Во "Временнике Зубовского института" вышла моя статья, посвященная малоизвестной рукописи Тамары Платоновны Карсавиной. Как и обещала, публикую ее здесь.
Статья длинная. Но делить не стала )
Малоизвестная рукопись: Тамара Карсавина
о некоторых фактах своей биографии
Имя Тамары Карсавиной в истории балета занимает особое место. В начале XX века она стала главной танцовщицей эпохи возрождения русского балета, «получившего новую жизнь благодаря совместным усилиям хореографов, художников, композиторов и танцоров, объединенных вдохновенной и настойчивой инициативой Дягилева». В 1918 году Тамара Карсавина навсегда покинула Россию. Обосновавшись в Великобритании, она продолжала выступать на сценах известнейших театров мира. На период жизни в Англии
пришелся расцвет ее деятельности педагога, постановщика, автора методических книг. В 1930 году в свет вышла книга воспоминаний Тамары Карсавиной «Театральная улица»2, которая до сих пор считается одной из лучших книг мемуарного жанра. Исследуя тему «творческого наследия» этой выдающейся личности, мы вышли на след весьма интересного артефакта.
В 2018 году в небольшом американском издательстве вышла книга Эндрю
Фелана «Тамара Карсавина. „По ту сторону балерины“. Ее неопубликованная
рукопись без названия о первых годах пребывания в Англии». Центральную
часть книги занимает никогда до этого не публиковавшаяся 62-страничная
рукопись, представленная в виде факсимиле, написанная Тамарой Карсавиной по-английски в 1958 году.
Наши попытки связаться с издательством не увенчались успехом. Но нам
удалось выяснить, что оригинал рукописи хранится в Университете Оклахомы, являясь частью Специальных коллекций и Архива Русского балета, что в частной переписке подтвердила сотрудница архива Джери Смоллей.
Для начала несколько слов о Специальных коллекциях и Архиве Русского балета. В 1961 году артисты Русского балета Монте-Карло — Мигель Терехов и Ивонн Шуто — начали преподавать в Университете Оклахомы, а спустя два года основали в университете факультет танца. Позже этот факультет стал Школой танца Университета Оклахомы. В 2005 году, в результате совместного решения, принятого Ивонн Шуто, Мигелем Тереховым и тогдашним председателем Школы танца Мэри Маргарет Холт, начались переговоры между Школой танца и бывшими танцорами Русского балета о пожертвовании своих памятных вещей для создания архива. Это положило начало сбору материалов, что в конечном итоге привело к основанию в 2007 году Специальных коллекций и Архива Русского балета. То, что начиналось как небольшое собрание материалов, на сегодняшний день расширилось благодаря вкладу более чем восьмидесяти человек. Коллекции включают контракты, корреспонденцию, программы, вырезки из газет, дневники, книги, записанные устные истории, альбомы, костюмы, произведения искусства и фотографии, а также видеоресурсы. Миссия Архива Специальных коллекций Русского балета в Школе танца Университета Оклахомы заключается в сборе, систематизации, сохранении и предоставлении исследователям материалов, документирующих историю трупп, артистов и танцоров Русского балета.
В 2010 году участница Русских балетов Монте-Карло Валда Уэлч Кобейн, посетив встречу бывших танцоров Русского балета, пожертвовала ряд предметов для Специальных коллекций и Архива Русских балетов Школы
танцев Университета Оклахомы. Коллекция Валды Уэлч насчитывает 260
предметов, состоящих из фотографий, документов, гравюр, писем и текстиля. Большая часть этих предметов относится к тому времени, когда В. Уэлч была участницей труппы Русского балета Монте-Карло Сергея Денхэма в сезоне 1954/55 года. Частью этого материала является переписка с Тамарой Карсавиной, фотографии с автографами, туфли Т. Карсавиной, а также
62-страничная рукопись, написанная Тамарой Платоновной.
В письме, сопровождавшем пожертвование, Валда Уэлч Кобейн написала: «Я посылаю некоторые особенно памятные вещи — письма, открытки, две фотографии и ее специальную МИНИ-КНИГУ. Это было написано и отправлено папе и маме, когда они расспрашивали о ее жизни после бегства из России. Вы прочтете упоминание о моем первом визите на странице три.
Это редкая и совершенно особенная книга, в ней есть воспоминания о Дягилеве, которые порадуют ваших историков танца. Я пыталась связаться с внуками Карсавиной: с Николасом и Кэролайн, которые приезжали ко мне в 1979 году, но в справочниках не было ни их телефона, ни адреса, а также был заблокирован их электронный адрес, поэтому я думаю, что лучшее место — это ваши архивы, прежде чем они (документы) будут потеряны или уничтожены. Я, мама и папа с удовольствием читали „Тамарезе“ и, слава богу, что она напечатала эту мини-книгу!
Искренне ваша, Валда Уэлч Кобейн (2010)».
Валда Уэлч Кобейн — одна из немногих остававшихся на тот момент в живых людей, которые лично знали Тамару Карсавину. Она несколько раз появляется в рукописи и много раз в записках Карсавиной к ее родителям. После смерти родителей Валды рукопись и переписка Карсавиной перешли
в ее распоряжение вместе с туфлями Карсавиной и фотографиями с автографами. Мы пытались связаться с Валдой Уэлч, но не смогли этого сделать.
Хотя письмо Валды, по-видимому, указывает на то, что Карсавина напечатала рукопись на машинке, это маловероятно. Почти все ее заметки и письма семье Уэлч были написаны от руки, но возможно, она попросила кого-то напечатать рукопись за нее. То, что Тамара Карсавина могла кого-то попросить напечатать (написать), подтверждает письмо Уолтеру Уэлчу, датированное 2 апреля 1951 года: «Уважаемый мистер Уэлч, предоставив вам один образец моего почерка, я действительно не думаю, что будет справедливо снова обременять вас моими иероглифами, поэтому я диктую это своему мужу».
Однако к моменту написания рукописи Бенджи Брюса уже не было в живых, но вполне вероятно, что она кого-то попросила напечатать.
«Дорогой мистер У., я вижу, вы начали размышлять о том, каким может
быть обещанный сюрприз. Я больше не буду вас мучить. Вот он. Некоторое
время назад вы убеждали меня писать. Вы сказали, что, например, хотели бы
знать, что произошло „после“. Вы имели в виду, что после того, как я навсегда оставила Мариинский и Театральную улицу. Что ж, наконец-то я при
няла решение. История, которую вы хотели услышать, будет написана… Ва
ше последнее предложение рассказать мою последующую историю в своих
письмах к вам — так же спонтанно, как если бы комментировала погоду, —
разрешило мою трудность».
Этими словами начинается письмо, написанное известной русской балериной Тамарой Карсавиной в 1958 году Уолтеру Уэлчу. Семью годами ранее, в марте 1951 года, 14-летняя студентка балета Валда Уэлч из Арлингтона, городка недалеко от Бостона, отправилась на просмотр в балет Сэдлера Уэллса. Вскоре после приезда она получила адрес Тамары Карсавиной и уже на следующий день, без предупреждения, позвонила в дверь дома балерины в Хэмпстеде. Через некоторое время она привела познакомиться с Тамарой Платоновной своих родителей, Уолтера и Лилиан Уэлч.
Это был единственный визит родителей Валды к Карсавиной, но он стал началом дружбы на всю жизнь, до смерти Карсавиной в 1978 году. Также результатом этой единственной встречи с Тамарой Карсавиной и ее мужем Генри (Бенджи) Брюсом в 1951 году и стала исследуемая нами рукопись Карсавиной.
На протяжении многих лет Уэлчи присылали Карсавиной в подарок предметы, которые было сложно найти в те трудные послевоенные годы в Англии, и вели длительную переписку, в которой Уолтер Уэлч продолжал просить Карсавину рассказать ему побольше о том времени, когда она перестала танцевать. В конце концов она это сделала.
«Я не хочу быть небрежной и должна изложить это настолько четко, на сколько смогу. Можете ли вы догадаться, что у меня на уме, или мне следует сделать небольшое признание? Предположим, кто-нибудь, кроме вас, читает все это? Что ж, я бы хотела, чтобы он или она чувствовали мое доверие. Подумать только, что всего одна встреча, да еще и состоявшаяся семь лет назад, переросла в крепкую дружбу между мной и вашей семьей. Я действительно считаю, что достаточно активного мышления, чтобы не нуждаться в напоминании о присутствии другого человека. Вы доказали это, угадав мои
проблемы и сделав их своими собственными».
Стоит отметить, что какие бы изменения Карсавина ни внесла в рукопись позднее, они были утрачены для истории. То, что сохранилось и хранится в
Архиве Университета Оклахомы, — это оригинальная версия рукописи, которую она отправила Уолтеру Уэлчу. Однако, как свидетельствует сопроводительное письмо на титульном листе, Тамара Платоновна отправила ее только в сентябре 1959 года. Карсавина писала: «Если у вас хватит терпения прочитать самое длинное письмо, когда-либо написанное мной, — вот оно. Новости устарели, а стиль далек от совершенства. Истинная причина его отправки вам означает мое намерение ответить на ваш дружеский вызов…»
Первая глава рукописи посвящена рассказу о встрече с Валдой Уэлч и причинам, побудившим Карсавину написать продолжение воспоминаний.
Вспоминая эту первую встречу, Тамара Карсавина пишет: «У задней двери прозвенел звонок. Я ожидала увидеть газовщика. Я ожидала его, так как мы только начинали осваиваться в этом доме и были подавлены его хаотичным
состоянием. Вместо этого я увидела ребенка, сплошные глаза и ножки; в капюшоне она могла бы сойти за эльфа, если бы не очень практичные ботинки. Это было в холодный осенний день. Боюсь, я смогла отвести ее только в очень холодную комнату без камина. Первое впечатление Валды обо мне, должно быть, было неоднозначным. Конечно, она ожидала какого-то гламура, пусть и устаревшего. Но там ничего не было. Я подозреваю даже, что она приняла меня за прислугу или за измученную растрепанную уборщицу прямо в процессе уборки, потому что она неоднократно заявляла, что хотела бы видеть мадам К.».
Вторая глава рукописи посвящена исключительно тому времени, когда Карсавина прибыла в Англию после бегства из России. В ней также описывается семья Деннистоунов, у которой они сначала остановились в Лондоне.
Отчетливо чувствуется, с каким удовольствием Карсавина писала о семье и
своем вступлении в английскую домашнюю жизнь. Лондон оказался не таким, как она себе представляла, но она признает, что ее предыдущее впечатление о Лондоне сложилось, когда она гастролировала с труппой Дягилева и, по ее словам, была здесь гостем. «Вы тоже склонны придавать английской домашней жизни изрядную живописность: я поняла это по вашему удивлению, когда я рассказала вам, как трудно в наши дни найти адекватную домашнюю прислугу, если таковая вообще есть. Мне всё же удалось ухватить немного тех роскошных дней, о которых вы думаете, — слуги в шелках цвета дак, дворецкие с герцогским видом, повара в ситцевых платьях, с уложенными волосами а-ля Помпадур. Этих дней больше нет. Тем не менее, ваше представление об английской жизни не так далеко от моего, когда в 1919 году, навсегда покинув свою страну, я оказалась среди англичан. Вы должны понимать, что до этого я приезжала в Англию как гость. Театры, отели, вечеринки в большом масштабе — вот и вся сумма моих знаний об этой стране».
В третьей главе рукописи Карсавина пишет о воссоединении с Дягилевым после четырех лет разлуки. Она также рассказывает о Леониде Мясине, обсуждает его эволюцию как хореографа и высказывает свое восхищение тем, что видит его в другом свете. Она пишет: «Я, например, не плакала, когда снова увидела Дягилева спустя несколько лет, но была очень близка к этому. Возможно, я рассказывала вам, как пятнадцатилетняя девочка в строгой школьной форме, сама очень чопорная, почувствовала трепет, впервые увидев его. Приятная внешность и беспечное обаяние — только этим нельзя объяснить впечатление, которое он производил на окружающих; многие признавались, что испытывали неизъяснимые эмоции при первой встрече с ним. Аура великой личности, обещание, которое он давал еще до того, как начинал совершать поступки любого масштаба. Когда позже я начала работать у него, я поняла его величие и прощала его слабости. С обеих сторон росла теплая взаимная привязанность, при этом я испытывала легкий благоговейный трепет».
«Во время нашего пребывания в Лондоне мы встречались почти ежедневно. Прежде всего, он хотел, чтобы я увидела его новые постановки и узнать, что я думаю о Мясине как о хореографе. Я знала Мясина как танцора. Его кажущаяся хрупкость сослужила ему хорошую службу для роли Иосифа в „Легенде об Иосифе“! Он был самим воплощением невинной юности. Должно быть, это было в 1914 году, в наш последний сезон перед началом войны. Теперь это было для меня откровением увидеть, как он исполняет партию святого Георгия в своем балете „Детские сказки“. Откуда взялось героическое качество, серьезность воинствующего архангела? Чувство стиля всегда было для меня увлекательным и интереснейшим исследованием художественного роста. То есть когда это реализуется не в результате тщательного документирования, а в результате проникновения в предмет. Очевидно, что его концепция этой части, должно быть, черпала вдохновение в византийских иконах. Но, если это и было архаичным, это было также убедительно и энергично; это жило на отдаленных высотах иератической (культовой) красоты».
Вспоминая эти несколько недель, проведенные в Лондоне, она пишет, что они были похожи на медовый месяц дружбы. «Дягилев, нежный по натуре, тоже был суеверен. Теперь я знаю, что он считал меня одной из своих счастливых монет, своим амулетом. Теперь он праздновал и дружбу, и доброе предзнаменование. В труппе все еще оставалось немало моих старых знакомых и много новых артистов. Дягилев водил меня по гримерным, говоря одним: „Моя дочь вернулась“, другим: „Это великая Карсавина“. В моих воспоминаниях о том времени есть великая сладость».
«Перед нашим отъездом в Танжер, — пишет Карсавина, — Дягилев принес мне брошюру о своем сезоне. Там был длинный список спонсоров и крестик против одного имени „миссис Г. Дж. Брюс“. Он вставил в глаз монокль, чтобы лучше увидеть эффект своего приятного сюрприза. Конечно, я была польщена или, скорее, тронута его мыслью. По правде говоря, такие амбиции, какие были у меня, исчерпали себя на сцене, и мне было наплевать на высокие ступени социальной лестницы. Тем не менее, я чувствовала определенную гордость за свой статус жены моего мужа».
Четвертую главу рукописи Т. Карсавина посвятила описанию своего первого визита в Клифтон-холл и знакомству с семьей Генри Брюса. У него были
некоторые опасения по поводу того, как Карсавину примет семья, и поэтому,
после их прибытия в Лондон, он сначала один поехал в Клифтон-холл, что бы выяснить реакцию своих родителей. Однако опасения были необоснованными, семья искренне приняла ее, а его отец был полностью очарован Карсавиной. Ее описания дома семьи Брюс, Клифтон-холла, и членов семьи Брюс теплые и очень трогательные: «По возвращении, когда я пришла встречать его на вокзале, его первыми словами были: „Моя мама была убита горем, по тому что я не взял тебя с собой“. Леди Брюс была глубоко привязана к своему сыну, а он — к ней. Она не хотела, чтобы он страдал от раздвоения привязанностей, эта мысль была для нее невыносима. Бенджи добавил, что его отец сказал: „Приводи свою хозяйку поскорее“. Сказанное, таким образом, как он объяснил мне, означало дружескую прелюдию к будущим отношениям».
Далее Карсавина пишет: «Леди Брюс встретила нас на вокзале. Очень высокая, дородная, все еще удивительно красивая женщина. Она поприветствовала меня по-французски; она говорила на нем бегло, что меня удивило, но, с другой стороны, женщины ее поколения были, как говорится, хорошо образованными. Когда мы проезжали через Ноттингем, я вспомнила, что забыла взять свою зубную щетку. Мы остановились у аптеки, и Бенджи пошел купить мне ее. У щетки была черная щетина: „Это для моих зубов или для ботинок?“ — спросила я. Плохая шутка, но это позабавило мою свекровь. Она все еще смеялась, когда позже пересказала это на английском остальным членам семьи».
«Чайный стол был накрыт под колоннадой. За ним сидел сэр Херви Брюс. Бренда, лимонный лабрадор у его ног, два спаниеля и фокстерьер образовали
вокруг него кольцо. Он пробормотал то, что, должно быть, было приветствием. Мы остались тет-а-тет на несколько минут. Языковой барьер между нами и его обычная неразговорчивость поначалу создали некоторое напряжение. Тем не менее, была сделана попытка некоторого сближения. По-прежнему без слов, но с видом сопричастности, он распахнул пальто. В каждом из внутренних карманов уютно устроилось по крошечному котенку. Возможно, он заметил, что отчетливая выпуклость на его груди заинтриговала меня».
Заключительная глава рукописи посвящена исключительно времени, проведенному Карсавиной с Бенджи и Ником в Танжере, на последнем посту
Бенджи в качестве члена дипломатического корпуса. Этот период занял всего год (1919), но был одним из счастливых периодов в жизни Тамары Платоновны. Читая об этом в рукописи, можно смутно ощутить то чувство удовольствия, которое она испытывала, находясь в Танжере, и снова, вспоминая об этом. На странице 51 рукописи она написала: «Оглядываясь назад на это время, я понимаю, что это был один из редких периодов в нашей жизни, когда мы делили вместе обязанности и досуг. И мир не стучался в наши двери в неожиданные моменты. Театральная лихорадка, разлука с долгими га
стролями, все это на время затихло...»
Рассказывая о днях, проведенных в Танжере, Карсавина вспоминает забавный случай. «На балу, устроенном в честь американского военно-морского флота, один из молодых парней пригласил меня на танец. Он резко остановился в середине фокстрота. „Скажите, Вы когда-нибудь танцевали в своей жизни?“ И с этими словами он повел меня обратно на мое место. Остаток вечера я оставалась дамой без кавалера. Я его не виню: люди балета — неуклюжие бальные танцоры. Я должна признаться, что всегда спотыкалась о ковры, падала на полированных полах и, по словам Бенджи, в обычной жизни была неуклюжей».
Во время пребывания в Танжере Карсавина получила предложение от Дягилева присоединиться к его летнему сезону в Лондоне, которое она приняла. Вспоминая это событие, Тамара Платоновна пишет: «Мы жили настоящим, и известие о перемирии принесло нам еще большее облегчение. Пока однажды вечером Бенджи не позвонили и не попросили приехать в посольство. Пришла зашифрованная телеграмма, что было весьма необычным случаем в неторопливом течении событий в Танжере. У нас было много предположений и опасений. Меня даже мучил страх, что Бенджи могут отозвать обратно в Россию. Для него это не самое подходящее место. Ему не потребовалось много времени, чтобы разобраться с шифром.
Прежде чем отправиться домой, он позвонил, чтобы развеять мое беспокойство: „Сэр Герберт в восторге, телеграмма для тебя“. Он едва мог говорить от смеха. — „Дягилев хочет, чтобы ты присоединилась к его летнему
сезону в Лондоне“. Этот инцидент вызвал в посольстве довольно бурную реакцию. Я, конечно, с самого начала знала, что рано или поздно сцена потребует меня, но я отодвинула эту мысль на задний план. Я хотелa на время забыть о театре, жить настоящим. И все же мне нужно было держать себя в форме. Каждое утро я тренировалась в большом зале, о котором вам
рассказывала. Танцору вдвойне полезно работать в жаркую погоду, руки и ноги становятся такими гибкими. Расскажите об этом молодым танцорам, с которыми вы встречаетесь».
Рукопись заканчивается словами: «Пришло время строить планы на будущее. Я приняла предложение Дягилева. Бенджи решил оставить дипломатическую службу и в качестве первого шага перейти в „резерв министерства“, чтобы осуществить план, который стал ему дорог. Он хотел профессионально заниматься рисованием. Я склонна думать, что он боялся, что наши карьерные интересы могут столкнуться. Но он никогда не говорил мне об этом. К концу нашего пребывания у нас случилось большое горе. Я расскажу вам об этом позже. Теперь я хочу, чтобы это счастливое время оставалось само по себе. Помнить об этом таким образом — это способ благодарности».
Рукопись заканчивается, но ясно, что Карсавина планировала написать
еще. Почему Карсавина не продолжила работу над рукописью, возможно,
объясняется ее описанием реакции издателя в письме Уолтеру Уэлчу. Тамара Платоновна писала, что издатели сочли это предложение «некоммерческим и в основном неинтересным для моих читателей». Печальное событие, которым заканчивается рукопись, — это смерть отца Бенджи во время его визита к ним в Танжер. Г. Брюс подробнее писал об этом как в «Шелковом флирте», так и в «Тридцати дюжинах лун».
Большая часть книги «Тридцать дюжин лун» посвящена совместной жизни Тамары Карсавиной и Бенджи Брюса. Он заканчивает «Тридцать дюжин
лун» описанием жизни Тамары Платоновны на сегодняшний день: «Работа
Тамары неоднозначна. Преобладают кухня и очередь, но время от времени
ей приходится писать статью, читать лекцию, где-то председательствовать,
вещать. Не так давно она выступала с оркестром театра Би-Би-Си в программе о первом большом парижском сезоне Дягилева, когда Карсавина и Нижинский впервые появились в околдованном мире. Мы слышали из нашей кухни запись трансляции. Это я испытывал ностальгию по величию ее прошлого. Но, может быть, я думал поверхностно. Может быть, ее величайший час настал именно сейчас». Это было написано в 1947 году.
Однако было бы замечательно узнать больше о Тамаре Карсавиной —
«после балерины», — когда она стала Тамарой Брюс, из «первых рук». Но,
похоже не сохранилось ни одно из писем Уолтера к Карсавиной, и поэтому
мы не знаем, какой была его реакция, пытался ли он побудить ее писать еще.
Будем надеяться, что История когда-нибудь еще откроет нам немало своих страниц.