Мне было 18, когда я впервые села напротив отца и смогла нормально говорить. Не как в детстве — со сжатыми губами и глазами в пол. А как взрослая. Уже с чужим, хоть и родным человеком.
Он сидел в кафе в своём мятом пиджаке, ел ватрушку, пил сладкий чай и почти не смотрел на меня. А потом вдруг сказал:
— Я переводил на тебя по 10 тысяч каждый месяц. Всё до копейки. У нотариуса подписывали. Она же сама настояла. Говорила, пусть хоть так совесть загладит.
— Кто — она? — переспросила я, хотя знала, кого он имеет в виду.
Мама.
Женщина, которая всегда сжимала губы, когда я спрашивала, почему папа ничего не даёт. Которая скидывала на него всё: отсутствие денег, стипендии, телефона, даже невкусные макароны на ужин. «У папы попроси!» — говорила с ядом.
А он, оказывается, всё это время переводил.
800 тысяч рублей.
Я узнала через восемь лет. Восемь лет я думала, что отец бросил меня и забыл. Восемь лет ненависти, слёз, детской обиды. Восемь лет «ты папе не нужна».
А мама?
Мама сдавала бабушкину квартиру, не работала, но всегда изображала мученицу: «Вот, одна тебя тяну, жила бы ради себя — всё было бы иначе». И я ей верила. Я ей, чёрт возьми, верила.
Теперь сижу у юриста. Девушка в очках смотрит документы, разводит руками:
— Тут всё официально. Переводы были, суммы указаны. Но срок давности прошёл. Вы ничего не докажете. Суды в таких случаях отказывают.
Я выхожу из офиса как выжатая тряпка. На улице жара, дети бегают, кто-то ест мороженое. А у меня внутри — провал.
Мама врала.
И я уже никогда не узнаю, на что пошли эти деньги. Может, на шубу. Может, на маникюр и её «депрессию». А может, просто на жизнь — без меня. Мне она всегда говорила: «Денег нет. Ты не понимаешь, как тяжело одной».
Я верила.
Считала, что мать — героиня. Самая сильная. Самая честная. Гордость и опора.
Теперь думаю — а была ли она когда-то честной? Или всё, что я знаю о ней, — это декорации?
Я помню, как просила её купить ту самую куклу, о которой мечтала год. Она вздохнула, посмотрела с упрёком: «Попроси у папочки, если он тебе родной». Я тогда замолчала и сказала себе: не буду хотеть. Не буду просить. Не буду мешать.
А она в это время получала деньги.
На меня.
И врала.
Сейчас у меня есть своя маленькая дочь. Ей три. Она лепечет глупости, рисует на обоях, капризничает перед сном. Я смотрю на неё и думаю: как можно было врать своему ребёнку в глаза?
Зачем?
Чтобы не уронить себя? Чтобы быть единственным героем в её жизни? Чтобы вычеркнуть мужчину, который не остался, не полюбил, не был рядом?
Но при чём тут я?
Я не общаюсь с мамой уже полгода. Просто перестала. Без скандала. Без истерик. Без «ты мне больше не мать». Я молча вышла. И не вернулась.
Она, кажется, не удивилась.
Просто писала раз в неделю: «Доченька, ты жива?» Потом перестала. Видимо, приняла как факт.
Может, ей стыдно. А может, и нет. Я теперь сомневаюсь, что у неё вообще есть такие чувства.
А с отцом…
Мы теперь иногда пишем друг другу. Не о прошлом. О том, что я люблю абрикосы, как у них на даче. О том, что дочка сегодня первый раз сказала «дед». Я не называю его «папа». Мне не получается. Пока.
Но я больше не злюсь на него.
Я злюсь на ту себя, которая верила маме безоговорочно. Которая не спрашивала, не сомневалась, не копалась. Та я — уже взрослая. И мне очень больно за ту маленькую.
Я не получу назад свои 800 тысяч.
Но я получила правду.
А она, увы, дороже
ПЫТАЮСЬ РАЗВИВАТЬ ДЗЕН, ДЛЯ МЕНЯ ЭТО - ОТДУШИНА. КАК НОЧНОЕ ХОББИ, ПОСЛЕ ОСНОВНОЙ РАБОТЫ. ЗАНИМАЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО ПРОБУЮ РАЗВИВАТЬСЯ ТВОРЧЕСКИ И НЕ ХВАТАЕТ ДЕНЕГ. НЕ СУДИТЕ СТРОГО.