В тот день я вернулась домой раньше обычного. На кухне пахло тушёной курицей и лавровым листом, на подоконнике оттаивали купленные утром яблоки — я обещала сварить компот. С улицы ещё тянуло влажным снегом, хотя календарь уверял, что весна. Я поставила сумку на стул, сняла пальто и услышала смех — короткий, довольный, как у человека, который только что доказал свою правоту. Это смеялась свекровь.
— Настя, это ты? — крикнул из комнаты Максим. — Мы уже почти накрыли.
Я заглянула. Галина Васильевна сидела за столом с видом проверяющего мастера: спина прямая, губы сжаты в тонкую линию, в руке — деревянная ложка, которой она едва притрагивалась к еде, будто проверяла, не убежит ли. На плите томился мой суп с фрикадельками, рядом на тарелке остывало пюре — как раз для Максима, он любит с молоком. В вазе скучала зелень. В маленькой салатнице был мой любимый свёкольник с яблоком — простой, но бодрый.
— Здравствуй, — сказала я. — Приятного аппетита.
— Ох, Настя, — свекровь мельком кивнула и снова уставилась в ложку. — Ты опять готовишь «как в журнале»: мало соли, мало жира, всё какое-то водянистое. Мужчина должен есть настоящую еду.
Максим усмехнулся неуверенно:
— Мама, нормально всё. Сытно.
— Сытно — не значит вкусно, — отрезала она. — Вкусно — это когда пахнет домом, а не больницей.
Я вздохнула и прошла к раковине. Сняла с плиты кастрюлю, размешала суп, попробовала на кончике ложки. Нормально. Я готовила так всегда — без излишков, без тяжёлых подлив. Максим раньше хвалил. Но с того дня, как Галина Васильевна переехала «на время, пока ремонт у соседки сверху не закончат» (почему ремонт у соседки — беда нашей семьи, я так и не поняла), про «нормально» мы забыли. Каждый ужин превращался в экзамен, а я — в ученицу, которая, как ни старайся, всё делает «не так».
— Ты хоть мясо солила? — свекровь заглянула в сковороду. — Вид у него как у бездомного. Вылитая беда.
— Солила, — спокойно ответила я. — Ты просто привыкла по-другому.
— Я привыкла готовить, как надо, — поджала она губы. — Ты — как получится.
Максим поднялся, отодвинул стул, протёр рукой столешницу — жестом человека, который хочет хоть что-то привести в порядок, когда в доме завёлся сквозняк чужой воли. Я знала этот жест. Он появлялся у него ещё тогда, когда мы жили у съёма, и хозяйка квартиры неожиданно заглядывала «проверить». Максим всегда уходил от прямого столкновения, сглаживал, прикрывал. И любил мою еду — за простоту, за то, что она «как покой», так он говорил. Но рядом с матерью слова у него будто ломались.
— Мам, давай поедим, — сказал он, — у нас ещё дела.
— Какие у вас дела вечером? — она обвела меня взглядом. — Раньше женщины в это время вещи гладили, а вы всё по интернетам сидите.
Я включила чайник, чтобы хоть этот шум заслонил укоры. С той поры, как свекровь пришлось к нам (без предупреждения, конечно: просто пришла с чемоданом и коротким «я здесь поживу, всё равно у вас места много»), я ловила себя на том, что считаю время от ужина до сна. Этот отрезок дня превратился в дорогу с кочками — ни шагу ровно. Она вставляла свои замечания как шпильки в подол: «не так моешь», «не так режешь», «не так сидишь». И всё это — с интонацией заботы. «Я ж добра тебе хочу».
Сегодня началось с заправки салата: я не добавила майонез — сделала с растительным маслом и яблочным уксусом. Она покрутила ложкой и сказала: «Сухари с уксусом я есть не буду». Потом она отложила в сторону пюре: «Комки». Потом отодвинула суп: «Вода».
— Галина Васильевна, — не выдержала я, — давайте договоримся. Я готовлю, как привыкли мы с Максимом. Вам что-то не подходит — вы можете себе приготовить отдельно. И, пожалуйста, без «вода» и «сухари». Это обидно.
— Обидно — это когда мужчине подают жижу, — ответила она и подняла бровь. — Я не обязана есть, что попало. И не обязана молчать, если вижу, что сына кормят не так.
— Его всё устраивает, — сказала я, глядя на Максима. — Правда?
Максим провёл ладонью по затылку.
— Давайте без споров, — сказал он тихо. — Мне поздно вставать. И вообще… да ладно, нормально всё.
— «Нормально всё», — передразнила свекровь. — Нормально — это когда мужчина дома отдыхает, а не сражается за каждую ложку. Ты, Настя, всё время как будто сдаёшь экзамен. А семью ведёт женщина. Вон у нас в доме у Татьяны муж как огурчик — она его щами да котлетами, а ты — листьями кормить удумала.
Я поставила чайник на подставку, нарезала хлеб, отодвинула к ней.
— Попейте чай, — сказала. — И давайте закроем тему. Я устала.
— Устала она, — произнесла свекровь так, будто «устала» — это выдумка. — Женщина устаёт, когда огород копает, а не когда в кастрюле воду пользует.
Максим отвёл взгляд. В углу тикали часы. Я почувствовала, как внутри меня что-то скрипит — как старая дверь в дачном доме. И в этот момент всё сорвалось.
— Сынок, посмотри на себя, — вздохнула свекровь, притягивая к себе тарелку с пюре так, словно она и есть судья. — За месяц при мне ты осунулся. И разве это жизнь? Ты у меня мужчина или кто? Долго терпеть будешь?
— Мам… — начал он.
— Я тебе прямым текстом говорю. Сынок, выгони свою жену из дома, всем сразу станет легко и спокойно, — сказала свекровь, пока невестка стояла рядом.
Слова упали на стол, как железо. Не громко, но так, что стол слегка дрогнул. Я даже почувствовала, как дрогнули края тарелок. В комнате стало тихо. Чайник перестал шуметь. Я услышала, как по батарее где-то сверху пробежала вода.
— Мам, — сказал Максим, — ты что несёшь…
— То, что думаю, — она не смутилась. — Вам тяжело вместе. Тебе тяжело с ней. Я вижу. Она давит своим «правильно», а ты вечно виноват. Пусть идёт к своей матери. А ты поживёшь один, в себя придёшь, поразмыслишь. Всем легче станет. И мне, и тебе, и ей.
— Мне не легче, — сказала я, чувствуя, как слёзы подступают, но не позволила им выйти. — Мне вы сейчас предложили выгнать себя из собственного дома.
— Дом — твой? — спросила свекровь, наклоняя голову. — Квартиру кто покупал? Максим. Кто делал ремонт? Максим с моим братом. Ты вошла в готовое. Будь благодарна.
— Мы взяли ипотеку вдвоём, — тихо напомнила я. — Я закрывала её вместе с Максимом. И ремонт мы делали на двоих. Но даже если бы иначе — вопрос не в этом.
— А в чём же? — свекровь прищурилась. — В твоих тонких чувствах? Женщина — про дом. Если дома пусто и невкусно — какая разница, на чьё имя бумажка?
Максим встал. Почесал лоб, потом затылок, потом, как всегда в минуты тупика, провёл пальцем по краю стола. Он смотрел в одну точку, как в крышку пустой кастрюли, где ничего не осталось кроме запаха.
— Настя, — сказал он устало, — может… ну, я не знаю… давай просто не будем сейчас обострять. Мама имеет право так сказать. Ты тоже имеешь право обидеться. Но давай без крайностей.
— «Без крайностей» — это как? — спросила я. — Когда меня предлагают выгнать, а я должна улыбнуться?
— Никто ещё никого не выгнал, — он поднял руки, как полицейский на оживлённой улице. — Давайте… подумаем.
— Что тут думать? — вмешалась свекровь. — Нечего. Давно надо было. Я тебе говорю, Максим: ты поживи один месяц. Посмотришь, как легче. А она пусть сходит к своей маме. Там её научат, как щи варить.
Я молча достала из шкафа контейнеры, ссыпала туда картофель, перелила суп, накрыла крышками. Я знала, зачем: чтобы не смотреть им в лица, чтобы дать себе секунды, пока руки заняты. Потом сняла фартук и повесила его на крючок.
— Я не собираюсь спорить, — сказала я. — Не хочу. Это ваш разговор. Я услышала. И одного раза достаточно. Я никогда не думала, что услышу это в своём доме. Но раз уж услышала — значит, дальше я должна решать сама.
— Вот именно, — оживилась свекровь. — Решай. Вещей тебе много не понадобится.
Максим будто не понял, куда всё катится.
— Настя, ты куда? — спросил он, когда я прошла в комнату и открыла шкаф.
— Куда — вопрос второстепенный, — ответила я. — Важнее — откуда.
Я достала чемодан, который давно стоял на верхней полке. Он глухо ударился о ковёр. Я сложила в него бельё, пару платьев, джемпер, документы. Параллельно, зачем-то совершенно лишнему, вспомнила, как мы с Максимом этот чемодан покупали, когда ездили к морю на третий год нашей общности. Мы тогда возвращались, смеясь, в плацкарте, делили пирожки пополам, обещали, что «следующее лето — обязательно снова». Лето оказалось другим. Пирожки были, море — нет.
— Настя, — Максим стоял в дверях, робкий, как ученик, которого оставили после уроков. — Подожди. Это же… мама вспылила. Ты её знаешь.
— Я знаю, — сказала я. — И тебя знаю: ты будешь думать до ночи, отложишь решение на «потом», а потом всё само собой как-то обживётся, как сорняк. Я так больше не могу. Мне не хватает воздуха — не потому что окна закрыты, а потому что слова тут стали тяжелее воздуха.
Свекровь появилась за спиной мужа, упёрла руки в бока:
— Это она всегда так: хлопнет дверью — и думает, что это поступок. А семья — это терпеть. Ничего, Максим, не беги за ней. Пусть подумает. Вернётся — другой будет.
— Я не вернусь «другой», — ответила я. — Я вернусь туда, где меня не считают лишней. А здесь — сейчас — меня посчитали.
— Ты сама себя посчитала, — свекровь сложила рот трубочкой. — Я сказала, как лучше для всех.
Я застегнула чемодан, пристегнула ремешок. Положила сверху папку с документами и старую фотографию, которая случайно оказалась на полке: мы с Максимом смеёмся на лавке у пруда. Тот день был прозрачный, и у меня тогда были слишком короткие волосы. Я улыбнулась не фотографии — себе той. «Прости», — подумала я. «Но я тебя верну. Где-нибудь ещё».
— Настя, — Максим попытался взять меня за руку. — Давай ночь переспим. Утром всё будет иначе. Я поговорю с мамой. Она не имела в виду…
— Она имела, — тихо сказала я. — Не обесценивай сказанное. Это хуже крика.
Он убрал руку. Взял с комода ключи, машинально переставил чашку, в которой лежали мои кольца — дешёвые, но любимые. Потом поднял глаза:
— Куда ты пойдёшь?
— На съём, — ответила я. — Сначала к маме, на пару дней, а потом — сниму. Всё просто. Как ты и хотел — чтобы я «подумала».
— Я не хотел этого, — пробормотал он.
— Ты не хотел выбрать, — поправила я. — Но не выбрать — это тоже выбор.
Свекровь фыркнула:
— Сыночек, хватит. Не хватайся. Пусть идёт. Я тебе говорила: не она — другая будет. Ты у меня не пропадёшь.
— Мама, замолчи, — неожиданно резко сказал он. — Хотя бы сейчас.
Она удивилась. Но послушалась. Руки у неё опустились.
Я надела пальто, взяла чемодан. В прихожей пахло средствами для обуви и чужим — его принесла с собой свекровь: запах её духов слишком крепкий, он держался на наших халатах, на мебели, на воздухе. Я открыла дверь. Перед тем как переступить порог, обернулась:
— Максим, я завтра заберу часть вещей. Оформлю документы. И, наверное, нам надо будет… — я запнулась, не желая произносить слово, которое уже стояло между нами как столб, — решить. Ты ведь понимаешь?
Он отвёл взгляд.
— Понимаю, — едва слышно сказал он.
— Слава богу, — шепнула свекровь. — Дошло.
Я не ответила. Вызвала лифт, повезла чемодан вниз. На площадке пахло супом — кто-то соседский тоже готовил. На первом этаже вахтёр поздоровался: «Снова куда-то?» Я кивнула. «Ненадолго», — сказала. Он не стал спрашивать, зачем люди иногда уходят с чемоданом в пятницу вечером.
У мамы я не плакала. Села на табурет, выпила горячего чая, сказала:
— Так вышло.
Мама вздохнула. Она не стала собирать по осколкам мою решимость. Не стала говорить «потерпи». Только спросила:
— Деньги есть? На первое время?
— Есть. И зарплата через пять дней.
— Переночуешь в моей, — сказала она. — Утром вместе поищем варианты.
И мы нашли. На третий день я уже несла чемодан по узкому коридору старой двушки на краю нашего района. Комната небольшая, окно в тихий двор, где вечером играет гармошка — кто-то, видно, тренируется. Хозяйка — женщина с лицом, похожим на выкроенную из картона калитку: серьёзная, но не злая. Мы договорились быстро. Я положила на стол деньги, она дала ключи. Вечером я разложила пару вещей, повесила платье, поставила на подоконник маленькую фотографию — не ту, где мы смеёмся на лавке, другую: я с кошкой на руках, ещё до свадьбы.
Максим звонил. Первый вечер — три раза. Я не брала. Написал: «Где ты?» Ответила: «У мамы». Он: «Когда вернёшься?» Я: «Не знаю». Он: «Мама была неправа». Я: «Знаю». Он: «Но это же мама». Я долго смотрела на эти слова, как на стоп-сигнал, который горит у дороги, где никого и нет. Написала: «Я подаю на развод». Ответа долго не было. Когда пришёл, уже было поздно: «Давай поговорим». Я положила телефон экраном вниз. Бывает время, когда слова опаздывают.
На работе всё было как обычно: отчёты, звонки, «поставьте подпись», «к вечеру успеем». Коллега Света шепнула: «Ты похудела», я пожала плечами: «Сон потерялся». Она принесла пирожок с картошкой. Мы съели его на двоих, глядя в окно, где март лениво таскал грязный снег.
Документы оформились без задержек. В ЗАГСе было тихо. На стене — герб, на стуле — аккуратно сложенные папки. Девушка за столом говорила ровно, как диктор, который читает новости. Я подписала, поставила дату. Вышла и вдохнула воздух — он был такой же, как всегда. Ничего не изменилось вокруг, а у меня внутри будто прибавилось места.
Вечером того же дня пришло сообщение от Максима: «Я подписал». Никаких «извини», никаких «вернись». Он выбрал. И я — избежала выбора не выбирать.
Через неделю я зашла в подъезд нашего дома за вещами. Свекровь открыла дверь и отступила в сторону, словно у неё сквозняк. В прихожей всё было на своих местах, если не считать моего отсутствия: шарфика, который висел рядом с её пальто, больше не было, и мои туфли, которые всегда стояли у стены пятками внутрь, не занимали привычную полоску пола. В кухне пахло жареным луком — густо, тяжело. На столе — салат шубой, селёдка, всё так, как любит Галина Васильевна. Максим сидел, опираясь локтями на стол, и смотрел в одну точку — на пустую тарелку, перед которой лежала вилка зубцами вверх.
— Привет, — сказала я. — Заберу вещи.
— Привет, — он поднялся. — Помочь?
— Не надо.
Свекровь прошла мимо меня, как мимо шкафа. Потом вернулась и, не глядя, бросила:
— Правильно сделала. Мужчинам нужна женщина попроще. А ты — с характером. И с характером жить невозможно.
— Возможно, — ответила я спокойно. — Но не всем.
Я собрала свои книги, пару чашек с голубой каёмкой — они были подарком мамы, их я тоже взяла. Положила в сумку. На секунду пальцы задержались на фартуке, который висел на крючке. Я сняла его, сложила и оставила на стуле. Пусть будет здесь. Фартук не виноват.
Максим проводил меня до лифта. Мы стояли, глядя в разные стороны — как в первый месяц после свадьбы, когда ещё не знали, куда ставить обувь и как хранить специи.
— Настя, — сказал он наконец. — Может… когда-нибудь…
— Не надо, — остановила я. — Давай не будем собирать обломки воедино, чтобы снова на них наступить. Живи, как умеешь. Я — как смогу.
Двери лифта открылись, и я вошла, не оборачиваясь. На улице пахло мокрым асфальтом. Я шла к остановке и думала о том, что нет в этой истории победителей. Свекровь получила сына рядом, но потеряла меня, и, возможно, со временем поймёт цену пустоты у этого «рядом». Максим избавился от сквозняка встревоженных разговоров, но пустое место рядом с собой всё равно придётся чем-то заполнять — не борщом же. А я получила комнату с окном во двор, где по вечерам звучит гармошка, и тишину, которую выбираю сама.
Через месяц мне впервые приснилась наша старая кухня. Я заходила — а там никого. Чайник холодный, на столе — мой салатник со свёклой, и на нём записка: «Налей себе чаю». Я проснулась, села, пошла на кухню, поставила воду. Открыла окно. За окном было тихо — в городе ещё не рассвело. Я подрезала на подоконнике укроп — хозяйка разрешила посадить в длинный ящик — и вдруг подумала: жизнь, как этот укроп, сначала кажется слабой и тонкой, но если за ней ухаживать, она пробивается даже там, где вчера был камень. Я налила себе чай, отломила кусочек хлеба, намазала творогом и посыпала укропом — смешно, и просто, и по-домашнему. Села у окна и съела свою простую еду без экзаменов и оценок.
Телефон молчал. Я тоже. И это молчание впервые за долгое время не было обидой. Оно было — выбором.