— Так и скажи, Тоня, не нравится — уходи, — буркнул Валерий, заталкивая в шкаф стопку мятого белья.
Антонина стояла на пороге комнаты с тряпкой в руках и с таким выражением лица, будто перед ней ковер-самолёт вонзал нос в занавеску. Она молчала. Губы её дрожали, но то ли от усталости, то ли от ярости — даже она сама бы не смогла сказать.
— Ты ведь сам это придумал, — наконец выговорила, не глядя на мужа, — я такого не говорила.
— Да? А я, значит, сочиняю? То, что ты с утра до вечера ходишь с таким видом, будто я тебе всю жизнь сломал — это, по-твоему, нормально?
— А как мне ходить, Валера? Я утром встаю, полы мою, завтраки варю, кота кормлю, потом на рынок, потом обратно — обед, ужин, посуда… а ты?
— А я работаю, между прочим! И всё на мне! И счёт за свет я оплачиваю, и за газ! Ты-то чего добилась?
Она уселась на стул, вытирая руки о передник, и долго смотрела в окно, где чернела трава под последним снегом. За забором кричали дети. Чужие. Своих у них не было.
В доме стало как-то особенно тихо. Даже холодильник, обычно подвывающий старым мотором, будто приумолк, прислушиваясь. Валерий раздражённо выдохнул, хлопнул дверцей шкафа и прошёл на кухню. Там заскрипел табурет, зазвенела чашка. Вода в чайнике заплясала, зашипела. Антонина не шелохнулась.
— Хочешь чаю? — неохотно крикнул он из кухни.
— Не хочу. Сердце жжёт.
Он не ответил. Всё было, как всегда: ссора, упрёки, молчание. А потом снова утро, чайник, варёные яйца, и они снова делают вид, что живут. Не вместе, а просто — живут.
Антонина встала, сняла передник и повесила на крючок. Тряпку бросила в ведро. Потом взяла ключи, пальто и вышла. Валерий слышал, как хлопнула дверь. Пошла к Нинке, как обычно. Там и поныть можно, и поговорить по душам.
— А ты чего всё терпишь? — спросила Нина, наливая ей чай. — Он же в тебе не то что женщину, человека не видит.
— А куда я пойду? — пожала плечами Тоня. — Кому я такая нужна? На пенсию скоро. Да и… мне бы не уходить хочется, а чтобы всё наладилось.
— Ага, наладится. Только если он в дерево врежется — и то не факт. Ты посмотри на себя: ты живая, а он вечно как камень. Ходит, бурчит, смеяться разучился. Да ты попробуй хоть раз для себя пожить, а?
Антонина не отвечала. Она помешивала ложечкой чай в кружке, на которой облупилась надпись «Париж». Кружку Нинка из поездки привезла, давно, когда ещё были молодыми и красивыми, и надеялись, что вся жизнь впереди.
Вернувшись домой, Тоня нашла Валеру у телевизора. Он зевал, переключая каналы.
— Ты где была?
— У Нины. Как всегда.
— Что, опять обсуждали, какой я у тебя козёл?
— Нет. Обсуждали, почему ты так живёшь, будто я тебе мешаю.
Он замер. Потом встал, подошёл к ней вплотную и сказал тихо, но с нажимом:
— Мне не мешаешь. Просто… просто ты перестала быть той, кем была раньше. Весёлой, живой. А теперь одна тоска. Я домой иду — и уже знаю, что будет. Молчание, обида, тарелки на столе. И ни слова.
— А кто меня такой сделал, ты не думал?
Он не ответил. Она прошла в спальню, разделась и легла на бок, отвернувшись к стене. Ночью долго не могла уснуть. В голове крутились Нинины слова: «Попробуй хоть раз для себя пожить». И голос Валеры: «Не нравится — уходи». Он ведь это не в злобе сказал, а как констатацию. Будто и правда — если не устраивает, иди.
Утром Тоня проснулась раньше. Приготовила завтрак, вымыла пол, как всегда. Потом сложила вещи в сумку — не много, самое нужное. Пальто, документы, немного денег, тёплые носки.
Валера проснулся, вышел на кухню в майке, потирая глаза.
— Чего это ты в пальто?
— Я уезжаю.
Он нахмурился, уселся на табурет и долго смотрел на неё.
— Куда?
— К сестре. В Нижний. Там, может, подработку найду. Может, себя найду.
— Бросаешь, значит?
— Я не бросаю. Я ухожу. Потому что если мне не нравится, как я живу — я должна уходить. Ты сам так сказал.
Он ничего не ответил. Не удержал. Только поднялся и ушёл в ванную. Дверь тихо закрылась.
Антонина вышла на улицу, села на автобус. Ехала с чувством, будто с плеч свалился рюкзак с камнями. По дороге думала, плакала, улыбалась. Её никто не держал, и это было горько, но и… по-своему освобождающе.
Сестра встретила тепло. Обняла, напоила чаем, устроила на раскладушке.
— Вот и правильно. Хватит себя мучить. Сначала побудешь, отдохнёшь. А там решим, как быть дальше.
Прошла неделя. Антонина помогала по хозяйству, сходила в поликлинику, записалась в библиотеку. Вечерами вязала носки племянникам и удивлялась, как много в жизни упустила.
Однажды вечером в дверь позвонили. На пороге стоял Валера. В пальто, с сумкой.
— Привет. Я… приехал. Не знаю, зачем. Просто… без тебя как без рук.
Антонина смотрела на него молча. Потом сказала:
— Заходи. Ужинать будешь?
— Буду. Но только если ты мне позволишь остаться.
— А ты не думал, что, может, мне теперь не нравится?
Он замялся, опустил голову.
— Думал. Но я хочу, чтобы ты осталась. И я стану другим. Хочу научиться быть с тобой так, чтобы тебе не хотелось уходить.
Она кивнула, взяла его сумку, поставила в коридоре. На кухне было тепло, пахло щами и пирогом с яблоками.
— Поешь. Потом поговорим.
Он молча сел за стол. За окном уже темнело. Снег припорошил подоконник. В доме было тихо, но по-другому — не глухо, а спокойно.
— Ты когда в последний раз смеялся, Валера? — вдруг спросила она.
— Когда ты ушла, я вспомнил, как ты в молодости смеялась. Когда мы в кафе танцевали и ты смеялась так, что у тебя нос морщился… Вот тогда.
— Хочешь снова так?
— Очень.
Она подлила ему щей и тихо сказала:
— Тогда учись быть человеком. А я подожду.
Он кивнул, поднял ложку. За столом повисла тишина — но в ней уже не было холода.