Родители в детстве меня не баловали, не исполняли немедленно и безоговорочно все мои желания (а я должен честно признаться, что мои запросы в совсем юные годы далеко не всегда были умеренными). Тем не менее, разных игрушек у меня всё же было достаточно.
Вспоминаю историю одной из них.
Когда мы с родителями уезжали с Севера в отпуск или возвращались обратно, то по дороге обычно останавливались в Москве, у родителей Павла Николаевича Грибанова - давнего отцовского друга и однокашника по училищу. Родители Павла Николаевича, Николай Павлович и Анастасия Константиновна, а также его сестра (для меня - тётя Ляля) были очень близкими нам людьми. Они всегда относились к нам не просто как к дорогим гостям, а как к своим родственникам. Эти чувства были у нас глубокими и взаимными.
Анастасия Константиновна - добрая, щедрая, открытая и общительная - до выхода на пенсию работала учительницей. Умиляло и немного забавляло её обращение ко всем окружающим, свойственное, наверное, представителям старой московской интеллигенции - «душечка».
Николай Павлович запомнился мне как скромный и немногословный человек, а главное - мастер на все руки. Не помню уже, рассказывали ли мне, кем был Николай Павлович в молодости. Возможно, он когда-то имел самое непосредственное отношение к морю и флоту: во всех комнатах и даже на кухне у них красовались диковинные раковины разнообразных морских моллюсков. Некоторые из них глава семьи - заядлый курильщик - использовал в качестве постоянных пепельниц для себя и курящих гостей.
К курящим я тогда относился вполне терпимо: уже хотя бы потому, что в тот период ещё не бросил курить мой отец (кстати, отказался он от этой своей многолетней привычки легко: просто однажды так решил - и всё). И раз уж речь зашла о курении - не могу не упомянуть о случае, ставшем полной неожиданностью для меня, тогда ещё дошкольника, во время нашего общения с Николаем Павловичем.
Обычно, когда кто-то из родных или знакомых закуривал при мне, я произносил дежурную фразу:
- Курить - здоровью вредить!
Я уже успел привыкнуть к тому, что никто всерьёз эти мои слова не принимает: одни отшучиваются, а другие делают вид, что ничего не слышали. Но, когда я просто по привычке, вообще не ожидая никакой реакции, сказал эту фразу Николаю Павловичу, он своим тихим голосом ответил мне:
- Правильно! - и послушно погасил только что раскуренную сигарету.
Тётя Ляля жила с родителями - своей семьи у неё, увы, никогда не было. Она тоже была замечательным человеком - очень добрым, заботливым и внимательным. Увлечением тёти Ляли было искусство, в частности - живопись и театр. На меня всегда производило впечатление содержимое её книжного шкафа, перед которым я почему-то немного робел. Помню, какими таинственными казались мне тогда слова «Делакруа», «Даркле» и «Рокуэлл Кент» на переплётах книг, стоявших за стеклянными дверцами.
Тётя Ляля работала в Государственном доме радиовещания и звукозаписи, она имела самое непосредственное отношение к радиопередачам и была знакома со многими советскими певцами, поэтами и композиторами.
Однажды тётя Ляля привела к себе на работу моего отца (в порядке экскурсии - такое тогда было возможно). Там она познакомила его с Александрой Пахмутовой, и между ними состоялся интересный разговор. Отец, пользуясь случаем, поблагодарил Александру Николаевну за прекрасную песню «Усталая подлодка», а она поинтересовалась, всё ли правильно, с точки зрения офицера-подводника, увидели и поняли они с Николаем Добронравовым при её создании. Тогда отец откровенно признался, что его немного смущает начало последнего куплета:
И уж так повелось, к сожаленью,
Вдалеке от родимой земли
Измерять глубиной погруженья
Глубину твоей чистой любви.
Не знаю, то ли эта памятная для отца встреча сыграла свою роль, то ли сами авторы решили однажды немного изменить слова песни - но спустя некоторое время последний куплет стал таким:
Не прошу за разлуку прощенья,
Хоть пришлось мне от дома вдали
Испытать глубиной погруженья
Глубину твоей чистой любви.
Конечно же, бывая в Москве, мои родители старались по максимуму использовать своё свободное время для посещения музеев, выставок, театров - всего того, что нам, северянам, можно было увидеть только в столице. Брали с собой и меня. Кроме этого, конечно же, ходили мы и по магазинам. Там, зачастую, встречалось то, что найти в те годы можно было только в Москве.
Однажды родители принесли из магазина и торжественно вручили мне не слишком большую, но достаточно увесистую картонную коробку. На её крышке был изображён катер, лихо мчавшийся «по морям, по волнам». Особый колорит картинке придавали нарисованные на ней флаги расцвечивания. Стоявший рядом со мной Павел Николаевич глянул на коробку своим военно-морским взглядом и сказал, что на ней с помощью флагов написаны слова «ПРИВЕТ МОРЯКУ».
Я снял крышку, не веря своему счастью. В коробке действительно лежал игрушечный катер - совсем как настоящий, только маленький. Отец повернул выключатель - и где-то под палубой катера запел электромоторчик, а три лопасти гребного винта мгновенно превратились в прозрачный диск. Я был в полном восторге! Катерок мне очень понравился. У него были красивые стремительные обводы и острый форштевень, а корпус был сделан, как у большого корабля, из настоящей стали (ничего, что тонкой). На юте катера, как на «взрослом», серьёзном изделии, было выштамповано название предприятия-изготовителя: «Завод металлических изделий, Ленинград» (именно так я тогда узнал о существовании этого завода).
Конечно, мне сразу же захотелось приступить к ходовым испытаниям - но, как оказалось, сделать это немедленно было просто негде. До ближайшего водоёма, пригодного для пуска катерка, было далековато, а ванны в квартире Грибановых не было. Кстати, отчасти из-за её отсутствия дом, где они жили, при всей любви к ним, иногда наводил на меня тоску. Мне было непонятно, как можно жить в квартире без ванны, в которой так здорово пускать всякие лодочки-кораблики (а заодно - и просто мыться). Их дом был в Третьем Павловском переулке, расположенном довольно близко от завода имени Владимира Ильича (бывшего завода Михельсона, где на Ленина было совершено почти удачное покушение). Весь этот район был, по сути, музеем под открытым небом, который мои родители в шутку называли «Москва-купецкая». Там стояли старинные двухэтажные кирпичные домики, когда-то, видимо, и в самом деле принадлежавшие купцам. Несмотря на толстый слой пыли и копоти, покрывавший их сверху донизу, было хорошо видно, что каждое здание оригинально - оно хоть чем-то да отличалось от соседних. Видимо, все они в годы своей молодости были модными и нарядными. Жаль только, что большинство жителей старой Москвы, похоже, мылось в общественных банях - поэтому ванны в старых московских домах так и не появились...
Грибановы, как я уже писал, были прекрасными людьми, жившими в мире, согласии и всегда делавшими всё, чтобы нам у них было хорошо. Их квартира содержалась в идеальном порядке: сияли натёртые паркетные полы, нигде не было ни соринки, ни пылинки. Но я, едва успев придти в себя после приезда в Москву, очень быстро начинал скучать, желая немедленного продолжения путешествия на самолёте или поезде. Жаль, что не умел я тогда, в силу своего малого возраста, как следует ценить домашний уют и душевный комфорт от общения с замечательными людьми...
Квартира располагалась невысоко - кажется, на втором этаже (по-моему, сам дом как раз и был двухэтажным). Тем не менее, из её окон довольно далеко видны были десятки крыш таких же домов.
Я тогда хоть и был мал, но уже успел привыкнуть к таким благам цивилизации, как современные, только что построенные, типовые «коробки». Пусть квартиры там были с невысокими потолками - зато в каждой из них была ванна. Ничего, что она обычно стояла в одном помещении с унитазом - зато все водопроводные трубы там были новенькими, ещё почти не тронутыми ржавчиной...
Ну а в старинном московском доме меня тогда расстраивала каждая мелочь, свидетельствовавшая о его возрасте. Например - массивные (наверное, ещё ручной ковки) шпингалеты на окнах. В то же время, их сверкающие никелем собратья - такие, как на моём милом Севере - казались мне образцом технического совершенства, хотя это была всего лишь примитивная штамповка ...
Несколько теплее было моё отношение к раритетному радиоприёмнику и столь же старому телевизору, стоявшему рядом с ним на комоде.
По этому радиоприёмнику я регулярно слушал выпуски «Лесной газеты» Виталия Бианки, а однажды познакомился с симфонической сказкой Сергея Прокофьева «Петя и волк», немало позабавившей меня.
Телевизор «КВН» с крохотным экраном, расположенным позади большой пузатой линзы с водой, работал очень даже неплохо, заставляя меня мириться с его преклонным возрастом.
В общем, вкус старой Москвы я начал понимать лишь много-много лет спустя: тогда, когда её последние островки стали стремительно исчезать. Но в детстве меня повергало в тоску всё, что с ней было связано или что мне о ней напоминало (включая добрую и лиричную песню «Московские улочки»).
Наш катерок был впервые торжественно спущен на воду лишь через несколько дней в одном из фонтанов Евпатории (на морскую волну он рассчитан, естественно, не был). Я никак не мог с ним наиграться - и неудивительно, что вскоре катерок пришлось нести в один из филиалов евпаторийской «Рембыттехники». Отец, получивший мою игрушку из ремонта, с восхищением пересказал мне слова мастера, сумевшего вернуть её в строй: «Для детей - ничего не беру!» Я эти слова запомнил, но тогда не понял: как же так - «не беру» - если всё-таки взял и отремонтировал? Смысл слов мастера стал мне понятен, когда я чуть-чуть подрос: у этого человека было правило не брать с клиентов денег за ремонт детских игрушек!
Вскоре мы вернулись на Север, в Ягельную. Так катерок, родившийся на Балтике, попал из Крыма в Заполярье. Не каждому настоящему катеру дано совершать такие далёкие путешествия! Итак, теперь он успешно осваивал уже северные воды. Я старался беречь полюбившуюся мне игрушку, но...
Первым не выдержал электродвигатель. Понятно, почему: в его нарядный прозрачный желтоватый корпус много раз попадала вода. Затем лишился всех лопастей уже неработающий гребной винт, а потом последовательно исчезли руль и все детали с палубы. Катер превратился в несамоходную баржу. Когда мы с друзьями разворачивали в нашей ванной самые настоящие морские баталии, этой барже всегда отводилась одна и та же роль - красиво и драматично тонуть.
Впрочем, это длилось не очень долго. Осваивая электропаяльник, я с его помощью успешно заглушил все отверстия в корпусе катерка, через которые он во время наших «морских боёв» медленно, но верно принимал воду. А овладевая малярным ремеслом, я покрасил корпус своего кораблика по той же схеме, по которой красят стальные корпуса подводных лодок: на зачищенный до блеска металл положил свинцовый сурик, а поверх него - светло-зелёную краску, которая осталась дома от ремонта кухни (полагавшейся лодке шаровой краски у меня тогда не нашлось). Теперь уже не стыдно было выносить мой катерок на улицу.
Для лучшей остойчивости я поместил в его корпус балласт - отслужившую своё плоскую батарейку от карманного фонарика (точно от такой же раньше работал электродвигатель катерка). Благодаря этому мой кораблик приобрёл не только остойчивость, но и хорошую инерцию. Надо было лишь придать рукой катерку достаточное ускорение - и он безо всякого мотора легко проходил по воде несколько метров (что примечательно - с такой скоростью, которая изначально, видимо, у него даже и не предполагалась). Таким образом, мой кораблик получил вторую жизнь.
Наилучшим местом для его пусков оказалась мелкая, но широкая лужа, появлявшаяся каждый год после таяния льда и снега под горкой, с которой мы так любили кататься зимой. Инерции катерка хватало на то, чтобы он, победно рассекая воду, вылетал на противоположный берег метрах в пяти-семи от места пуска. Каждый его пробег был кратковременным, но впечатляющим. Катерок разводил довольно высокую для своих размеров волну, а за кормой у него возникал вихревой кильватерный след, как у настоящего корабля. Во время пусков выяснилось, что катерок способен прекрасно глиссировать - и я тут же стал торжественно именовать его глиссером.
Я с таким упоением пускал свой глиссер и с таким восторгом обегал лужу, чтобы вновь пустить его, что, естественно, привлёк к себе внимание сверстников. Они присоединились к моей забаве. Теперь уже не надо было бегать вокруг лужи - мы стояли на противоположных берегах и по очереди пускали кораблик туда и обратно.
Потом появились старшеклассники, ростом и телосложением напоминавшие скорее взрослых мужиков, чем школьников, и начали наблюдать за нами. То ли им стало завидно, что какой-то мелкоте так весело, то ли сыграл свою роль охотничий инстинкт - но эти ребята решили превратить нашу игру в свою собственную. Они начали, не обращая внимания на наши просьбы и протесты, с молодецкой удалью швырять в мой катерок камни размером с небольшую картошку, которых вокруг валялось предостаточно. Каждое попадание вызвало радостные вопли наших непрошеных товарищей по игре и ещё сильнее подогревало их азарт.
От ударов камней на корпусе катерка появились вмятины, а кое-где даже разошлись сделанные на совесть швы. Спасая своего боевого товарища из-под «обстрела», я получил довольно чувствительное попадание в ногу и оказался обрызганным водой из лужи с ног до головы. Помню, как стыдно было мне тогда возвращаться в таком виде домой на глазах у всех...
А потом отца послали в Ленинград - на учёбу, на целый год. Случилось так, что в Ягельную, в свою школу, в свой класс я так больше никогда и не вернулся.
Мне удалось захватить в Ленинград свой катерок - точнее, то, во что он превратился. Я старательно пытался рихтовать вмятины на нём и заделывать разошедшиеся швы - но опыта не хватило, получилось ещё хуже, чем было. С большой досадой отнёс я свой кораблик во двор дома, под арку, где стояли круглые мусорные контейнеры, вывозимые каждый день машинами «Спецтранса». Катерок, созданный в Ленинграде, совершил круиз, продолжавшийся несколько лет, и вернулся обратно в свой город. Теперь уже - навсегда.
Несколько лет тому назад, приехав в Москву, я решил побывать в Третьем Павловском переулке. Я знал, что никто там меня не ждёт - давно уже нет в живых ни Николая Павловича, ни Анастасии Константиновны, ни тёти Ляли. Мне просто захотелось поклониться знакомым местам.
Картина, которую я увидел, хоть и была вполне ожидаемой - однако, огорчила меня. От старого уголка «Москвы-купецкой» осталось лишь несколько расселённых домов с пустыми оконными проёмами (которым, видимо, была уготована та же судьба, что и их снесённым соседям). Пытаясь сориентироваться в таком памятном для меня, но теперь совершенно не узнаваемом, квартале, несколько раз прошёл туда и обратно по коротенькому переулку.
Ещё раз внимательно оглядевшись вокруг, я остановился у широкого и ровного двора перед громадным современным зданием с высокими стеклянными окнами. Здесь, видимо, и стоял старый дом, в котором когда-то жила в любви и согласии семья Грибановых...
Банальная истина - ничто не вечно! А память всё равно бережно хранит воспоминания и о детстве, и о прекрасных людях, с которыми однажды свела меня жизнь.
Авиатор
Меня с детства манила морская стихия. При этом, пожалуй, не меньше влекла меня и другая стихия - воздушная. К ней я тоже имел некоторое отношение с самых малых лет, став однажды пассажиром славного «Ил-18» (будущего небесного долгожителя). Правда, я знал о том полёте только со слов мамы: сам, увы, не помню, как это было. Но, наверное, в небе мне тогда всё-таки очень понравилось!
Для меня и моих друзей детства - и в Оленьей губе, и в Ягельной - привычной картиной были не только подводные лодки, жившие своей жизнью, уходившие в море и возвращавшиеся в базу, но и военные самолёты, то и дело пролетавшие над нашими городками. Чаще всего, это были двухкилевые «Бе-6» и стройные «Ту-16». Задрав головы, мы сопровождали крылатые корабли восхищёнными взглядами. Нередко самолёты шли на довольно малой высоте, и у нас была возможность хорошенько их рассмотреть.
В те годы каждый уважающий себя советский мальчишка - даже тот, который ещё не научился читать и писать - умел складывать из тетрадных листов, как минимум, два типа самолётиков: «голубей» и «стрелы». Более опытные ребята умели делать и что-то более сложное (например - «ласточек» с треугольным крылом и длинным хвостом). Все они с виду были просты, зато как летали! Сердце замирало, когда я видел, как мой очередной самолётик почти неподвижно парил в воздухе, слегка покачивая крыльями - или же, наоборот, с невероятной скоростью выполнял над моей головой лихую «мёртвую петлю».
А некоторые из нас умели мастерить ещё и «вертолёты» - это тоже было довольно просто. Из кусочка жести вырезался пропеллер, лопасти которого следовало винтообразно изогнуть, а в центре сделать две дырочки. Затем пропеллер сажали на деревянную катушку из-под ниток, в торец которой было воткнуто два коротких обломка иголки (точно по ширине дырочек). Теперь оставалось лишь вставить в катушку карандаш (в качестве оси), предварительно намотав на неё кусок верёвочки - и пусковая установка готова к действию! Потянешь за верёвочку поэнергичнее - катушка бешено раскручивается, пропеллер бодро взмывает вверх и куда-то летит. Куда и как - это зависит, в основном, от опыта и сноровки запускающего.
«Вертолёты» у ребятни были менее популярны, чем бумажные самолётики. Отчасти - из-за того, что делать их было чуточку сложнее. Отчасти - потому, что жестяной пропеллер мог порой весьма чувствительно рубануть того, кто не вовремя оказался на его пути.
Естественно, запуская свои маленькие самолётики, я представлял себе, что они большие, настоящие и что это именно я их сейчас пилотирую. А чуть позже стал мечтать: как бы мне действительно смастерить такой самолёт, на котором можно полетать самому?
Мечты мечтами, а к действию меня побудил просмотр художественного фильма о создании советской реактивной авиации. Фильм мне тогда очень понравился, хотя я сейчас лишь смутно припоминаю его сюжет и начисто забыл название. Зато помню, что в том фильме хватало не только героического (а порой - трагического), но и, как ни странно, смешного.
Помню, например, как весь зал хохотал над мелким происшествием в авиационном конструкторском бюро. Причиной его была привычка одного из сотрудников, сильно раздражавшая коллег. Стоя за кульманом, он задумчиво и заунывно напевал себе под нос одну и ту же строчку из строевой песни тех лет:
- Подари мне, сокол, на прощанье саблю...
Но вот однажды терпение коллектива лопнуло. Услышав в очередной раз знакомое до боли завывание, коллеги подбежали к «певцу», подняли его на руки и, распахнув окно, вышвырнули на улицу (к счастью, с первого этажа). И как раз в те мгновения, когда несчастный ошеломлённо озирался по сторонам, сидя в сугробе, по дороге мимо него прошёл строй военных с песней:
Подари мне, сокол, на прощанье саблю,
Вместе с острой саблей пику подари!
Но, если комизм этого эпизода был мне вполне понятен, то более тонкий юмор другого момента до меня тогда, увы, не дошёл. А точнее - ввёл в заблуждение. Я, шестилетний мальчишка, понял его буквально, и тем же вечером взялся за совершенно новую для меня работу (как мне казалось - вполне серьёзную).
Вот что это был за момент.
Молодые авиаконструкторы нарисовали в стенгазете карикатуру на своего товарища. На ней из-под его рук один за другим вылетали самолёты с фюзеляжами из брёвен и крыльями из досок. Показалась ли такая аллегория персонажу карикатуры смешной или обидела его - не помню. Я же, в силу своего возраста, принял всё за чистую монету...
Мною мгновенно и прочно завладела идея: что же, получается, такие дощато-бревенчатые самолёты могут летать? Не зря ведь взрослые, серьёзные люди нарисовали это на картинке! Но ведь и такого материала в дровяном сарае (или «дровянике») у моей бабушки лежит предостаточно, и такая технология для меня, кажется, вполне доступна! А значит - скорее за дело, буду воплощать свою мечту в жизнь!
Естественно, я тогда понятия не имел об аэродинамике: в том числе, конечно же, и о том, как возникает подъёмная сила, и каким образом управляют самолётом в полёте. Ничего этого я не знал и поэтому не видел вообще никаких технических трудностей. Мне казалось: стоит только правильно воспроизвести внешний облик самолёта - и он обязательно полетит! Нисколько не смущало меня также и отсутствие у меня хоть какого-то мотора для моего будущего крылатого творения. Эта проблема, на мой взгляд, решалась легко и просто. Запускал же я жестяные «вертолётики» - они отлично летали и без мотора. А значит, именно их, штук шесть-восемь, я и применю в качестве двигателей. Надо только крепко приколотить пропеллеры к катушкам, чтобы они сами никуда не улетали, а тащили за собой мой «аэроплан». Приделаю катушки к крыльям своего самолёта, быстрым движением руки потяну одновременно за все верёвочки - и взлечу! Ну а в воздухе я должен буду лишь поочерёдно запускать то один «мотор», то другой (пока остальные вращаются по инерции) - и наслаждаться полётом!
«Технические требования» к будущему самолёту, который я намеревался, как в кино, сделать из бревна и досок, представлялись мне такими:
1. Он должен быть хотя бы чуть-чуть больше меня.
2. Он обязательно должен быть серебристого цвета.
(Не зря ведь в те годы звучала песня о новейшем советском авиалайнере «Ту-104», называвшаяся «На серебряной стреле»!)
Приступив к поискам материала, я достаточно скоро нашёл в сарае деревянный столбик от старого забора. Он был немного больше моего тогдашнего роста, а значит - вполне годился для фюзеляжа. Потемневшая от времени доска, которая, видимо, была частью того же забора, показалась мне пригодной для изготовления крыла. И работа началась!
Мне так хотелось взмыть над знакомым перекрёстком улицы Советской и переулка Лугового! Невысоко, чуть выше крыш - иначе, наверное, будет просто неинтересно: ничего внизу не смогу разглядеть. Пролететь над домами: сначала - бабушкиным, потом - нашей соседки Екатерины Васильевны; сделать круг над дворами Гусевых, Рахмановых, Бояршиновых, Вшивковых - и радостно вернуться туда, откуда взлетал.
Я приколотил доску перпендикулярно столбику, напевая при этом (так, как запомнил) припев из песни о серебряной стреле. Правда, тут ни о какой стреловидности крыла речь, конечно же, идти не могла. Да и крылья, как мне сейчас кажется, получились у меня тогда немного разной длины - ведь пользоваться измерительным инструментом я тогда не умел и делал всё на глаз.
Затем я так же легко приколотил к фюзеляжу стабилизаторы, сделав их из дощечки поменьше и поуже, чем крылья. Лишь при попытке прикрепить киль перпендикулярно стабилизаторам я столкнулся тогда с первыми трудностями, но, в конце концов, успешно их преодолел.
Сейчас я понимаю, что мой самолёт получился довольно неказистым. Если бы не хвостовое оперение, он, безусловно, был бы очень похожим на старый деревянный могильный крест. Но тогда я так не думал и искренне считал, что после окраски мой самолёт вообще превратится в настоящего красавца.
Выпросив у бабушки немного денег, я купил три или четыре набора акварельных красок (в каждом из них - одна серебряная). Больше в магазине не было. Я истратил их все - но этого хватило только на сравнительно небольшой участок крыла. Терпеливо ожидая, когда в магазине опять появятся серебряные краски, я начал, не теряя времени, заготавливать комплектующие детали для сборки своих «авиадвигателей», но нужного мне количества пустых катушек из-под ниток в нашем доме тогда не нашлось. И хорошо: это спасло меня от горького разочарования, которое я, абсолютно неизбежно, пережил бы при первой же попытке взлёта по задуманному мной плану.
Однажды мимо распахнутой настежь двери нашего дровяника, где я в тот момент продолжал постройку своего летательного аппарата, в очередной раз проходил огненно-рыжий Валера, которого все родные называли Лёкой. По родственной иерархии он приходился мне двоюродным дядей, а по возрасту был лет на десять старше меня. Лёка иногда разыгрывал меня, пользуясь моей доверчивостью и наивностью, но я всё равно любил его за весёлый нрав и лёгкий характер. Остановившись, Лёка стал расспрашивать, что я делаю и как именно собираюсь в дальнейшем применять своё творение. Как я сейчас понимаю, Лёке с самого начала была очевидна вся безнадёжность моей затеи, но, считая себя человеком взрослым и благородным, он решил не разочаровывать меня.
Уточнив всё, Лёка спросил:
- А хочешь, твой самолёт полетит прямо сейчас?
Естественно, отказаться от такого предложения я не мог - и мы вдвоём вынесли мой «самолёт» из «ангара» за дом, где начинался огород.
Лёка (не без труда) поднял над головой мою довольно увесистую деревянную конструкцию и, размахнувшись, запустил её - так, как обычно запускают бумажные самолётики. Пролетев пару-тройку метров, мой «летательный аппарат» почти плашмя грохнулся на землю - так, что наполовину вылезли все пять или шесть гвоздей, на которых держалось крыло.
Естественно, я был разочарован: первый полёт мне представлялся совсем иным... Впрочем, в те минуты, даже не имея ни малейшего представления об аэродинамике, я осознал: эта штуковина никогда не сможет самостоятельно подняться в воздух (тем более - ещё и нести на себе меня).
Я иногда с улыбкой вспоминаю эту историю из своего детства. Наверное, ничто в нашей жизни всё-таки не делается зря. Ничего, что я не стал ни авиаконструктором, ни лётчиком - зато сколько раз тогда, склонившись над деревянным фюзеляжем, я уносился в мечтах в свой необычный, прекрасный, триумфальный полёт!
Предыдущая часть:
Продолжение: