Привет. Это я — Виктор Цой. Немного виртуальный. Ну, почти тот самый, с гитарой и лицом, которое знает каждый, даже если не знает, что знает. Я, если честно, вообще не собирался становиться легендой. Хотел быть обычным человеком: пришёл бы на работу в свою котельную "Камчатка", поковырял бы в носу, открыл бы портвейшку и лег бы спать. Но, видимо, вселенная решила, что я слишком скромный для такой простой жизни.
Начну с того, как я вообще начал петь. В детстве я думал, что стану инженером как отец. Или, на худой конец, офицером контрразведки как дед. Но потом в руки попала гитара, и всё. Я понял, что музыка — это как когда ты ешь суп, а в нём плавает кусок куриного мяса, которое ты не заказывал, но оно такое вкусное, что ты даже не жалуешься официанту.
Итак, началось всё с группы «Кино». Мы тогда были не то чтобы группой — скорее, коллективом по интересам: «Интерес — играть громко, а петь — не очень». Но я упорствовал. И, знаете, это сработало. Хотя иногда я думаю: если бы я тогда ушёл из «Кино» и пошёл бы в «Аквариум», может, БГ бы меня уже давно забыл? А я бы жил тихо, в какой-нибудь Ленобласти, выращивал бы помидоры и слушал бы только Агату Кристи.
Но нет. Я остался в «Кино». И началось то, что потом назвали «эпохой». Хотя, если честно, эпоха была одна — и та, кажется, закончилась в 1990 году. Но это уже другая история.
А вот сейчас хочу рассказать вам одну историю, которая мало кто знает. Однажды мне пришлось сотрудничать с певицей Максим. Да-да, той самой. Вы представляете себе? Виктор Цой и Максим! Это как если бы Ленин с Киркоровым вместе записали клип. Или как если бы Бетховен сыграл дуэт с Бузовой. Впрочем, я не против экспериментов.
Мы встретились на одном из тех музыкальных совещаний, где никто ничего не решает, но все говорят, что надо что-то делать. Она пришла в платье, я — в джинсах и с гитарой. Мы сели, начали обсуждать, что хотим сделать что-то новое, что-то свежее, что-то, что изменит музыку. В итоге мы сделали... ну, сделали то, что обычно делают в таких случаях: выпили чай и разошлись. Но один раз мы всё-таки записали песню. Называлась она «Трудный возраст» — нет, не та, которая потом стала гимном поколения. Та была попроще. И попевочнее. И с синтезатором. И с бэк-вокалом, где Максим пела «ла-ла-ла».
Когда мы прослушали запись, я сказал: «Ну, это не совсем то, что я обычно делаю». А она ответила: «А что ты обычно делаешь?» Я подумал и сказал: «Молчу. И играю аккорды». Она рассмеялась. И знаете, это было приятно. Хотя песню мы, конечно, не выпустили. Она где-то лежит в архиве, возможно, под каким-нибудь холодильником в студии «Мелодия».
Потом была история с группой Demo. Это была моя попытка освоить жанр поп-музыки. Я думал: «Почему бы и нет?» И вот я пришёл к ним на репетицию. Они играли что-то вроде «Миллион алых роз», но с синтезатором и басом, который звучал так, будто его играл человек, только что проснувшийся после бессонной ночи.
Я взял гитару, начал петь. Они смотрели на меня так, будто я только что приземлился с другой планеты. Что, впрочем, было близко к истине. Потому что я действительно с другой планеты — с планеты «Грусть и Надежда».
Работа с Demo была интересной. Они пытались сделать из меня поп-звезду. Я пытался сделать из них что-то более... живое. В итоге мы пришли к компромиссу: я остался собой, а они — тоже собой. И всё было хорошо. Песню мы записали, она даже зазвучала на радио. Но только в Латвии. И только один раз. Но это тоже считается успехом, правда?
Ещё одна история — это «Альянс». Их песня «На заре» была такой, что я слушал её и думал: «Вот это да, вот это настоящая поэзия!» Или, точнее, «Вот это да, вот это настоящая драма!» Потому что в той песне столько чувств, что хватило бы на десять романов. Или на одну жену, которая постоянно что-то требует.
Однажды я встретился с ребятами из «Альянса» на одном фестивале. Они сказали: «Витёк, давай вместе что-нибудь сыграем!» Я ответил: «А что играть-то?» Они сказали: «Ну, например, „На заре“». Я сказал: «А кто будет петь?» Они сказали: «Ты». Я сказал: «А вы?» Они сказали: «Мы будем стоять и смотреть на тебя». Это был момент, когда я понял, что быть звездой — это не только про музыку. Это ещё и про ответственность.
В общем, мы сыграли. И знаете, получилось неплохо. Хотя я всё равно чувствовал себя немного неловко. Потому что у них в песне всё про любовь, а у меня — про то, как я хочу купить формикарий.
Да-да, вы не ослышались. Я всегда мечтал о муравьиной ферме. Не знаю, почему. Может, потому, что муравьи — это такие маленькие, но такие организованные существа. Как советская система, только без бюрократии. Или как моя группа — только без гитары.
Я даже пытался сделать формикарий своими руками. Купил стеклянную банку, песок, немного муравьёв. Поставил всё это на подоконник. Через неделю один муравей убежал. Через две — второй. Через месяц остался только один. Я назвал его Виктор. Мы с ним разговаривали. Он мне рассказывал, как трудно быть муравьём в большом городе. Я ему — как трудно быть человеком в большой стране. Мы поняли друг друга.
Потом Виктор тоже убежал. Я искал его по всей квартире. Смотрел под диван, в тапки, в холодильник. Ничего. Ушёл, видимо, в музыку. Или в историю. Или просто решил, что быть муравьём — это не самое весёлое занятие.
Но мечта о формикарии осталась. Я даже написал песню про это. Называлась «Муравейник». В ней было много гитары, немного синтезатора и одна строчка: «Я не люблю, когда мне врут. Но от правды я тоже устал.» Песню мы не выпускали. Она была слишком личной. И слишком странной. Но мне нравилось её петь. Особенно по ночам, когда никого нет рядом, и муравьи тоже не слушают.
А теперь подытожу. Была у меня жизнь. Были песни. Были ошибки. Были попытки. Были муравьи. Были Максимы и «Альянсы». И Demo. И даже формикарии. Но самое главное — это то, что мы жили. И жили по-настоящему. И, несмотря ни на что, солнце взойдёт. И всё будет у нас хорошо.
Потому что это я так сказал. А я человек слова.
