Я не сразу понял, что зверь уже внутри меня.
Мартовская ночь в Харахайске — длиннее самой жизни. Тот ветер, что ползёт по улицам, как щупальца мертвеца, выцарапывает из щелей дыхание, уносит мысли, лезет под шинель. Я стоял у забора, окурок прилип к губам. Где-то за складом номер четыре — снова труп. Женщина. Почти вся обглоданная. Оставлены глаза, как насмешка. Официально — работа волка. Неофициально — мой объект, дело номер восемьсот двенадцать. Я — капитан внутренней охраны, прикомандированный к УНКВД по Восточно-Сибирскому краю. Фамилия моя — Костылев. Имя — Олег. Ведомство мне чуждо, я не политический, а полевой, но меня вызвали из-за того, что дело пахло ритуалом. А значит, пахло дохлой собакой, если не хуже.
Когда я вошёл в склад, лампа на потолке мигала, словно стеснялась показывать то, что лежало на бетоне. Женское тело, искривлённое, как вывернутый чулок. Руки — по разные стороны, как у сломанной куклы. На лбу вырезан знак — круг и крест, но не православный, а какой-то перекрученный. На груди — жёлтая шерсть. Настоящая. Прямо изнутри тела. Как будто это зверь пытался вылезти наружу. Или наоборот, вошёл в неё.
— Это уже пятая, — сказал Боровой, местный следак, с которым меня поставили в связку. — И каждый раз одно и то же. Женщины, все с зоны, все пропавшие раньше.
Я наклонился. В её зрачках, помутневших и уже застывших, отражался свет. Как будто они что-то видели до самой смерти. Не убийцу. Не палача. Не волка.
— Мы слишком поздно, — сказал я. — Он уже насытился.
И тогда я впервые услышал шёпот. Прямо у уха. Ниоткуда.
"Не насытился. Только начал."
Наутро я пошёл в зону. Женская часть лагеря. Грязь, бараки, дыхание зимы. Надзирательница, старуха с лицом, как пергамент, вывела мне одну из заключённых. Звали её Мира. Не по-девчачьи крепкая, с глазами, которые смотрели прямо сквозь тебя.
— Она знала убитую, — буркнула старуха и ушла, будто боялась остаться.
Мира села напротив меня. Я слышал, как стучит её сердце. Это было невозможно, но я слышал. Где-то внутри меня что-то ворочалось. В том ритме. Стук. Стук. Стук.
— Рассказывай, — сказал я. — Ты знала её?
— Мы вместе на северных работах стояли. Она взяла что-то, чего не должна была брать.
— Что?
— Кость. Из земли. С черепом. Древняя. Я говорила ей: не трогай. Это не мёртвое, это спящее.
— Шаманские кости?
— Не только. Там дух. Настоящий. Старый. Злой. Он пришёл к ней во сне. А потом… он вошёл.
Её голос дрогнул. Я смотрел на неё и чувствовал, как моя кожа начинает зудеть. Под ногтями — жар. В висках — давление. Мой голос сорвался:
— А он… теперь где?
— В тебе.
Я не спал. В ту ночь — не смог. Что-то скреблось внутри. Пальцы сводило. Я открыл грудь на пуговицах, и на коже, прямо под ключицей — шерсть. Желтая, как у той женщины.
Я рванулся к зеркалу. Глаза — уже не мои. Зрачки вытянуты вертикально. Я почувствовал запах — кислый, как пот умирающего зверя. Я пах сам собой. Пах, как тот, кто грыз.
На столе лежало дело — номер шестьсот сорок три. Забытое. Отложенное. В нём — упоминание объекта севера, старого лагеря, давно закрытого. Там, в тайге, нашли капсулу. Металлическую. Люди начали сходить с ума. Один застрелился, другой вырезал себе живот. А третий… исчез. Вместе с целым патрулём.
Я позвонил Боровому:
— Мы едем в тот старый лагерь. Завтра.
Он промолчал. А потом сказал:
— Костылев, а ты уверен, что это расследование… а не охота?
Когда я добрался до окраины деревни, первой меня учуяла собака. Она не лаяла. Она завыла. Протяжно, с надрывом, с тем самым горлом, которым стонут при падении в яму. Старик на крыльце сдвинул шапку, снял очки и смотрел на меня молча, как на дух. Я понимал, как я выгляжу. Лицо не бритое, кожа обожжена холодом, на ногах не ботинки — обрывки шинели, скрученные проволокой. Но не это пугало. Я знал, что они видят. То, что уже во мне.
В ту ночь меня пустила вдова. Молчаливая женщина с глазами, как чёрный лёд. Она не спросила ни имени, ни звания. Поставила кипяток, скинула валенки. Протянула одеяло. И только шепнула:
— Ты не первый. Тут уже был такой. Десять лет назад. После него коровы резались сами.
Я ничего не ответил. Спать я не мог. Во мне всё зудело. Как будто под кожей — муравейник. Я вышел на улицу. Снег скрипел, как больной позвоночник. Я чувствовал, что рядом кто-то есть. Не зверь. И не человек. Что-то между. Я закрыл глаза — и увидел себя со стороны. Я стою, а в тени напротив — второй я. Челюсть шире, грудь изломана, руки — с когтями, и нет глаз. Только провалы.
— Прими, — сказал он. — Прими, и боль уйдёт.
Я шагнул к нему. И понял — он не снаружи. Он — внутри.
Меня разбудил крик. Настоящий, рвущий. Женский. Я рванулся — и ударился лбом о стену. Я был заперт. Внутри амбара. Меня заперли.
Я выбил дверь. За дверью — кровь. Вся деревня — как вытоптанная скотобойня. На снегу — пятна, не красные, а чёрные. Вороны не клевали. Только сидели, смотрели. В доме — ни вдовы, ни её сына. Только дверь нараспашку. А в центре избы — след. Один. Звериный. Мой.
Я убежал. Не в город. Не к властям. В тайгу.
Долго я не считал дни. Я ел кору. Пил из ручьёв. Убивал лосей. Да, убивал. Руками. Ногтями. Один раз — зубами. Но я чувствовал, что часть меня борется. Он — зверь — хочет власти. А я — нет. Я хотел памяти. Хотел удержать своё имя. Свой голос. Свой выбор.
И тогда я нашёл его. Скелет. Давно лежащий под корнями сосны. На нём — та же шерсть, что и у меня. В руке — фото. На фото — лицо. Мои черты. Только другие. Как будто я — его продолжение. Или копия. Или ошибка.
На обороте — надпись: «Имя теряется. Помни слово. Серый».
Я построил убежище. Из брёвен. Глубоко в лесу, где даже охотники не ходили. Каждый полнолуние — я привязывал себя цепью. Я писал себе письма. О том, кто я. Что я делал. Почему должен жить. Я рисовал свой знак — не круг с крестом, а свой — изломанный, как молния. Как рана. Я создавал язык, чтобы не забыть себя.
Но однажды в мою лесную зону пришли они.
Четверо в форме. Новая служба. Не НКВД. У них были приборы. Тепловизоры. Одна из них — женщина — носила очки с тёмными линзами даже в сумерках. Другой — старик, с нашивкой, похожей на коготь. Третий — молчаливый, держал в руках жгут с капсулами. Последний — молодой, но с глазами, как у мертвеца.
— Ты объект номер семь, — сказал старик. — Программа "Чистый лес". Ты идёшь с нами.
— Я не сдамся.
— Тогда ты исчезнешь.
Я разорвал цепь.
Схватка была быстрой. Я вырвал горло одному. Второй подорвался на мине, которую сам и поставил. Женщина пыталась ввести мне сыворотку. Я вонзил ей в грудь обломок старой кости — той самой, которую носил в шейнике как память. Только мертвец остался. Он не убегал. Он смотрел.
— Ты думаешь, ты зверь. Но ты только носитель. Настоящее приходит позже.
Он достал ампулу. Я сорвал её, но он уже исчез.
Я спустился в подземелье спустя месяц. Оно было там, под скалой, о которой ходили легенды. Старая каменная дверь. Вход — вглубь, вглубь, вглубь. Там, внизу, был гул. Как если бы сама земля дышала. Я шёл — и чувствовал, как растёт шерсть. Как челюсть выворачивается. Как зрачки вытягиваются в нить.
В центре зала — существо. Оно не двигалось. Оно было, как камень. Но оно дышало. Я понял — это источник. Тот, кто был первым.
Я подошёл к нему. Он не говорил. Но я слышал:
— Ты не один. Ты — мы.
Я вытащил огниво. Поджёг себя. И его. Всё вокруг.
Я проснулся на обрыве. Обгоревший. Один глаз не видел. В ухе — гудело. Но я был жив. Сверху падал снег. Я встал. Ушёл. Назад. Вниз. В сторону людей.
Теперь я — в городе. Сижу в подвале. Пишу это. Потому что знаю — он возвращается. Потому что знаю — они снова ищут. Потому что кто-то снова копает. В архивах. В земле. В памяти.
А в зеркале — уже не я.
И я шепчу:
— Помни слово. Серый.
Я ушёл в сторону железной дороги, надеясь добраться до посёлка Кедровый. Отсюда туда — не меньше шестидесяти вёрст. У меня не было ни карты, ни провизии, ни уверенности, что я иду туда, где ещё живы люди. Я чувствовал, как время съеживается, как пространство будто бы гниёт. Тайга жевала меня.
На третий день пути я вышел к полуразрушенной станции. Название на табличке было стёрто, как и лица у мертвецов. Внутри вокзала — запах гари и мышей. Но на полу лежала вещь, которая разрезала мои лёгкие холодом.
Труп. Мужчина в форме. Современной. У него на груди — жетон, металлический, с цифрами и гравировкой: «Сектор Ноль. Носитель — подтверждён».
Он умер с вывернутыми руками. Кожа на плечах была содрана — не зверем, а как будто изнутри. Изо рта у него текла не кровь — а густая чёрная слизь, сверкающая, будто ртуть с живым отражением. Я присел, увидел под ним папку.
Записи.
"Носитель шестой сбежал. В отличие от предыдущих, он осознаёт. Структура клеток нестабильна, особенно в зоне костного шва. Глазное яблоко сохраняет цвет в состоянии аномалии. Период полнолуния активирует самость. Вегетативные зоны гипертрофируются. Пытается писать. Пытается помнить. Пытается быть Человеком."
Я стоял, а во мне что-то билось — не сердце. Оно уже давно стучало неправильно. Это было что-то древнее, под сердцем. Оно скрежетало. Жаждало.
Я сжёг тело. Бумаги взял с собой.
На выходе из здания меня встретили. Они были в масках. Без нашивок. Без слов. Их было четверо. Я выдохнул — и запах крови разнёсся, как пепел.
Они были не просто люди. Они были такими же, как я.
Один из них заговорил. Голос — механический, будто гремел через ламповый приёмник.
— Ты стал, значит. Носитель номер семь. Примешь приказ — выживешь. Откажешься — растворишься в тумане.
— Какой приказ? — прошептал я. Голос был чужим.
— Уничтожить объект в Карбалите. Он ожил. Красный туман уже проснулся.
— Я не ваш пёс.
— Нет, — сказал второй. — Ты наш волк.
Я почувствовал, как меня глушат. Не оружием — звуком. Он был как сирена под кожей. Как нож в глазу. Я упал на колени. И тогда оно вырвалось — зверь. Я больше не мог сдерживать.
Схватка была мгновенной. Я рвал, крушил, визжал, царапал. Снег под ногами стал как камень. Один из них выстрелил в упор — не в меня, а в воздух.
В небе раскрылся купол. Красный. Изнутри него капал пар. Он обволакивал нас. И всё, что было живым — начало корчиться.
Ветер понёс запах — медный, как кровь на гвоздях. Это был он. Карбалит. Он уже здесь.
И голос в моей голове сказал:
— Не ты охотник. Ты добыча.
Я очнулся на каменном полу. Тело ломило, как будто меня били кувалдами. В носу — запах металла. Вкус во рту — будто жевал гвозди. Воздух гудел. Не вибрацией, не эхом. Он гудел изнутри меня.
Меня куда-то притащили. Это не была тюрьма. И не лаборатория. Это было святилище. Из бетона и железа. Под землёй. Я лежал голый. На полу — вырезанный круг с четырьмя символами по сторонам света. Они пульсировали. Свет шёл из-под них, как из дыхала.
Голос над ухом был знакомый. Женский. Глухой.
— Он пробудился, и ты нужен ему.
Я поднял голову. В проёме — она. Та самая. Женщина в очках, которую я ранил. Жива. Только теперь у неё вместо одной руки — черный каркас, как у паука.
— Ты — не просто носитель. Ты ключ. Ты открыл камеру под Тайгой. Теперь ты откроешь его.
— Кого?
— Источник. Красный туман — это дыхание. А он — плоть. Мы его растили. Внутри Карбалита. Сначала он убивал. Потом учился. Теперь он хочет родиться.
Я попытался встать. Меня удержали. Не руками — воздухом. Пространство, казалось, сдавливало меня.
— И ты ему поможешь, — прошептала она, касаясь моей груди.
Они провели меня вглубь. Коридоры — из ржавчины и плоти. Да, плоти. Стены дышали. По ним проходили судороги. Иногда из щелей вытекала чёрная жидкость. Иногда слышались стоны.
Я шёл босиком. Под ногами — слизь. В голове — боль. Я чувствовал, как тело снова меняется. Но не в зверя. В нечто большее. Что-то вросшее в саму структуру пространства.
Они вели меня к капсуле.
В центре зала стоял цилиндр. Изнутри бил свет — не яркий, а жирный. Он обволакивал взгляд. Нельзя было смотреть долго — начинались галлюцинации. Я увидел себя в тысяча девятьсот тридцать седьмом. Я стоял в форме. Смотрел на себя же — связанным, изувеченным. За спиной — люди в масках. На полу — знаки. Все те же. Те, что на всех трупах.
Это не повторялось. Это было тогда. Это было я. Значит, я не первый.
Значит, я — копия.
Я взревел. Не от боли — от страха. Память нахлынула, как кровь из вскрытого горла. Я был другим. И до этого был. И до него — ещё один. Каждый раз — волк. Каждый раз — жертва. Каждый раз — ключ. И каждый раз — всё ближе к Рождению.
Женщина в очках наклонилась ко мне.
— Помоги нам открыть его. И всё закончится.
— Нет, — сказал я. — Всё начнётся.
Я впился зубами ей в шею.
Она закричала. Остальные бросились. Я вырвался. Металл рвался. Стены бились. Всё рушилось. Я добрался до выхода.
Позади — вопль. Не человеческий. Не звериный. Это был голос того, кто ждал.
На поверхности — ночь. Неестественная. Луна — чёрная, как глаз вора. С неба падали хлопья — не снега, а пепла. Я шёл по голым скалам. Мир трескался. Воздух плавился.
Я видел деревню. Пустую. Улицы, залитые красным светом. На домах — мясо. Настоящее. Растущее из стен. Оно шевелилось. Внутри домов — кости. Множество. Все — в позе молящихся.
Они поклонялись ему.
Я знал, куда идти. В центр. Подвал старого комбината. Там, где всё началось. Где туман впервые вышел.
И он уже ждал меня там.
Когда туман рассеялся, я не почувствовал облегчения. Только холод.
Не телесный, не от температуры — это был холод, заползающий под кости, туда, где память цепляется за остатки разума. Я лежал у разрушенного входа в бункер, грудь содрана, рубцы на коже пульсировали, как раскалённые клещи. Воздух вокруг был неподвижен. И в этой мёртвой тишине я впервые понял, что туман не ушёл.
Он — внутри.
Поначалу я не мог встать. Кости не слушались. Кожа горела. Каждый вдох отзывался во рту вкусом стали и крови. Надо мной было небо — чёрное, как выжженная плёнка. Не луна, не звёзды. Только зияющая чернота, как дыра в пространстве. Она смотрела. И я знал — он смотрит через неё. Не умер. Не исчез. Только занял новое место. Место внутри меня.
Я поднялся, шатаясь. На фоне обугленных зданий завода всё казалось выжженной театральной декорацией. Только всё было по-настоящему. Слишком по-настоящему.
На выходе из периметра меня ждали.
Четыре силуэта в защитных плащах, с нашивками, которых раньше не было. Не армия. Не ФСБ. Не "Спектральная служба". У них были лица, но они не выражали ничего человеческого. И в каждом из них я чувствовал себя.
— Костылев Олег Сергеевич, — сказал один из них, и голос его звучал как зачитанная надгробная речь. — Ты прервал последовательность. Ты уничтожил сосуд. Но не остановил рост.
— Я раздавил его сердце, — прохрипел я, срываясь на кашель. — Я вырвал его из себя. Это конец.
— Нет, — отозвался другой, — это только начало. То, что ты уничтожил, было носителем. Но ты… стал семенем. Он теперь в тебе. И ты… распространяешь его.
Мне стало трудно дышать. Не от страха. От понимания. От внутренней дрожи. Я не убил его.
Я превратил его в структуру.
Они молча окружили меня. Один вытащил что-то похожее на инъекционный пистолет. Без слов. Без объяснений. И в этот момент я понял: они не люди. Или были людьми когда-то, но больше — нет. Их кожа чуть колыхалась. Она дышала. Они были такими же, как я. Только сдались.
Я не собирался сдаваться.
Я рванулся вперёд. Почувствовал, как в спине хрустнул позвонок. Неважно. Я прорвался через одного, сбив его плечом. Другой успел выстрелить. Заряд попал мне в бок. Не боль. Жжение. Он выпустил во мне что-то — я это чувствовал. Как будто внутри началась вторая пульсация. Вторая жизнь. Второй пульс.
Но я бежал.
Я прорвался в лес. В тот самый, где прятался раньше. Где цепями сдерживал зверя внутри. Где учился быть не просто существом, а кем-то. Я знал, что за мной идут. Но теперь не важно было, кто за мной. Важно — кто во мне.
Ночью я не спал. Сидел у костра. Дрожащий. Не от холода. От ощущения, что я больше не один. Не в физическом смысле. А изнутри.
Я слышал голос.
Ты не освободил себя. Ты открыл дверь. И теперь — я расту.
— Ты мёртв, — прошептал я, стиснув зубы.
Я был телом. Теперь я — системой. Сетью. Каждый, кто чувствовал туман — уже часть. Каждый, кто видел кровь — уже носитель. А ты… ты — первородный.
Я встал. Пальцы дрожали. Я взял нож и воткнул себе в предплечье. Кровь хлынула. Густая. Но не чёрная. Красная. Пока ещё. Я опустился на колени, разорвав куртку. Под грудью — шрам. Там, где я вырвал его. Но теперь вокруг шрама — венозная сетка, как паутина. Она пульсировала. В такт моему сердцу. Или — его.
Я шёл к городу.
Да, назад. Туда, где люди. Где свет. Где он может распространиться, если я не остановлю себя.
Я шёл с одной мыслью: я — угроза. Я — переносчик. Я должен исчезнуть. Но не просто умереть. Меня надо уничтожить, как структуру. Как формулу. Как образ. И я знал, кто может это сделать.
В городе была одна женщина. Единственная, кто выжил после контакта с туманом. Учёная. Архивистка. Бывшая медсестра НКВД, работавшая в "зоне" в конце сороковых. Имя её было Вера Платоновна. По слухам — она пережила вспышку в Карбалите в сорок девятом, когда целый цех ушёл под землю. Её вытащили — беременную. Но ребёнок исчез.
Я нашёл её через троих посредников. Она жила в старом доме, на отшибе. Бывший монастырь. Железная дверь. Десятки замков. Она открыла мне. Узнала. И не удивилась.
— Ты — Седьмой, — сказала она. — Я чувствовала, что ты идёшь.
— Ты знаешь, как меня остановить?
Она кивнула. Протянула мне старую тетрадь. Пожелтевшие страницы. На первой — набросок капсулы. На второй — схема крови. На третьей — карта. Центр. Там, где сходятся все линии подземных коммуникаций города.
— Там — узел. Он был под цехом номер девятнадцать. Сейчас — под жилыми кварталами. Если ты умрёшь там — он уйдёт с тобой. Если сбежишь — он распространится. Через сеть. Через воду. Через страх.
Я взял карту. Ушёл. Без слов.
И в ту ночь, перед тем как шагнуть в подземелье снова, я сказал себе: я не волк. Я — дверь. И только я могу её закрыть.
Цех номер девятнадцать не существовал ни на одной карте города.
Официально там был пустырь, потом детская площадка, потом автостоянка, а теперь — просто заросший участок между многоэтажками, затянутый чёрной проволокой и обмотанный по периметру пластиковыми лентами с выцветшей надписью: «осторожно». Осторожно — что? Земля? Воздух? Сам факт пребывания здесь?
Я прошёл сквозь кусты, не пытаясь прятаться. Не было смысла. Он уже чувствовал меня. Его части — в каждом человеке, что видел сон про туман, в каждом, кто вдохнул воздух возле Карбалита. Он распространялся не физически. Он был идеей. Идея не умирает, пока жив носитель. А я — последний.
Старая водосточная шахта, ведущая в катакомбы, оказалась замурована. Но я был готов. В рюкзаке — тротил, оставшийся ещё с того рейда в тайгу. Я не военный, но руки помнили. Я заложил заряд, отошёл, прикрыл уши. Взрыв был тихим — низкий, будто сам воздух лопнул. И земля дрогнула, словно что-то снизу шевельнулось в ответ.
Я вошёл.
Темнота была густая, но не абсолютная. Стены — бетон, но влажный, как кожа. В некоторых местах из трещин сочилась жидкость — не вода. Что-то вязкое, с запахом йода и железа. Я шёл вниз. Глубже. С каждым шагом становилось труднее дышать. Воздух был плотным, как будто насыщенным органикой. Или сознанием.
И я услышал его голос.
Ты возвращаешься. Не чтобы убить, а чтобы родить.
— Нет, — прошептал я. — Чтобы похоронить.
Ты не можешь. Я — уже не в тебе. Я — везде.
— Но сердце твоё всё ещё здесь.
И ты думаешь, если сожжёшь его, ты освободишься?
— Нет. Но остановлю рост.
Я вышел в главный зал. Центр. Узел.
Это было не подземелье. Это было нутро. Всё вокруг — пульсировало. Стены из тканей, прожилки, капилляры, сгустки. В воздухе — туман, но другой. Не красный. Перламутровый. Он не жёг — он пел. Реально пел. Голосами тех, кто исчез. Мать. Напарник. Боровой. Даже та женщина с капсулой вместо руки. Они звали меня.
Олег… вернись…
Мы больше не страдаем…
Здесь нет боли…
Здесь ты — не один…
Я стоял посреди этого ада и чувствовал, как слёзы текут по лицу. Не от боли. От узнавания. Я слышал их правду. Им действительно не больно. Они растворились. Они часть системы. Часть бога. Часть сети.
Но это не было жизнью.
В центре зала — алтарь. Не камень. Что-то вроде мозга, пульсирующего, открытого, бьющегося в ритме. На нём — сердце. Его сердце. Внешне — просто орган. Но оно дышало. Действительно дышало. И я знал: пока оно живо — он жив.
Я снял рюкзак. Открыл молнию. Вынул тротил. Уложил вокруг. Рядом — старая зажигалка, фосфорный запал.
Он заговорил снова. Не в голове. В теле. Моя кровь стала вибрировать.
Остановись. Посмотри. Я — не зло. Я — эволюция. Я — переход. Я — мир, где нет смерти. Есть только слияние. Согласие. Покой.
— Это не покой. Это распад.
Ты боишься. Потому что не понимаешь.
— Нет. Потому что помню, каково быть человеком.
Я активировал запал.
Всё вокруг завыло. Боль прошла через меня, как ток. Всё тело стало горячим, как пламя. Пространство начало деформироваться. Зал начал схлопываться, будто время текло внутрь. Стены рвались, сворачивались, как ткань. Из стен ползли лица. Не метафора — реальные лица. Кричащие. Плачущие. Узнающие меня.
Не бросай нас, — умоляли они. — Останься. Здесь нет страха.
Я рванулся к выходу. Бежал. Не от страха. От соблазна. Я слышал его обещания. Он предлагал идеальное. Жизнь без боли. Без одиночества. Без смерти. Он был искусителем.
Но я помнил запах крови. Я помнил, как умирали женщины с вырезанными знаками на груди. Я помнил, как дрожали руки у Мира, той девочки из лагеря. Я помнил, как я раздавил эмбрион.
Я не хотел вечности. Я хотел конца.
Взрыв был ярче солнца.
Я стоял на поверхности, когда всё дрогнуло. Земля под ногами провалилась. Воздух завизжал. Свет исчез. Небо стало чёрным.
Потом — тишина.
Я не умер.
Он — да.
Я больше не слышал голоса. В груди — только тишина. Впервые. Настоящая. Не мёртвая. Живая.
Я сел на землю. Смотрел на разрушенные кварталы. Люди выходили из домов. Они чувствовали. Они боялись. Но они были собой. Больше не он. Не сеть. Не структура.
Туман исчез.
На третий день после взрыва пришли люди.
Они не приехали в бронетехнике, не окружили район, не вызвали прессу. Они спустились с холма. Пятеро. Мужчины и женщины в чёрных плащах, без знаков отличия. Один из них вёл за собой собаку. Та не гавкала — только шла. Голова у неё была слишком большая, как у волка, но пасть человеческая. Я сразу понял: это не разведка. Это зачистка. Или хуже.
Я сидел на разрушенной остановке, пил воду из металлической фляги, забытой кем-то из спасателей. Я не прятался. Не имело смысла. У меня не было оружия. Только рубец на груди — мокрый, пульсирующий, но уже не чужой. Он — мой. Я выжил. Но стал другим. Не носителем. Не человеком.
Переходным.
Первый из них заговорил.
— Ты очистил очаг. Подавил развёртывание. Мы признательны.
Он говорил чётко, без эмоций. Но глаза у него были странные — как будто за зрачками был не мозг, а процессор.
— Признательны? — я усмехнулся. — А где вы были раньше? Когда туман вышел? Когда тела плавились на воздухе? Когда дети исчезали?
— Мы наблюдали. Интервенция в процессе — не протокол.
— Протокол?
Я рассмеялся. Громко. По-настоящему. Это был не смех. Это был надлом.
— А я думал, я человек. А не объект в каком-то эксперименте.
Вторая подошла ближе. Женщина, седая, с глазами, как меловой лёд.
— Ты стал чем-то новым. Ты — не угроза. Пока. Но ты — аномалия. Мы не можем оставить тебя.
— Можете, — сказал я. — Но не оставите.
Третий бросил взгляд на пса. Тот замер.
Я понял: сейчас или конец — или побег.
— И что вы со мной сделаете?
— Наблюдение. Ограничение передвижения. Контроль. Возможно — изъятие.
— Я не лиса в клетке, — прошептал я. — Я волк. И я помню.
— Ты не волк. Ты — дверь. Если она снова откроется…
— Она не откроется. Я закрыл её.
— А ты уверен, что ключ — не в тебе?
И тогда я вспомнил то, что пытался забыть: в ту секунду, когда сердце было раздавлено, когда взрыв поглотил всё, я не успел уйти. Я не спасся. Я растворился в нём. А потом — собрал себя заново.
Я не знал, на сто процентов ли я человек. Я не знал, осталась ли во мне хоть одна молекула того, что было раньше. Возможно, я уже не "он", но и не "я". Что-то среднее. Что-то промежуточное. Мост. Или вирус. Но только от моего выбора зависело, останусь ли я собой — или превращусь в то, от чего сбежал.
И я выбрал.
Я медленно встал.
— Я не сдамся.
Они не удивились. Первый из них кивнул.
— Тогда у тебя будет ровно три дня. После — охота.
Они развернулись и ушли, как будто знали, куда идти. Без страха. Без напряжения. Собаки не было — исчезла.
А я остался.
Сейчас я живу на краю старой деревни. В полуразвалившемся доме. Здесь никого нет. Только я. И лес. Иногда мне снятся они — те, кто был в тумане. Они зовут, но я не иду. Иногда я чувствую, как в грудной клетке что-то дёргается. Но не пульс. Память.
Я пишу этот текст, потому что знаю — он вернётся. Не в том же виде. В другом. Он всегда возвращается. Через эксперименты. Через желания. Через страх. Через знание.
Он питается тем, кто хочет открыть.
И если кто-то это читает — знай. Если ты слышал во сне пульс под землёй — ты уже заражён. Если ты чувствовал запах меди на снегу — он уже в тебе.
Но не бойся.
Бойся только того дня, когда тебе покажется, что боль ушла. Потому что боль — это жизнь.
А тишина — это он.
Я — Серый. Я был человеком. Потом — зверем. Потом — дверью.
А теперь — Стражем.
И я здесь. Чтобы он не вышел снова.