Тьма. Не просто темнота, а... густая, липкая, бесконечная. Как будто утонул в смоле. Глубоко. И нет дна. Нет света. Нет себя. Только иногда – вспышки. Не света, нет. Скорее, ощущений. Холод. Жжение. Гулкий звук, будто издалека, сквозь толщу воды. А потом снова смола. Густая. Тягучая. Навеки.
Знаете, как бывает – просыпаешься от кошмара, и первая мысль: "Фух, это всего лишь сон!"? А тут... Проснуться не получалось. Вообще. Никак. Я не спал. Я был где-то... вне. Вне тела? Вне сознания? Не знаю. Врачи потом умными словами обложили. А тогда... тогда была просто эта вечная, беспросветная тьма. И чувство, что я – кусок мяса на холодной металлической поверхности. И все.
Овощ. Вот это слово я услышал первым. Сквозь ту самую толщу воды. Голос мужской, усталый, чуть отстраненный. Как будто говорил не обо мне, а о... ну, о картошке на грядке. "Прогноз... крайне неблагоприятный... высока вероятность персистирующего вегетативного состояния..." А потом это слово. Оно висело в воздухе, тяжелое, унизительное: "овощ". И никто не возразил. Никто не сказал: "Доктор, да как вы можете!". Тишина. Значит – правда. Значит – это я. Теперь я – овощ. Растение. Существо, которое просто... существует. Дышит. Переваривает пищу через трубку. И все.
Аня. Моя Анечка. Она была там. Я чувствовал ее. Не видел, нет. Не слышал внятно. Но чувствовал – теплое пятно рядом. Тревожное, дрожащее. Ее рука на моей – легкое прикосновение, как паутинка. Иногда – слезы. Они падали на мою кожу, горячие точки в океане ледяного небытия. И я... я ничего не мог сделать. Ни утереть их, ни сказать: "Не плачь". Я был овощем. Огромным, бесполезным овощем, застрявшим в этой белой больничной койке.
Диагноз: Овощ. И Женщина, Которая Не Поверила
Дни... Недели... Месяцы? Время в смоле текло иначе. Растягивалось. Сжималось. Исчезало. Я потерял счет. Потерял все. Кроме... кроме этого теплого пятна. Ани. Она приходила каждый день. Каждый. Блин, наверное, брала отгулы, отпуск без содержания – не знаю. Но она была здесь. Говорила. Постоянно.
Сначала – о быте. О том, как кот Васька снова порвал диван (эх, проказник!). Как сломалась кофеварка, и ей пришлось встать на час раньше, чтобы успеть в кафе перед работой. О дожде за окном, о том, что цены на бензин опять скакнули. Обычная жизнь. Та, что шла где-то там, за стенами этой комнаты с вечным запахом антисептика и отчаяния. Я ловил обрывки. Пытался собрать их в картину. Не получалось. Слова расплывались, как чернила на мокрой бумаге. Но голос... ее голос был якорем. Единственной ниточкой, связывающей меня с тем миром, где я был человеком, а не растением.
Потом она сменила тактику. Начала читать. Не книги. Наши старые письма. Электронные, распечатанные на листах А4. И смски. Сохранила ведь, романтичная дура! Читала вслух. То, что мы писали друг другу, когда только познакомились. Восторженный бред, клятвы в вечной любви, смешные описания свиданий...
– Помнишь, – ее голос дрожал чуть сильнее обычного, – помнишь наше первое настоящее свидание? Я так нервничала! Написала тебе: "Я приду в синем платье. Только не смейся, если я буду похожа на смородинку!" А ты ответил... – она замолчала, перевела дух, – ты ответил: "Буду самым счастливым, если смородинка окажется моей". Дурак...
Синее платье... Смородинка... В смоле что-то дрогнуло. Как пузырек воздуха, рвущийся на поверхность. Образ. Смутный, размытый, но... ее образ. В синем. На фоне... чего? Фона не было. Только она. Синяя точка в темноте.
– А потом, – продолжала Аня, голос ее стал теплее, настойчивее, – потом был этот ужасный ливень! Мы же сидели в летнем кафе, под каким-то жалким навесом... И вдруг – хлынуло! Вода рекой по улице... Ты скинул куртку, накрыл нас обоих, и мы бежали до метро, как сумасшедшие! Промокли до нитки! А ты все кричал: "Беги, смородинка, беги!" И смеялся... Я тогда думала – простужусь наверняка. Но не простудилась. Зато влюбилась окончательно...
Ливень. Холодные струи по лицу. Ее мокрые волосы, прилипшие к щеке. Громкий, бесшабашный смех... Мой смех. Я помнил этот смех! Помнил ощущение ее руки в моей, мокрой и холодной. Помнил, как сердце колотилось – не от бега, а от ее близости, от этого безумия под ливнем. В смоле вспыхнуло ярко-желтое пятно. Радость. Чистая, дикая радость того вечера. Она прожигала тьму.
И тогда... тогда случилось нечто странное. Непроизвольное. Как спазм. Губы... уголки губ сами собой потянулись вверх? Вниз? Я не контролировал. Совсем. Это было как короткое замыкание где-то глубоко внутри. И... звук. Не слово. Даже не слог. Просто хриплый, гортанный выдох. Больше похожий на стон.
– Р-р-р... – вырвалось из меня. Тише шепота. Хриплее скрипа несмазанной двери.
Но в комнате воцарилась мертвая тишина. Гул кондиционера вдруг стал оглушительным. Аня замерла. Я почувствовал, как замерла ее рука на моей. Как остановилось дыхание.
– Саша? – ее голос был тонким, как лезвие бритвы. – Саша, ты...?
Я не мог ответить. Не мог повторить. Снова была только тьма и смола. Но что-то изменилось. Внутри. Огромная льдина треснула. Прямо по центру.
Слово, Которое Пробило Тишину: "Дождь...
Следующие дни... Они стали другими. Тяжелыми. Мучительными. Но – другими. Я больше не был просто куском мяса. Я был... полем боя. Внутри бушевала война. С одной стороны – все та же липкая, тягучая смола небытия, парализующая волю, тело, мысли. С другой – крошечная, но яростная искра. Та самая, что вспыхнула при воспоминании о ливне. Искра себя.
Аня превратилась в одержимую. Она не просто читала письма – она бомбардировала меня нашими воспоминаниями. Особенно – тем первым свиданием под ливнем. Она описывала его снова и снова, добавляя мельчайшие детали, о которых я, наверное, и забыл: как капли стекали по ее шее, как мы спотыкнулись на мокром асфальте и чуть не упали вместе, как пахла мокрая земля и ее духи, смешавшиеся с запахом дождя.
– Дождь, Саш, – настаивала она, сжимая мою руку так, что даже сквозь онемение я чувствовал давление, – помнишь ДОЖДЬ? Холодный, сильный? Он хлестал по лицу! Мы же промокли за секунду! ДОЖДЬ, Саша! Скажи "Дождь"!
Я изо всех сил пытался. Блин, как же я пытался! Это было похоже на попытку сдвинуть гору силой мысли. Мозг – мой собственный мозг! – казался чужим, непослушным куском желе. Я представлял капли. Холод на коже. Шум воды. Концентрировался на ощущениях, которые когда-то были такими яркими. Я хотел крикнуть это слово. Выплюнуть его, как отраву, заполонившую меня. Но вместо крика получался лишь хрип. Или тишина. Или бессильная гримаса, которую никто, кроме Ани, уже не замечал. Врачи качали головами. "Спонтанные мышечные сокращения... Не стоит обольщаться..." – слышал я шепотом. "Овощ" так и оставался моим диагнозом. Но Аня не сдавалась. Она видела эти гримасы. Чувствовала едва заметное напряжение в моих пальцах, когда произносила ключевые слова. Она верила. Как сумасшедшая. И эта ее вера... она была мощнее всех лекарств.
И вот, однажды. Опять она. Опять синее платье (воображаемое). Опять ливень.
– ...и ты кричал: "Беги, смородинка!" – голос Ани звенел от натуги, от отчаяния и надежды одновременно. – А дождь... ДОЖДЬ лил как из ведра! Помнишь ДОЖДЬ, Саша?! СКАЖИ! "ДОЖДЬ"!
Это было как взрыв. Как короткое замыкание во всей системе. Не просто спазм губ. Внутри что-то рвануло. Энергия, дикая и неконтролируемая, рванулась наружу. Горло сжалось. Легкие судорожно вытолкнули воздух. И...
– Д-д-жж... – хрип вырвался, застрял. Я задыхался. Но Аня не дала остановиться. Ее пальцы впились в мою руку.
– Да! Да, Саша! ДАЛЬШЕ! "ДОЖДЬ"!
Я собрал ВСЕ. Каждую крупицу воли. Каждый обрывок памяти о том холодном, мокром, счастливом вечере. И выдохнул. Вытолкнул это слово из самой глубины смолы:
– ...Джжжь...
Тишина. Опять. Но на этот раз – наэлектризованная. Потом – резкий вдох Ани. Почти всхлип.
– Дождь? – прошептала она, и голос ее сорвался. – Ты сказал... "Дождь"? Саша? Родной? "Дождь"?
Я не мог повторить. Выдохся. Сил не было ни на что. Но я... я сделал это. Одно слово. Одно проклятое, чудесное слово. "Дождь". Оно пробило толщу. Оно долетело. И оно изменило ВСЁ.
Дверь распахнулась. Медсестра, услышавшая возглас Ани.
– Что случилось? – резко спросила она.
Аня вскочила. Лицо ее было мокрым от слез, но глаза горели как два солнца.
– Он сказал! – выкрикнула она, задыхаясь. – Сказал слово! "Дождь"! Вы слышали?! "ДОЖДЬ"!
Медсестра подошла ближе. Настороженно. Скептически. Посмотрела на меня. Я из последних сил попытался скривить губы. Хоть как-то. Хоть намеком. Может, получилось. А может, и нет. Но в ее глазах мелькнуло нечто большее, чем просто профессиональный интерес. Удивление. Первая крошечная трещинка в стене диагноза "овощ".
Обратный Отсчет: От "Дождя" к Жизни. Капля за Каплей
Сказать "дождь" было только началом. Началом адской работы. Представьте: вам нужно заново научиться всему. Дышать глубже. Глотать. Шевелить пальцем. Произнести звук. Слово. Связать два слова. Это не героический рывок. Это – каторжный, унизительный, бесконечно медленный подъем по отвесной скале. Каждый миллиметр – победа. Каждая неудача – падение в бездну отчаяния.
Меня перевели в реабилитационный центр. Из палаты "овощей" – в палату "есть шанс". Маленький прогресс. Но прогресс! Аня стала моим личным тренером, психологом, музой и надсмотрщиком в одном лице. Она впахивала со мной как проклятая.
– Давай, Саш, еще раз! – ее команды звучали бодро, но я видел (уже ВИДЕЛ, блин! глаза-то начали фокусироваться!) тени под ее глазами. – "Дождь". Просто "дождь". Концентрируйся на "ж"! Посерединке языка!
Я кряхтел. Хрипел. Плевался. Иногда плакал от бессилия. "Д-д-о-ж-ж..." – получалось коряво, невнятно. Как у пьяного. Но это было СЛОВО. Мое слово. Наше слово.
Потом появились другие. "Аня". "Больно". "Хочу". "Нет". Каждое – как восхождение на Эверест. Физиотерапия была еще хуже. Мышцы атрофировались, суставы закостенели. Каждое движение – через дикую боль. Мне казалось, что меня разрывают на части. Но Аня была рядом. Держала. Подбадривала. Иногда ругалась: "Не ной! Двигай! Ты же смог сказать "дождь", сможешь и руку поднять!". И я двигал. Миллиметр за миллиметром.
Врачи осторожничали. "Значительное улучшение... но осторожный прогноз...". Они боялись давать надежду. После "овоща" надежда – опасная штука. Но мы с Аней уже знали – точка невозврата пройдена. Я больше не растение. Я – человек. Сломанный, искалеченный, но – человек. Возвращающийся.
Однажды, через несколько месяцев этой каторги, сидел я в кресле (СИДЕЛ, Карл!). Смотрел в окно. Шел дождь. Не ливень, а мелкий, осенний, нудный. Аня сидела рядом, проверяла какие-то бумаги.
Я посмотрел на нее. На ее уставшее, но такое родное лицо. На седую прядь у виска, которой раньше не было. Вдохнул поглубже. Собрал все, чему научился за эти месяцы ада. И сказал. Четко. Ясно. Пусть медленно, но – разборчиво:
– Аня... Спасибо... За дождь...
Она подняла голову. Глаза ее округлились. Потом наполнились слезами. Но это были слезы совсем другие. Она улыбнулась. Широко. Так, как не улыбалась, кажется, с самого дня аварии.
– Дурак, – прошептала она, смахивая слезу. – Какая разница – дождь или солнце... Главное – что ты здесь. Со мной. И говоришь.
И в этот момент, глядя на ее улыбку сквозь пелену осеннего дождя за окном, я понял: мое возвращение только начинается. Долгий путь. Капля за каплей. Слово за словом. Шаг за шагом. Но теперь я знал – я иду домой. К ней. И никакая тьма, никакая "смола" и никакой "овощ" меня уже не остановят. Потому что одно слово – "дождь" – пробило брешь. И через нее хлынул свет. Свет жизни.