждались уже без шёпота. Цепь разъединилась от креста до короны.
Слепота вершины
Николай II не был чудовищем — он был плохим государственным менеджером времени скоростей. Без собственной команды, с бесконечной кадровой чехардой, неспособный «держать центр» и работать с общественным мнением. Уверенный в мистической связи «государя с народом», он не слышал города и не верил Думе. Убийство Распутина не расследовали по-настоящему, его убийцы избежали серьёзного наказания — тем самым власть будто кивнула: «общественный гнев принят». Сигнал был прочитан однозначно: центр устал и не сопротивляется.
Хлеб, очереди и первые выстрелы
23 февраля (8 марта по новому стилю) женщины вышли за хлеб. Не голод — ещё нет, но оскорбление привычного: «хлеб — с перебоями» в стране хлеба. К рабочим присоединились тысячи. За четыре дня улицы заполнили до 300 тысяч человек. Казаки то били нагайками, то отводили лошадей, не желая ехать в толпу. Солдаты стреляли сначала поверх голов — толпа смеялась; потом — по людям, и она рассыпалась в двери и арки, чтобы снова собраться через квартал. Полиция отступала. В штаб Ставки летели двойные телеграммы: «всё под контролем» и «ситуация тяжёлая, но решаемая». А всякий начальник предпочитает принести наверх не правду, а «правду, в которую готовы поверить».
Царь, уверенный министрами, уехал в Могилёв. Думу он распустил — вернее, «приостановил заседания». Депутаты разошлись… и не разошлись: объявили себя «частным собранием», а затем создали Временный комитет Государственной думы во главе с Родзянко. У ворот Таврического — вооружённая толпа. В городе — захваты арсенала, телеграфа и вокзалов; горит здание окружного суда; тюрьма «Кресты» распахивает камеры политзаключённых. 27 февраля Петроградский гарнизон переходит на сторону восставших. Власть больше не контролирует столицу.
Два центра силы: Временный комитет и Петросовет
В тот же день рождается Петроградский совет рабочих (вскоре — и солдатских) депутатов — наследник традиции 1905 года. Реальная сила — у него: солдаты, оружие, улицы. Но легитимность — у Временного комитета Думы. Начинается двоевластие. Временный комитет публикует восьмипунктовую программу: амнистия по политическим и религиозным делам (включая террористические), свободы слова, печати, собраний и стачек, подготовка Учредительного собрания на основе всеобщего голосования, замена полиции выборной милицией, выборы местного самоуправления, признание прав солдат-граждан. Петросовет, со своей стороны, выпускает Приказ № 1, фактически вводящий солдатские комитеты и демонтирующий старую субординацию. Армия начинает «самоуправляться» — на фронте ещё держат строй, но несущая балка треснула.
Позднее, чем можно, и раньше, чем нужно
1 марта Николай II, всё ещё не понимая масштаб произошедшего, предлагает наконец-то «ответственное министерство». Но политические часы уже ушли вперёд: вчера это могло стать компромиссом, сегодня — запоздалой уступкой, завтра — пустым звуком. Родзянко отвечает, что «никто этим уже не удовлетворится». В Петрограде тем временем договариваются: Петросовет не претендует на формирование правительства, Временный комитет берёт на себя эту миссию. На бумаге выстраивается новая конструкция; на улицах её удерживают штыки, но уже не царские.
Отречение за троих и вакуум наверху
2 марта (15:00) Николай подписывает акт отречения «за себя и за сына» — юридически сомнительный, но фактически окончательный. Престол передаётся Михаилу Александровичу. 3 марта Михаил, посоветовавшись с Родзянко и Милюковым, «передаёт решение» Учредительному собранию и фактически тоже отказывается править. Династия прекращает государственное существование. Русская православная церковь быстро признаёт Временное правительство; в богослужениях прекращают поминовение царской семьи. «Черносотенцы» не выходят на защиту монархии; генералы, готовые ещё вчера «утопить столицу в крови», ждут приказов — и не получают их. Машина, работавшая десятилетиями, замирает за 72 часа.
Цифры «бархатности» революции тоже неточны: около трёх сотен убитых и до тысячи раненых — для европейской столицы это много. Но на фоне того, что вскоре посыплется на страну, февральская цена покажется «малой кровью».
Временное правительство: надежда и трещины
9 марта Временное правительство приносит присягу. Во главе — князь Георгий Львов; в составе — Милюков (МИД), Гучков (военное), Некрасов (пути сообщения), Коновалов (промышленность) и другие заметные фигуры либерального лагеря. Особая роль у Александра Керенского: популярнейший оратор, избранный министром юстиции, он согласился войти в кабинет, чтобы «закрыть опасный разрыв» между правительством и Петросоветом. На его долю выпадет стремительный взлёт и столь же стремительное падение — но это уже сюжет осени.
Параллельно структура империи трещала: Финляндия требовала расширения прав, Польша и Украина заявляли о самостоятельных проектах, в Туркестане и Сибири набирали голос идеи автономии. Внешне февральская формула казалась ясной: «всё старое — на паузу до Учредительного собрания». На деле это означало, что решения нужно было принимать здесь и сейчас, без ясного мандата и при полном недоверии друг к другу.
Почему «неизбежно»?
Историки любят задавать вопрос: «Можно ли было избежать?». Если вынести за скобки частные имена, ответ некрасив, но честен: нет. Когда накопившееся недовольство элит, усталость города, запоздалость реформ и война соединяются, нужно что-то большее, чем «ещё одна уступка». Власть и общество жили в разных временных зонах: для двора 1 марта 1917-го был «вчера», для улицы — «послезавтра». Даже мужественное решение о подавлении (с перспективой гражданской войны в столице) уже не гарантировало бы «сохранение государства» — оно обещало лишь другой сценарий распада.
Итог: конец династии, начало неопределённости
Февраль дал России свободы, на которые страна надеялась с середины XIX века: слова, собраний, печати; обещание всеобщего избирательного права и Учредительного собрания; легальные партии и независимое местное самоуправление. Но он же разрушил единый контур власти. Приказ № 1, двоевластие, фронт, который нельзя было «поставить на паузу», и социальные ожидания, которые невозможно было удовлетворить быстро, — все эти факторы сделают лето и осень 1917-го чередой политических кризисов. В этот коридор страна вошла именно в феврале.
…Когда художник записывает в дневнике «толпа валит трамвай и строит баррикаду», он не подозревает, что видит не «завязку новой власти», а финальный кадр старой. Монархия в России закончилась не «в октябре», а в феврале — тихим скрипом подписи под актом отречения и шумом улицы за окнами Таврического. Всё остальное — попытки придать этому контуру устойчивость.