В одной археологической экспедиции, на берегах Байкала, в середине прошлого века, произошла одна забавная история. В те, уже далекие времена празднование профессионального праздника еще не было общепринятым событием. Традиция эта только формировалась. В каких-то отрядах День археолога отмечали, в каких-то нет. К слову – этот праздник и сейчас является неофициальным, а в те времена еще не все археологи знали о его существовании.
Так вот, величественный Байкал, середина прошлого века. Год 1959-й. Не просто раскопки – спасательные! Иркутская ГЭС, как ненасытный Левиафан, готовилась поглотить древние берега вместе со всеми тайнами, костицами и черепками. И вот, в этот эпицентр борьбы науки с прогрессом, прибыла она – Мария Николаевна Комарова, супруга самого начальника экспедиции, Михаила Петровича Грязнова.
Цель визита? Проведать благоверного и провести пару дней в обществе юных энтузиастов лопаты и кисточки, дышащих древностями Прибайкалья и… эхом тайги. Стоит оговориться: эпоха мобильных телефонов с месенджерами еще не наступила. Связь с экспедицией напоминала игру в морской бой вслепую: письмо "до востребования" или телеграмма, посланная с верой в чудо и медлительность почты России. Мария Николаевна, женщина предусмотрительная, сообщила: "Прибуду 15-го". Уточнить час прибытия было делом столь же безнадежным, как попросить Байкал потеплеть к купальному сезону.
И вот, ранним субботним утром, Михаил Петрович, облаченный в лучший (и единственный не пропитанный вечной пылью веков) пиджак, отбыл на вокзал. Отряд, лишившись строгого отеческого ока, вздохнул с тем чувством облегчения, с которым школьники провожают удаляющегося на педсовет завуча.
Встреча. Ах, эта встреча! Она затянулась. Не то чтобы поезд опоздал – нет, советские поезда опаздывали всегда, это было аксиомой. Затянулась она потому, что супруги, встретившись на пыльной перронной плитке, вдруг вспомнили, что они – супруги, а не только начальник экспедиции и его законная половина. Они пошли гулять. Вдоль берега седого Байкала. Погода стояла волшебная: солнце, не жгучее, а ласкающее, как поцелуй тещи, которого не ждешь; ветерок с озера – не пронизывающий, а игриво-нежный, воровато запутывающий пряди волос Марии Николаевны и ласково трепавший седые виски Михаила Петровича. Воздух! Чистый, как совесть младенца, и бодрящий, как глоток утреннего кофе.
Они фланировали, наслаждаясь тишиной, покоем и взаимным обществом. Тишиной... которая с каждым шагом к лагерю становилась все более... относительной. Сначала это был далекий гул, похожий на ропот разбуженного кургана. Потом – отдельные возгласы, сливающиеся в нестройный хор. И наконец – Пение. Громкое, мощное, исполненное такого энтузиазма, что чайки в панике покидали акваторию. Пение, в котором узнавались голоса вчера еще робких аспирантов и застенчивых лаборанток, но исполненное с силой, достойной хора запорожских казаков после удачного набега. И, скажем честно, пение это было откровенно, беспросветно, триумфально пьяным.
Супруги замерли. Идиллия треснула, как пересохший черепок, когда из-за прибрежных кустов, сокрушая ветви и нарушая экологическое равновесие, вывалилась толпа. Не просто толпа – процессия. Шествие жрецов неведомого культа. Лица сияли, одежды были в беспорядке, а в центре, на руках ликующих адептов, возлежал, подобно античному божеству на щите, голый человек. Он был в дыму, если не от костра, то от всепоглощающего градуса. И именно он, этот современный Дионис в чем мать родила, заливался соловьем, задавая тон хору, который мог бы снести стены не то что лагеря – Иерихона.
Толпа, не замечая окаменевших начальника с супругой, с победными криками двинулась к обрыву. К холодным, темным, леденяще-бодрящим (а проще говоря – кошмарно холодным) водам Байкала. Под ритмичные выкрики и одобрительный рев, тело главного запевалы было поднято на высоту, достойную олимпийских богов, и... шлеп! Исчезло в байкальской купели, вызвав гигантский всплеск и облако пара, словно в воду бросили раскаленную болванку.
Воцарилась тишина. Лишь далекое бульканье и азартные крики: "Выплывай, Петька! Не замерзай!". Мария Николаевна, лицо которой выражало всю гамму чувств изумления до крайней степени восторженного ужаса, обернулась к мужу. Глаза ее были круглы, как бронзовые зеркала скифов. Голос, когда он наконец прорвался, звучал тише шелеста древнего папируса:
– Михаил Петрович... Что... что это было?
Михаил Петрович Грязнов, доктор наук, светило археологии, человек, к мнению которого прислушивалась Академия, медленно повернулся к жене. На его лице расцвела улыбка. Улыбка бесконечно усталая, чуть грустная, но... понимающая. Он развел руками в таком жесте, который мог бы означать и "Кто их разберет?", и "Такова жизнь, дорогая", и "Виноват, отпустил на час". Пожав плечами с достоинством человека, объясняющего падение Рима, он произнес просто, ясно и с непередаваемой интонацией полевого начальника:
– Это День Археолога, Мара.
И где-то внизу, у обрыва, раздался дикий, победный вопль: вынырнул Петька, новый Аттила песенного цеха, готовый продолжать праздник во имя науки и ледяных вод Байкала.