Они приходят не с грохотом армий, не с трубами пророков — они приходят тихо, как тень от лезвия на рассвете. Всадники Апокалипсиса. Не люди, не демоны, не боги. Они — следствие. Они — отражение. Они — то, что мы заслужили.
Первый — на белом коне. Кажется, он чист, как снег, как утро после бури. Но это ложь. Белизна его — не святость, а пустота. Он несёт лук, но не стреляет. Его стрела — обман. Он — Ложь. Он приходит в форме улыбающегося политика, в голосе священника, уверяющего, что всё к лучшему, в экранах, которые шепчут: «Ты счастлив. Ты сыт. Ты в безопасности». Он сеет веру в то, чего нет. Он убивает правду, не поднимая меча. И когда люди перестают различать ложь и правду, он уходит. Но след его остаётся — в пустых глазах, в улыбках, которые больше не доходят до сердца.
Второй — на красном коне. Его имя — Война. Он не красуется в доспехах, не поёт гимны. Он — тихий шёпот в ухо солдата: «Убей. Убей сейчас. Они не такие, как ты». Он — палец на спусковом крючке, дрожащий от страха, но нажимающий. Он — мать, рвущая волосы над телом сына, убитого за границу, которую никто не видел. Он — огонь, пожирающий дома, и смех, звучащий над развалинами. Война не хочет победы. Он хочет, чтобы никто не выиграл. Чтобы боль была вечной. Чтобы каждый считал себя правым. Он не гневается — он наслаждается. И когда последний выстрел затихает, он смеётся. Потому что знает: это не конец. Это лишь передышка.
Третий — на чёрном коне. Его зовут Голод. Не тот, что худой и жалкий. Нет. Он — тучный, одет в дорогие ткани, пьёт вино из хрусталя. Он — тот, кто закрывает амбары, пока дети плачут у ворот. Он — система, которая продаёт хлеб за золото, а душу — за копейку. Голод не всегда худ. Иногда он толст. Иногда он сидит за столом, застеленным белой скатертью, и говорит: «Нужно экономить». Он не убивает сразу. Он медленно вытягивает жизнь — из тела, из души, из памяти. Он делает людей рабами крошек. Он учит их просить. Он учит их ненавидеть друг друга за кусок хлеба. И когда последний ребёнок падает в пыль, он не смотрит. Он уже едет дальше. К следующему городу. К следующему сердцу.
Четвёртый — на бледном коне. Его имя — Смерть. Но он не коса и не скелет. Он — старик с добрыми глазами. Он — врач, который говорит: «Я сделал всё, что мог». Он — мать, держащая мёртвого младенца. Он — тишина после крика. Он — пепел на ветру. Он не торопится. Он знает: всё приходит к нему. Всё. Даже любовь. Даже надежда. Он не злой. Он справедлив. Он берёт и богатого, и бедного, и праведника, и грешника. Он не различает. Он — конец. Но в нём — и покой. В нём — забвение. В нём — сон без сновидений. Люди боятся его. Но он — единственный, кто не лжёт. Он говорит: «Всё кончится». И в этом — странная ласка.
Но есть и пятый. О нём не говорят в книгах. Его не видят пророки. Он не на коне. Он идёт пешком. По пеплу. По крови. По развалинам. Он — Память. Он — тот, кто помнит имена убитых. Кто читает имена на обгоревших табличках. Кто плачет над могилами, которых нет. Он — старик, рассказывающий внукам о мире, который они не видели. Он — ребёнок, рисующий цветы на стене разрушенного дома. Он — поэт, пишущий строки на обрывке газеты, найденном в грязи. Он — любовь, выжившая после конца. Он — не всадник. Он — пешеход. Но он сильнее всех. Потому что он помнит. А память — это бунт против Апокалипсиса.
И вот они проходят. Один за другим. Как часы, отсчитывающие конец. Но между ними — мгновения. Мгновения, когда мать кормит ребёнка последним куском хлеба. Когда солдат бросает оружие и обнимает врага. Когда человек говорит: «Я солгал. Простите». Эти мгновения — не всадники. Они — тишина между ударами грома. Они — свет в щели между небом и землёй. Они — доказательство, что мы ещё не конец. Что мы — борьба. Что мы — надежда, даже когда надежды нет.
Всадники придут снова. Они всегда приходят. Потому что мы их зовём. Ложью. Ненавистью. Жадностью. Страхом. Мы их рождаем. Мы их кормим. Мы их любим. Пока не станет слишком поздно.
Но пока есть тот, кто помнит. Пока есть тот, кто плачет. Пока есть тот, кто протягивает руку в темноте — они не победили. Апокалипсис не закончен. Пока дышит хоть один человек, способный на жалость, — мир ещё жив. Даже если он умирает. Даже если он кричит. Даже если он забыт.