Александр Блок считался самым музыкальным поэтом Серебряного века. Всю жизнь он слышал и записывал словами неведомую музыку, которая в конце концов его и оглушила.
Он умирал долго и тяжело, на глазах у всего Петрограда – и никто не мог ничего сделать, чтобы его спасти. Максим Горький просил у Советского правительства разрешить больному выезд в Финляндию, но это вряд ли спасло бы поэта, а лишь облегчило бы его страдания.
Есть знаменитые слова Владимира Ходасевича:
«Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти».
О многих рано ушедших поэтах говорят, что они умерли, не написав еще, быть может, главных и важнейших своих вещей. С Блоком все иначе. Он ушел легендой, сделав абсолютно все, что был должен мирозданию, и даже, пожалуй, больше.
Вокруг смерти Блока ходили чудовищные слухи: то накануне он сошел с ума, то его отравили, то заморили голодом... На самом деле сознание у Блока было вполне ясным, а моменты «помешательства» сопровождали его всю жизнь; денег и еды у семьи хватало; врачи же поставили четкий диагноз: острый эндокардит. Происходи все это на 20 лет позже, поэта могли бы спасти антибиотики.
«Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди», – писал он в дневнике за несколько месяцев до смерти.
С Блоком случилось страшное: он умирал, став легендой при жизни, покорив вершину поэтического Олимпа, и все окружение разводило руками, не зная, как ему помочь. Смерть надвигалась на поэта глухой неумолимой стеной.
Последние несколько лет жизни он почти не писал стихов, посвятив все свободное время бесконечной работе в разнообразных комитетах, комиссиях и организациях. Он принял революцию полностью и безоговорочно, за что его возненавидели поэты белой эмиграции. При этом, конечно, Блок был абсолютно искренен. Он явно не пытался специально понравиться новой власти в угоду конъюнктурным соображениям. Он говорил с ней честно и открыто.
«Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков – это символы интеллигенции. Брошенные лозунги, требующие разработки. Земля Божия… разве это не символ передовой интеллигенции? Правда, большевики не произносят слова «Божья», они больше чертыхаются, но ведь из песни слова не выкинешь», – писал он в 1918 году.
Сейчас, возможно, он стал бы одним из тех, кого называют z-поэтами.
Впрочем, о революции он написал только поэму «Двенадцать» – но зато какую и сколько она стоила ему душевных сил. Возможно, массовая травля, обрушившаяся на него после поэмы, в числе прочих невзгод и стала одним из катализаторов тяжелой болезни, наряду с истощением сил и непомерной общественной работой.
Поэма вызвала бурю гнева в антисоветских кругах, поток обсуждения в кругах провластных, но равнодушных не было.