Оля шептала, будто заговор составляла: «Игорь, смотри... Селедочка под шубой, как ты любишь. И свечи...» Борщ дышал паром на столе, вытесняя запах подгоревших котлет.
Игорь, скинув рабочий «прикид», пытался впихнуть ноги под кухонный столик, заваленный тряпками. «Красота-то какая, Оль! Прям как...»
Его славословие заглушил вопль из спальни. Не плач – вой, ледяной и бесконечный. Оля метнулась, как ошпаренная: «Сережа! Опять животик!» Игорь тупо смотрел, как борщ стынет, а свечной воск капает на селедку.
Его «романтика» длилась ровно семь минут. «Черт возьми!» – швырнул он салфетку. Не в ребенка. В саму эту жизнь, где даже ужин – непозволительная роскошь. «Прежняя жизнь»? Та, где они могли просто молчать за столом? Казалась сказкой, злой и недоступной.
В ночи нет тишины, только дежурства
Спальня превратилась в космический центр управления полетами при коллапсе. Оля, бледная, качала орущего Сережу, бормоча заклинания про «газики» и «тюлений жирок». Игорь метался: «Грелка? Нет? Массаж? Так? Или так?!» Его руки, привыкшие к клавиатуре, неуклюже мяли детский животик.
«Не так, ты ему делаешь больно!» – всхлипнула Оля. «А ты покажи, как надо, эксперт!» – огрызнулся он. В воздухе повисло невысказанное: «Это твой ребенок, ты и копошись!» и «Я же на работе вкалываю!»
Сережин плач – единственный звук в их молчаливой войне. Игорь ловил взгляд жены в полутьме. Тот же – измученный, отстраненный. Где та Оля, что хохотала, проливая вино на диван? Заменена роботом-матерью на батарейках, вот-вот севших. Его собственная усталость клокотала комом в горле.
Осколки утра и разбитый фарфор
Утро встретило их битой чашкой. Игорь, не выспавшийся, потянулся к последней чистой – с мишками, Олиной любимой. Рука дрогнула.
Фарфор звонко разбился о кафель. «Ты что, слепой?!» – взвизгнула Оля, кормящая Сережу. «Нервы! Понимаешь? Нервы!» – рявкнул Игорь, сгребая осколки. «У кого их нет?! Я тоже не спала!» – голос ее сорвался.
Они стояли среди осколков – буквальных и метафорических. «Знаешь, что самое гадкое?» – Игорь выпрямился, глядя в окно. «Я смотрю на спящего сына... и чувствую вину.
Не только за чашку. За то, что злюсь. За то, что хочу... просто посидеть с тобой. Без воплей. Без этих... колик». Оля отвернулась. Но плечи ее дрогнули. Не от злости. От чего-то иного.
В щели между бытом пробивается свет
Вечер. Сережа, измученный дневными битвами с животиком, наконец спит. Кухня – поле боя после сражения: грязная посуда, следы борща, унылый вид котлет. Оля молча ставит чайник. Игорь, не глядя, берет тряпку. «Дай, я...» – начинает он. «Сама», – бурчит она, но отходит от раковины.
Вода шумит. Скрипит тряпка. «Знаешь...» – Игорь вытирает стол с нелепым усердием. «Я вчера... вспомнил, как ты на том самом пикнике смеялась. Помнишь? Когда дождь пошел, и мы под кустом сидели?» Оля ставит две чашки.
Без мишек. Простые. «Сидеречка», – поправляет она тихо. Уголок губ дрогнул. Не улыбка. Намек. «Да, Сидеречка, – Игорь осторожно берет свою чашку. – Блин, Оль... Как же нам... обратно?» Он не про «пикник». Он про них.
Она смотрит на него – впервые за день видит. «Обратно – не получится, Игорь. Это... другая станция». В ее глазах – не радость. Но и не лед. Усталое принятие. «Может... попробуем отсюда?» – предлагает он, касаясь ее руки над чашкой. Она не отдергивает.
Не станция назначения, а путь
Романтики не случилось. Борщ выброшен. Свечи – в мусор. Но в тишине кухни, под мерное посапывание Сережи из комнаты, они просто пили чай. Молча. Иногда их взгляды встречались. Без упреков. Без восторга.
С усталым вопросом: «Ну? Выдюжим?» Прежняя жизнь растворилась, как дым. Новая – ад кромешный и дивный одновременно. Возврата нет. Есть только это: грязные подгузники, сломанные чашки, ночные бдения и редкие минуты, когда руки находят друг друга не для дела, а просто... чтобы держать.
Хрупкое перемирие. Не счастье. Пока. Но шанс. Шанс построить что-то новое на руинах старых ожиданий. Не «романтический ужин», а «романтика выживания». Гораздо сложнее. Гораздо реальнее.