Я приехал в Краснокаменск поздним вечером — тот самый, скрытый за бетонными стенами, с кодовым номером "город номер девятнадцать". Меня не встречали. Встретил только скрип ворот, грубое «Документы!» от часового и тяжёлый взгляд с вышки, где в прожекторном луче застыл автоматчик. В воздухе стоял терпкий запах сожжённого мазута и зимней хвои. И всё это почему-то сразу напомнило мне весенний морг в Ташкенте, где я впервые увидел тело без лица.
Меня зовут Артём Гаврилович Арефьев. Подполковник в отставке. Точнее, с формулировкой: «временно отстранён по состоянию здоровья». Так удобнее всем. Я пробыл в Краснокаменске чуть больше двух недель. И за эти пятнадцать дней город перестал быть просто точкой на карте. Он стал живым существом. Болезненным, тихим, гниющим изнутри.
Местные встречали меня сдержанно. Я представился как «специалист по внутренней безопасности» — проще говоря, офицер центрального аппарата, присланный «сверху» для проверки. И хоть официальной причиной были «инциденты на территории объекта», все в гарнизоне знали: речь о трёх убитых солдатах. Их нашли в разных частях зоны отчуждения за периметром, и в каждом случае — одно и то же: грудная клетка разорвана, шея вывернута, лицо искалечено до неузнаваемости. Однажды я уже видел нечто подобное — в девяносто восьмом, под Нижним, где дезертир убил троих и ел из их желудков.
Но здесь было иначе.
На следующее утро меня ждал капитан Лихачёв. Резкий, молодой, из тех, кто всё делает по уставу, но глазами выдает страх. Он молча отвёз меня к месту последнего происшествия. Снег был свежий, только подмёрзший, и на нём чётко отпечаталась цепь следов. Восемь шагов — затем резкий провал в сугроб, пятна крови, кусок плащ-палатки, а дальше — пустота. Следы обрывались, словно тело взлетело.
— Что думаешь? — спросил я.
Лихачёв отвёл взгляд.
— Следы не совпадают ни с одним известным хищником. Размер каждой лапы — около сорока трёх сантиметров, ширина — восемнадцать, глубина — до пяти. Шаг — почти два метра. При этом расположение следов указывает, что существо передвигалось на задних конечностях.
Он достал из планшета фото. Я смотрел на изображения: раны, вывороченные суставы, глубокие царапины, как будто когтями, только металл оставляет такие следы. Но не волк. И даже не медведь. Там было что-то... другое. Я знал, что уже видел это. Где-то в одном из старых архивов.
В комендатуре пахло перегаром, антисептиком и страхом. Подполковник Сторожев, начальник части, вёл себя вежливо, но сдержанно. Он не задавал лишних вопросов, а я не давал лишней информации. Всё, что я хотел — доступ к архиву.
— Почему только ночные нападения? — спросил я между делом.
— Потому что оно боится света. Или потому что... — Сторожев замолчал, сделал глоток из алюминиевой фляги. — Или потому что ночь — его время. У нас тут и старики это понимают.
Он протянул мне тонкую папку, без описи. Архив, год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Внутри — лишь три дела. И каждое — о солдате, найденном в том же лесу. Те же раны. Те же следы. Почерк эксперта — В. И. Семёнов.
Семёнов. Это имя потом всплывёт во всём. Но тогда я знал о нём только одно — военный врач, числился погибшим в тысяча девятьсот семьдесят третьем, при взрыве в корпусе номер шесть.
Я пошёл по следу. Вначале — через личные дела, затем — через медицинские отчёты. Потом через блокнот, найденный в старом сейфе под лабораторией. В нём — схема объекта, подземные этажи, химические формулы. А в конце — фраза, выведенная красной ручкой: «Я стал ближе к цели, чем они думают. Но расплата уже рядом».
В тот момент я подумал, что всё это — игра. Психологическая операция. Возможно, дезинформация. Но когда я вошёл в старую медицинскую часть, законсервированную после пожара, и увидел следы на полу — не отпечатки обуви, а влажные, тёмные пятна, похожие на лапы, — я понял: это не игра.
Это охота. И охотник ещё жив.
На второй день я настоял на осмотре старого корпуса номер шесть — того самого, где якобы погиб доктор Семёнов. Здание стояло чуть в стороне от основного периметра, отгороженное дополнительной сеткой с провисшим проводом. Металлическая табличка с надписью «Опасно. Не входить» болталась на одной петле. Замок я вскрыл ломом. Не потому что хотел нарушить протокол — просто никто не смог найти ключи. Или не захотел.
Внутри пахло старой гарью, мокрой изоляцией и чем-то химическим, жжёным. Пол был завален фрагментами гипса, обугленными мебельными панелями, в одном из углов валялся остаток носилок. Впрочем, всё это — мёртвое. Пока я не увидел дверь вниз.
Это был не люк и не подвал — скорее, служебный ход в подземный уровень. Лестница уходила во тьму, но лампы над входом мигнули, и одна зажглась. Я спустился, оставив Лихачёва ждать у входа. Тот лишь махнул рукой, дескать, «не геройствуй», но остался наверху.
На нижнем уровне оказалась лаборатория. Я бы сказал — типовая. Шкафы с этикетками, пара металлических столов, капельницы, разбитые ампулы, стеллажи с аппаратурой. Всё — в пыли. Почти всё. Потому что один из мониторов был покрыт свежими отпечатками пальцев. И на нём — мигающее меню запуска.
В углу лежал раскрытый кейс с символикой старого министерства обороны, внутри — шприцы, один из которых был ещё полон, игла не закоксована. Я взял его в перчатки. Жёлтая жидкость внутри слегка светилась при тусклом освещении. На пробирке выцветшая надпись: "Группа С. Стратег. Партия девять".
Я знал, что это. Модификатор. Один из тех, которые разрабатывали в шестидесятые и семидесятые — препараты, воздействующие на гормональный и иммунный фон, ускоряющие метаболизм, блокирующие болевой порог. Но были и побочные эффекты. Агрессия. Гиперплазия тканей. Нарушение сна. И — по неофициальным данным — приступы амнезии и... трансформаций.
Тогда это показалось мне преувеличением. Но запах в лаборатории говорил об обратном.
Лихачёв слушал молча, пока я делился находками. Он был напряжён — ладони вспотели, пальцы сжаты на руле. Я заметил: он что-то недоговаривает.
— Ты ведь не первый на месте, так?
Он не ответил. Просто отвернулся к окну.
— Кто был до меня?
— Месяц назад приезжали из отдела «Р». Трое. Без опознавательных знаков. Свою аппаратуру притащили. После них — трое суток никого не подпускали к лаборатории. Потом сказали, что «ничего не выявлено». И исчезли. Нас даже не опросили.
Я кивнул. Внутри защёлкнулся пазл. Отдел «Р» — старое название подразделения при генштабе, потом переведённого в другую структуру. Они занимались «аномальными случаями в боевых условиях». Если они были здесь — значит, кто-то наверху знал. И давно.
На третий день я поехал к леснику. Старик жил на краю зоны, в сторожке на опушке, у северной просеки. Его звали Тимофеевич. Он встретил меня, будто знал, что я приеду. Молча налил чая, крепкого, дымного, и сел напротив.
— Вы по следу идёте, — сказал он, не спрашивая.
Я ничего не отвечал. Он сам продолжил:
— Раньше тут деревня стояла. Тридцать домов, церковь деревянная. А за лесом — "волчья пать". Место такое. Старики не ходили туда. Даже звери стороной обходили.
Он достал старую карту, жирными пальцами провёл линию к северо-западу от города.
— Там стояло капище. Ещё дохристианское. Камни, знаки, резы. Я их видел. Потом всё сровняли — трактором. Под фундамент лаборатории. С тех пор и началось.
Я держал лицо спокойным. Слишком много совпадений. И слишком удобных.
— С тех пор, говоришь, началось?
— Сперва пропадали собаки. Потом один техник. Потом молодой ефрейтор. Все — зимой. Все — без следов. Только вон тот волк, что на двух лапах ходит, будто человек. Не верите — и не надо. Но следы я видел. Такие, как у вас на фото.
Возвращаясь вечером, я заметил, что в здании комендатуры окна на втором этаже закрыты изнутри железными ставнями. Только одно окно — открытое. В нём — чей-то силуэт. Невысокий. Сгорбленный. Я поднялся наверх. Коридор был пуст. Но дверь, ведущая в архив, оказалась не просто незапертой — она была приоткрыта. Изнутри доносился запах формалина и чего-то ещё... влажного.
Я вошёл.
Внутри было темно. Только красный огонёк аварийного освещения под потолком. На полу — пятна. Как будто кто-то волок мокрый мешок. Я посветил фонариком.
У стены стоял шкаф, дверь его открыта. На полу — тело. Старший прапорщик Архипов. Лицо искажено, глаза открыты. Под ногтями — клочья меха. А на стене, выведено чем-то бурым: «Он ещё не спит».
Я не поверил. Я не мог поверить. Рациональность — мой щит. Но в тот момент... я дрожал. И впервые за долгое время — от страха, а не от холода.
Тело прапорщика Архипова отправили в местный морг, но я настоял на предварительном осмотре прямо на месте. Архипов был старослужащим — почти пятнадцать лет на объекте, вёл архив. Молчаливый, не конфликтный. Криминального мотива — нет. Карманы не тронуты, ремень застёгнут. Только пальцы в крови и обрывки густого, почти чёрного меха под ногтями.
— Кто нашёл его? — спросил я у дежурного.
— Никто. Вы первый. Камеры не пишут — архив на автономке. Связь у них отключена со времён пожара. Там даже света нет. Сказали не восстанавливать — бесполезно.
Я смотрел на пятна на стене. Надпись «Он ещё не спит» была выведена не рукой человека. Буквы — неровные, вытянутые. Каждая — как будто царапина. Будто когтем. Или чем-то жёстким и костяным.
Я не стал давать указания на месте. При мне сделали фотографии, запечатали помещение. Судмедэксперт — майор Казаков, человек с железными нервами, глянул на труп и тут же сказал:
— Горло разорвано. Когтями. Не нож. Движение — вверх и вбок. Очень сильное существо. Человеку такое не под силу. Даже подготовленному.
— А под ногтями?
— Волчий мех. Но не стандарт. В лаборатории проверим. Пока могу сказать — длина ворса около десяти сантиметров, структура похожа на собачью, но это не пёс.
— И не волк?
— Не этот. Размер нестандартный. Волков с таким волосом я не видел.
Я вернулся в гостиницу военного городка. Четыре этажа, серый фасад, внизу столовая с киселём и пересоленным супом. Дали мне номер — сто пятый. Холодный, с радиатором, который шумит, но не греет.
Ночью я проснулся. Было три часа, ровно. Это запомнилось. Меня разбудил скрип. Не как скрип дерева или пола. А ритмичный, металлический — как будто кто-то ходит по трубам. Встал, подошёл к окну. Снаружи — ничего. Только фонарь у склада и сугробы выше человеческого роста. Смотрел в окно минут десять. Скрип прекратился.
Затем в номере погас свет. На секунду. Ровно на секунду. И тут же загорелся. Привычка — я проверил часы. Всё ещё три ноль одна.
Позже, в подвале, техник объяснит мне: перебои были только в этом крыле. И только в моей комнате. Сеть в норме. Устройство не сбоит.
На четвёртый день я получил наконец допуск в заброшенное административное здание при лабораторном корпусе. Бумаги пришли прямо из Москвы, с грифом «особой важности». Никто не спорил. Вход был через старый тоннель — за забором, с бетонным козырьком, заваленным снегом.
Я спустился один. Не потому, что так было безопаснее — просто знал, что в одиночку будет меньше шума.
Тоннель — узкий, с облезшей плиткой. Освещения почти нет. По бокам — дверцы, люки. Пахнет плесенью, влажным железом. И вдруг — слабый запах хлора. Обычный медблоковский, но здесь, в старом проходе, он казался неуместным. Я прошёл ещё метров пятнадцать и вышел в помещение — старую операционную.
Освещение — аварийное, но горит. Стол в центре — покрыт трещинами. Слева — лотки с инструментами. Всё покрыто пылью, кроме одного. Огромный зажим для грудной клетки — блестящий, как будто только что из автоклава. На нём — царапины. В виде символа. Я видел его раньше. В блокноте Семёнова. Похожий знак был на обложке дела номер тридцать один — того, что исчез из центрального архива.
Я снял фото. Отправил в шифровку.
Возвращаясь наверх, я встретил мужчину. Не старого, но сильно измождённого. Белый халат, тёмная куртка, в руках — металлический контейнер. Он шёл, не глядя на меня. Я остановился.
— Постой. Кто ты?
Он замер. Но не ответил. Только поднял голову. Лицо его было странным. Чрезмерно вытянутым. Веки — будто сращённые, как у слепых. Но под веками шевелилось что-то. Я сделал шаг ближе — и он побежал. Резко, на четвереньках.
Я побежал за ним — по тоннелю, в сторону выхода. Свет мигал. Воздух становился плотным. Он исчез за поворотом. А когда я выбежал на улицу — там никого не было. Ни следов. Ни снега. Как будто я бредил. Но я не пил.
Я вернулся в медблок. Попросил Казакова срочно просмотреть архивы. Он вернулся через два часа. И вынес одну папку. Четыреста семнадцать-Гэ. Документы о закрытой программе "Генезис".
— Не "Стратег"? — уточнил я.
— Нет. "Генезис" — это предшественник. Исходная разработка. Работали по нему с тысяча девятьсот пятьдесят шестого. Первые опыты — в этих лабораториях. Руководитель программы — Семёнов.
Я раскрыл материалы. Эксперименты на заключённых. На солдатах-дисбатниках. Препараты — инъекционные. Побочные эффекты — агрессия, эпизоды амнезии, гипертрофия мышц, кожные мутации. Последнее упоминание — тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. После чего дело закрыто. Но в подписях — следы активности и позже. Вплоть до восьмидесятых.
На последней странице — фото. Человек в бинтах. Сидит в кресле. Привязан. Подпись: "Пациент номер восемь. Двадцать седьмое января тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Стабилизация фазы один".
Он был жив. И это не был человек в обычном смысле.
Я долго смотрел на это фото. На фоне — тот же стол, что я видел сегодня. Царапины те же. Всё совпадает. Время не стерло главное.
Это существо — не волк. Не солдат. Не призрак. Это то, что осталось, когда человек перестал быть человеком. Когда его анатомия подчинилась задаче, а сознание — исчезло.
И, похоже, он был не один.
На пятый день утром пришло распоряжение из Москвы — в Краснокаменск выезжает группа из Главного управления. Указано: двое сотрудников, уполномоченные на доступ к секретным материалам. Прибывают через двенадцать часов. До их прибытия я должен подготовить все данные по делу: архивные копии, результаты вскрытий, показания свидетелей. Фактически, всё, что я собрал. Я воспринял это не как помощь. Скорее как сигнал: за мной теперь наблюдают.
Сидя в архивной комнате с кипой серых папок, я чувствовал, как с каждым листом за спиной будто сгущается воздух. В каждом документе — гниль. Имён в большинстве не было. Только номера, печати, строки «не разглашать». Но меня зацепило одно — дата, повторявшаяся в пяти делах: шестое февраля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. День, когда согласно отчётам, пациент под номером восемь «покинул зону контроля». Без дальнейших комментариев. А через три дня — пожар в корпусе номер шесть, официально — «из-за неисправности электрощитовой».
И снова — имя Семёнова.
Я вызвал Лихачёва. Попросил подготовить карту всех случаев исчезновений и убийств за последние двадцать лет. Он вернулся с картой, на которой мелким красным маркером были нанесены точки. Двенадцать — на территории зоны, две — за границами периметра. Все зимой. Все в радиусе трёх километров от сгоревшего корпуса.
— Ты веришь, что это один и тот же нападавший? — спросил он, избегая смотреть в глаза.
— Я верю, что это не человек.
Он сглотнул. Снял фуражку. Положил на стол.
— Тогда объясни, почему его никто не видел?
— Потому что он знает, как нас избегать. Потому что он — не охотник в нашем понимании. Он — инструмент. Программа, срывающаяся с цепи, когда система даёт сбой.
Я видел, что он почти сломлен. Это часто происходит с молодыми. Они готовы воевать, стрелять, но не умеют справляться с абсурдом.
— Ты был здесь, когда пропал техник Березин?
— Был.
— Его нашли?
— Нет. Только куртку. И... камеру.
— Камеру?
Он вынес старый чемоданчик. Внутри — портативная видеозаписывающая станция на кассетах. Прототип из конца девяностых. Внутри — одна кассета. Надпись: «ночь, смена три».
Я включил запись в медблоке. Казаков сидел рядом. Экран засветился серо-зелёным фоном, и мы увидели темный коридор — тот самый, что вёл в подвальное помещение лаборатории. В кадре — Березин. Он идёт медленно, дышит тяжело. Шум микрофона заглушает всё. Затем камера резко дёргается. Что-то пробегает перед объективом. Темное, быстрое. Секунда — и исчезает.
Березин останавливается. Поворачивает камеру — в кадре пусто. И тогда вдалеке раздаётся звук. Скрёб. Нет — визг, будто металлический стон. Камера трясётся. Затем — темнота.
Но перед тем как всё погасло, в углу кадра мелькнул силуэт. Высокий. Изогнутый. С длинными руками и ногами, как у шимпанзе. И... лицо. Или то, что когда-то было лицом. Половина черепа как будто срослась с кожей, в глазнице — тьма. Казаков едва не уронил чай.
— Это он? — прошептал он.
— Он. Или то, что осталось.
Вечером я снова пошёл в старый корпус. Мне нужно было вернуться в подземный блок. Там была дверь, которую я в прошлый раз не тронул. Она вела глубже — на уровень, помеченный в планах как «технический узел Т-4». По сути — узел коммуникаций между корпусами. Я отодвинул ржавый замок и вошёл.
Внутри — узкий коридор, кабели по стенам, запах старого асбеста и железа. Я прошёл по нему почти десять минут, пока не вышел к помещению с надписью: «Изолятор Сектор В».
Дверь открыта.
Внутри — ничего. Только пустая палата и зеркало с другой стороны, как в психиатрических наблюдательных. Но на полу — царапины. Глубокие, как будто острыми когтями. По всей площади. И следы — те самые, которые я уже видел на снегу.
И тогда я нашёл его.
Дневник. Маленький, чёрный, вшитый в обивку кровати. На обложке — инициалы: "В.И.С."
Я вернулся в гостиницу и начал читать.
Записи шли без даты. Но почерк был ровный, аккуратный. Это был голос врача. Учёного. Человека, потерявшего ориентиры.
«…экспериментальная доза принята добровольно. Побочные эффекты стабилизируются. В фазе сна возникают срывы. Вижу образы. Неизвестные. Мышечная масса выросла на сорок процентов. Сенсорные каналы обострены. Порог боли исчез. Холод — не ощущаю. Зрение — ночью вижу цвета».
И дальше — совсем иное.
«…они смотрят сквозь стекло. Говорят, что я их первый успех. Но я слышу в себе другое. Волчью музыку. Лес дышит во мне. Я не чувствую их уже. Ни страха, ни боли. Я становлюсь лесом».
Я отложил дневник. На секунду захотелось выйти из этой комнаты, из этого города, из этого тела.
Но было поздно. Я был внутри.
Утром прибыли те самые двое. Представились сухо: майор Плужников, полковник Корсак. Безэмоциональные, строгие, одеты в штатское. Сели напротив меня в переговорной и сразу перешли к делу.
— Мы знаем, что вы нашли дневник. Мы знаем, что вы видели существо. И мы знаем, что вы планируете направить копии документов в Москву напрямую. Это... недопустимо.
— Кто вас направил?
— Комитет. Через управление С. Не имеет значения.
— Значит, всё ещё продолжается?
Плужников вздохнул. Корсак молча достал папку. Внутри — спутниковые фото. Термографика. В районе лаборатории — тепловой контур. Крупный. Постоянный. Зафиксирован в течение последнего месяца. Длина — более двух метров. Передвигается в ночное время. Днём — замирает. Признаков выдоха или жизненных колебаний — нет. Но тело — живое. Активное.
Я отодвинул папку.
— Вы не остановите это, — сказал я.
— Не мы его создавали. Но мы должны за ним наблюдать. Это часть уравнения. Эксперимент жив, пока он под контролем.
— А если он выйдет?
— Тогда войдёт другой.
Я вышел из переговорной с тяжестью. Уже не в сердце. В голове. Всё стало ясно. Я был не следователем. Не контролёром. Я был звеном. Одним из многих. И даже если бы я погиб — система работала бы дальше. Потому что она не строилась на людях. Она строилась на целях.
Но я знал одно.
Эта цель вышла из-под контроля уже много лет назад.
И теперь она смотрела на меня сквозь стекло.
Я не спал почти сутки. Перечитывал дневник Семёнова и сравнивал с данными по программе "Генезис". Сходилось всё. Рост физической силы, исчезновение болевой чувствительности, изменения на клеточном уровне. Но главное — то, чего в отчётах не было. Он описывал, как начинал чувствовать... чужие ритмы. Как будто сам стал частью некоей биологической сети. Лесной. Живой. Вне человеческой логики.
Я перевернул страницу. Последняя запись была вырвана. Только клочок бумаги. На нём — обрывок фразы:
«Если я уйду в них — не будите. Не...»
Вторая половина отсутствовала.
Я поехал в лес. Один. Без доклада, без рации. Машину оставил у старого просёлка, где начиналась просека, та самая, которую называл Тимофеевич «волчьей патью».
Ноги проваливались в снег. Ветер был сухим, порывистым. Лес — мёртвый. Ни птиц. Ни шагов. Только хруст веток. Я шёл по направлению к месту, которое он показывал на старой карте — обломки капища, где, как говорили, раньше стояли камни с резами.
Через сорок минут я вышел на поляну. Земля здесь была неестественно ровной, снег — плотным, как будто спрессованным. В центре — старый булыжник, на нём вырезка. Не буква. Знак. Тот самый символ, который я видел в операционной и на шприце. Только здесь он был не выцарапан — он был вросший. Как шрам в камне.
Я встал рядом. И тогда — услышал. Сначала лёгкий шорох. Потом... дыхание. Хриплое. Прерывистое. Сзади. Я обернулся — там никого. Только деревья. Только пустота. Но я чувствовал, что меня видят.
Вечером вернулся к Тимофеевичу. Он встретил меня, не говоря ни слова. Поставил чайник, подбросил дров. Лишь потом, глядя в окно, произнёс:
— Ты видел его. Я по глазам вижу.
— Не совсем. Но чувствовал. Он рядом.
— Это не он рядом. Это ты уже внутри него.
Я не ответил. Только поставил дневник на стол.
— Ты знал Семёнова?
— Он приходил сюда. Часто. Года два, пока не пропал. Сидел вот тут, где ты. Пил, молчал. Один раз сказал: «Я вижу себя, когда смотрю в лес». Я тогда не понял.
Я показал ему фото со спутника — термографию. Он кивнул.
— Это логово. Там, где болото и старый мост. Я туда не хожу. Ни днём, ни ночью. Там мёртво.
В этот момент в дверь постучали. Резко. Три коротких удара. Тимофеевич напрягся, схватил ружьё. Я подошёл, открыл.
На пороге стоял солдат. Молодой. Лицо в ссадинах. Губы треснули. Без фуражки. Он дрожал.
— Товарищ подполковник... — прохрипел он. — Нас... нас трое было... патруль у болота... потом оно... оно встало... как человек, но с лапами... мы стреляли... я бегом... я...
Он упал. Без сознания. У него были переломы — открытые. Как будто его сжимали. Как деталь в тисках.
Мы вызвали медиков. Но он умер по пути. Сердце. Или страх.
Я молчал. А внутри уже знал: болото — это не просто убежище. Это центр. Эпицентр.
На следующее утро я вернулся в комендатуру. Корсак и Плужников ждали меня в переговорной. На столе — папка. Внутри — предписание.
Меня отзывали. Срочно. Причина — «невыполнение директив и самовольное вмешательство в оперативную зону».
Я поднял глаза.
— Я не уеду.
— Это приказ.
— Нет. Это попытка замолчать.
Плужников подался вперёд.
— Вы не понимаете, подполковник. Там, внизу, не человек. И не чудовище. Это… реакция. Ответ на то, что вы разрушили. Старое место. Генетическая ткань, вшитая в ритуальную. Семёнов просто споткнулся о то, что было задолго до нас. Мы попытались это использовать. Но оно не хочет быть оружием. Оно хочет быть собой.
Я встал.
— А я хочу закончить то, что начал.
— Это будет ваша смерть.
— Лучше так, чем жить, зная, что отпустил это.
Ночью я взял снаряжение. Лихачёв пошёл со мной. Сам. Добровольно. Без приказа.
— Знаю, что мы не вернёмся. Но лучше быть рядом, чем потом смотреть в зеркало.
Мы пошли к болоту. Через лес. По просеке. Без света. Только фонари с инфракрасным режимом.
Под ногами трещал лёд. Ветер — тише. Вдалеке — завывание. Но не волчье. Как будто звук механический, но живой. Будто металл и гортань сплелись в один голос.
Впереди — старый мост. Доски трухлявые. Внизу — чёрная вода, пар поднимается. Болото дышит.
Мы перешли.
И тогда оно вышло.
Рост — не меньше двух с половиной метров. Туловище — изломанное, как будто кости не на своих местах. Руки — до земли. Пальцы — длинные, как спицы. Мех — клочьями. А лицо... только обрывок человеческого. Левая часть — маска, правая — волчья морда. Но глаза... глаза — мои.
Оно сделало шаг.
Я прицелился.
Оно остановилось.
И тогда я понял: оно знает меня. Я — его продолжение. Я — он. Он — я. Семёнов? Нет. Не только. Это мы все. Все, кто смотрел слишком глубоко.
Оно раскрыло пасть.
И я услышал голос.
Мой.
Мой голос. Не искажённый, не записанный. Узнаваемый. Только… чужой. Как будто отзеркаленный. Он звучал изнутри существа, будто не через уста, а из-под кожи. Лихачёв отшатнулся. Его рука дрогнула, ствол опустился. Я сделал шаг вперёд. Мы стояли на краю болота, в центре мира, которого не должно было быть.
— Кто ты? — произнёс я, глядя в эти звериные глаза.
Существо не ответило. Оно не моргало. Просто наклонило голову, и на секунду в его позе промелькнуло что-то человеческое. Не в движении — в заминке. В колебании.
И вдруг оно рвануло. Не как зверь. Как машина. На двух лапах. Удар — и Лихачёва отбросило в сторону, он с глухим стоном врезался в берёзу. Я выстрелил. Раз, два, три. Пули вошли, но не замедлили его. Оно схватило меня за грудь. Когти — как тиски. Боль пришла потом, через секунду, словно нервы не успели передать сигнал.
Мы упали. Я ударился затылком о лёд. Мир вспыхнул белым. Но в ту же секунду — свет. Яркий, холодный. Лучи прожектора ударили в спину существа. Оно взвыло. Сверху — шум вертолёта. Над нами завис армейский Ми-восемь с обозначениями Министерства обороны. По рации пробился хриплый голос:
— Группа подавления. Отступайте. Мы берём его.
Существо отпустило меня и исчезло в болоте — будто растворилось в воздухе. Ни всплеска. Ни треска. Только дрожь на воде.
Я очнулся в госпитале через сутки. Сотрясение. Три перелома рёбер. Гематома на груди. Но жив. Лихачёв — в реанимации. Без сознания.
У моей койки стоял Корсак. Всё такой же холодный, с папкой под мышкой.
— Вы живы. Это уже многое значит.
— Где оно?
— Не знаем. Ушло в сеть подземных карстов. Болото — лишь вход. Мы спустили туда дрон — он пропал через сорок метров. Без следа. Там тепло. Там масса. И... активность.
— Это конец?
— Это начало.
Он передал мне лист. Приказ. Я должен был покинуть Краснокаменск. Снятие допуска. Передача материалов. Мотивировка: угроза стабильности оперативной среды.
Я отложил лист.
— Не выйдет.
— Почему?
— Потому что я чувствую его.
Корсак долго смотрел на меня. Потом сказал:
— Тогда вы один.
Через два дня я сбежал. Не из страха. Из необходимости. Лихачёва перевели в Москву. Меня — под охрану. Только я знал: это не охрана. Это блокировка. Чтобы я не говорил, не действовал, не думал.
Я ушёл ночью. По старому техническому тоннелю, который вёл из подвала госпиталя в административный блок. Оттуда — в здание бывшей службы охраны. Под землёй было тихо. Только шум вентиляции и капли воды.
Я знал, куда идти.
Коридор, ведущий к шахте технического узла, обозначенного как «Т-ноль», не значился ни в одном официальном плане. Но я нашёл его в схеме Семёнова. Пятнадцать поворотов. Три запертые двери. На последней — эмблема: три линии, пересекающиеся в одной точке. Биологическая схема нервного импульса.
Я открыл дверь.
Внутри был лифт. Старый, промышленный. Шахта — бетонная. Сетка ржавчины. Кнопка одна. Вниз. Без цифр.
Я поехал.
На глубине лифт остановился. Без звука. Передо мной — коридор. Влажный. Стены бетонные, покрытые мхом. Свет — тусклый, едва различимый. Запах — невыносимый. Гниющее железо и формалин. Я шёл вперёд, пока не услышал голос.
Свой голос.
Он шёл из глубины. Как эхо. Но не отражение — повтор. Искажённый. Словно кто-то пересказывал мои мысли. Шёпотом.
— Ты пришёл. Ты — внутри. Ты — я.
Я вошёл в зал. Высокий потолок. В центре — резервуар. Огромный, цилиндрический. Стеклянные панели треснуты. Внутри — масса. Чёрная. Живая. Она дышала.
И в этой массе — человеческий силуэт. Почти сросшийся с тканью. Лицо... Семёнов. Или то, что от него осталось. Он открыл глаза.
— Арефьев, — сказал он.
Я не удивился.
— Ты знал, что будет?
— Я знал, что кто-то дойдёт. Тебе нужно решить. Или стать частью. Или — завершить.
— Я не понимаю.
— Понимаешь. Мы хотели силу. Создали сосуд. Но сосуд стал храмом. А потом — богом. И теперь он хочет тело. Не чтобы жить. Чтобы выйти.
Я достал пистолет. Направил.
— Что если я уничтожу всё это?
Он улыбнулся. Один глаз — человеческий. Второй — чёрный.
— Ты не стреляешь в зеркало.
Я выстрелил. Три раза. Стекло треснуло. Масса дернулась. Затем — тишина.
Я выбрался на поверхность утром. Всё тело гудело. Грудь — в огне. Но я знал — цикл прерван. Или нет? Я не знал. Но я стал другим. Я слышал... снег. Слышал, как лёд трескается. Как дышит лес. И когда я глядел в зеркало — иногда мне казалось, что я моргаю не одновременно обоими глазами.
После выстрелов в резервуар воздух внизу изменился. Не запах, не давление — состояние. Как будто под землёй вздохнула сама станция. Никакого обрушения не произошло. Масса внутри цилиндра больше не шевелилась. Свет в коридоре начал мигать. Я понимал — у меня несколько минут, максимум десять.
Я выбрался через старый подъёмный люк, отмеченный в плане, найденном в дневнике Семёнова. Выход вёл на территорию склада химической защиты — давно заброшенного. Снаружи было темно. Снег в свете фонаря лежал ровный. Чистый. Только моих следов не было. Ветер стёр.
Я вернулся в гостиницу до рассвета. Ни допросов, ни охраны. Всё было тихо. Чересчур. Это означало одно: они следят, но больше не вмешиваются. Я стал для них не угрозой — переменной, за которой просто нужно наблюдать.
Днём меня вызвали в оперативную зону номер три — бывший ситуационный центр гражданской обороны, переоборудованный под временную штаб-квартиру. Корсак был там. Вместе с ним — новые лица. Один — полковник в штатском. Второй — мужчина в очках с документами в руках. По тому, как молчали все остальные, я понял: он главный.
Он заговорил сразу.
— Подполковник, вы проникли в сектор, доступ к которому классифицирован как уровень «чёрный-два». Вы провели несанкционированную активацию объекта, в результате чего произошёл системный сбой в биоконтейнере, нарушена нейроизоляция узла. Вы понимаете, что это означает?
— Я видел, что там. И я знаю, что это живое.
— Это — не живое. Это — биомассив. Остаточная единица. Продукт. Не человек.
Я медленно сел. Говорить дальше было бессмысленно.
Он продолжил:
— Уровень заражения информационного поля зафиксирован. С этого момента вы — субъект особого режима. Все ваши перемещения и действия будут регистрироваться.
— То есть карантин.
— Это не карантин. Это протокол.
Корсак молчал. Только глянул в сторону. Как будто жалел. Или пытался предупредить. Но я больше не верил ни одному лицу за этим столом.
Позднее, когда я вышел из штаба, меня догнал техник. Молодой. Бледный. Сказал шёпотом:
— Вы были в «нулевом». Я видел по камерам. Вы включили подачу сигнала вверх.
— Что за сигнал?
— Биологический маяк. Он активирует резервные механизмы. Протокол автозапуска. До этого он был в спящем режиме. После выстрела он ожил.
— Он?
— Там не один объект. Контейнер Семёнова — это всего лишь оболочка. Настоящая активная часть давно вышла за пределы сектора. Её движения фиксируются в лесу.
Он протянул мне плёнку. Настоящую. Узкую, как из старого фотоаппарата. На ней — ряды следов. Мерцающих точек. Миграция по кругу. Один и тот же маршрут. Раз в трое суток.
— Повтор. Он... возвращается. Всегда. К болоту.
Я поехал туда один. Без оружия. Без разрешения.
Болото выглядело иначе. Как будто под ним — что-то шевелится. Лёд не стоял. Он жил. Я прошёл по старому мостику и стал в том самом месте, где существо когда-то поднялось на задние лапы.
Тишина. Только ветер.
Я присел. И увидел: свежие следы. Два ряда. Вытянутые. Тяжёлые. Уходят к северу. А потом... ещё одни. Меньше. Уже. Но ритм — тот же. Как копия.
Я вернулся к машине. В кабине — конверт. Без маркировки. Внутри — фото. Пять человек. Все — в чёрной форме. Без знаков различия. Один из них — Семёнов. Остальные — не из Краснокаменска. Подписи: Группа «Гамма», объект тринадцать, дата — февраль, год — тысяча девятьсот шестьдесят седьмой.
На обороте: «трое ушли в лес. один не вернулся. один — вернулся изменённым».
Я начал собирать всё в единое. Хронология, схемы, показания. Я составил внутренний отчёт. Десять листов. Без эмоций. Без выводов. Только факты.
И отправил его. Не в Москву. А в архив. Официально. Через канал общего делопроизводства. Чтобы был след. Чтобы где-то, спустя годы, кто-то открыл и увидел.
В ту же ночь отключили связь. Весь сектор. Даже радио. Я понял: мне не дадут уйти. Не в физическом смысле. Из памяти. Из системы.
Но я уже знал больше, чем они думали.
Существо — не только следствие эксперимента. Оно — ответная реакция среды. Мы нарушили. Оно — восстановление. Не как наказание, а как баланс.
Оно не охотилось, пока мы не начали строить на болоте. Оно не убивало, пока не начали подавлять внутри. Каждый раз — зима, темнота, и кровь.
Я уехал из города на рассвете. Через служебный коридор, оставшийся с времён эвакуации объектов химической защиты. Меня не остановили. Возможно, не хотели.
Я поселился далеко. Там, где ещё пахнет сосной, а лес шумит без шорохов.
Я не ищу существо. Я жду.
Каждые три дня — и тот же маршрут. Я знаю, что когда-нибудь оно вернётся. Не ко мне. К себе.
Потому что я всё ещё чувствую, где проходит граница.
Между тем, кто приказал копать, и тем, что проснулось под ногами.
Через шесть суток после моего выезда в Краснокаменске началась операция. Официальное прикрытие — «учения по линии химической защиты». По факту — зачистка. Два эшелона техники, двадцать пять единиц автотранспорта, три группы тяжёлых инженерных машин. Была задействована артиллерия, мобильные станции РХБЗ, включая комплексы с термобарическими зарядами.
На третий день лес загорелся. Горел медленно, как будто сопротивлялся. Огонь не расходился, а заворачивался внутрь. Один из пилотов, проводивший термоаэросъёмку, позже признался: очаг тепла не увеличивался, а дрожал. Как будто в земле был пульс.
Сигнал с радиомаяков исчезал. Каждый вечер — один. Точечно. Без звука, без следа. За девять дней — минус семь человек. Все из передовой группы. Двое пропали у болота, один — вблизи разрушенного корпуса номер шесть, остальные — между старой просекой и северным контуром. В отчётах: «отрыв от маршрута, отсутствие сигнала». Никаких тел.
На десятый день меня вызвали. Через участкового. В мой дом, на севере. Вошли вежливо, но без предложений. За столом в районной комендатуре сидел тот же человек в очках. Только теперь рядом с ним был представитель другого ведомства — в сером плаще, без папки. Только чёрная ручка в правой руке.
— Вы были последним, кто контактировал с объектом. Мы хотим понять, в какой момент было нарушено условие изоляции.
Я не ответил.
— Мы хотим знать, передавали ли вы информацию внешним структурам.
Я молчал.
— Мы знаем, что существо действует по схеме. Мы не знаем, что запускает цикл. Возможно, это вы.
На стол легли снимки. Спутниковые. Красный контур — линия маршрута существа. Центр — болото. Дата на обратной стороне — девятое февраля. Ровно через три недели после моего первого посещения.
Они думали, что я стал маркером. Что я — триггер. Им нужен был образ врага. Контрольный раздражитель.
Я встал и сказал одно:
— Вы разрушили равновесие.
Я уехал в ту же ночь. Через лес. Мимо бывших КПП. Через старые просеки. Всё, что раньше казалось территорией объекта, теперь было чёрной зоной. Земля — мёртвая. Трава — как пластик. Ветки — будто выжжены изнутри.
Я нашёл логово. Старое, заброшенное убежище между корней. Там были следы. Уже другие. Шире. Глубже. Как будто не одна особь. Как будто существо... делилось.
На четвёртый день пропал вертолёт. Не боевой. Транспортный. Экипаж — трое. Последняя запись с борта: «…что-то идёт по земле. Это не животное. Оно чувствует радиосигнал…» Потом — обрыв.
На шестой — в радиоэфире появились искажённые шумы. Не помехи. Цикличные звуки, напоминающие сердечный ритм. Частота — пятьдесят восемь ударов в минуту. Фиксировались на всём диапазоне. Их нельзя было заглушить. Только принять.
Через неделю всё прекратилось. Просто — исчезло. Лес встал. Движение прекратилось. Температура выровнялась. Болото — замёрзло. В штаб поступил приказ: «свернуть операцию». Без объяснений.
Я вернулся в город.
Там уже не было города.
Бетон потрескался. Здания пустовали. Архив сгорел. Медсанчасть — демонтирована. Старый корпус номер шесть снесён. Но в земле, на месте фундамента, осталась воронка. Глубиной не меньше пяти метров. С влажными, чёрными стенками. В ней — звук. Его не слышишь. Но ощущаешь, когда стоишь рядом. Как будто что-то дышит под подошвами.
Последнее, что я зафиксировал — следы. Одинарные. Прямые. Уходят в северный лес. Расстояние между шагами — два метра двадцать сантиметров. Глубина — семь. Каждый отпечаток — словно отлит из глины. Не размазанный. Совершенный.
Я сделал фото. Отправил в центральную библиотеку института судебной биомеханики. Ответ пришёл на шестой день:
«Модель движения не соответствует ни одному известному виду. Система опоры — нестабильная, но рационально устойчивая. Указание на адаптацию к переменной гравитации. Расчётная масса — около двухсот пятидесяти килограммов. Период отдыха — отсутствует».
Подпись: доктор технических наук, Бекман А. Л.
Они пытались вычеркнуть это из протоколов. Закрыть. Сжечь. Перевести под гриф «сбоя данных». Но факты остались. Не в бумагах. В почве. В лесу. В структурах, которые они сами запустили.
Они не создавали существо. Они разбудили то, что уже было. Время — не линейно. Биология — не вертикальна. Живое — не обязательно человекообразное. Иногда — это рельеф. Иногда — это экосистема, способная защищаться.
А иногда — это то, что было похоронено вместе с первым костром, разведённым человеком на болоте.
Я живу дальше. Без звания. Без допуска. Без цели. Каждый третий вечер я выхожу к лесу. Не ищу. Просто стою. Слушаю.
Потому что знаю: если снова что-то нарушится — оно вернётся.
Не чтобы отомстить.
А чтобы напомнить, чья здесь земля.
Через четыре месяца после завершения зачистки в Краснокаменске меня вызвали в Москву. Не официально. Не по линии министерства. Приглашение пришло через научно-технический совет при ведомстве, которое в документах называлось просто — Главное управление. Ни печатей, ни штампов. Только адрес, время и три слова: «личное присутствие обязательно».
Я приехал. Точка сбора — здание бывшего НИИ оборонной биофизики на Тимирязевской. Пять этажей, серый фасад, охрана без опознавательных знаков. В холле — пусто. На третьем — лаборатория. Внутри — девять человек. Учёные, военные, сотрудники спецслужб. Воздух — сухой, как в операционной. В центре зала — контейнер.
Внутри — масса. Чёрная. Медленно пульсирующая. Температура — плюс восемнадцать. Давление — стабильное. Сканеры фиксируют слабые импульсы, похожие на нейронные. Биолог — женщина с короткими волосами и голосом без интонаций — говорит:
— Объект номер восемь. Вырощен из археоструктурной матрицы, извлечённой из почвенного среза Краснокаменского болота. Препарат «Ноль-бета» спровоцировал рост. Мы получили стабильное деление ткани. Механизм саморегенерации активен.
Я смотрю на неё.
— Вы хотите воспроизвести то, что вышло из-под контроля?
Она отвечает спокойно:
— Мы не воспроизводим. Мы извлекаем. Это — не технология. Это среда. Мы учимся с ней жить.
— Вы не учитесь. Вы играете.
Позже, в отдельной комнате, ко мне подошёл человек в штатском. Представился как Кирсанов. Документ не показал. Действовал вежливо, но формально. Его речь была подготовленной. Тон — как у судьи на допросе.
— Подполковник Арефьев, по ряду данных вы обладаете остаточным контактом с объектом. Физиологическим или когнитивным. Мы зафиксировали отклонения в вашем ритме сна, температурной адаптации, периодах сердечного давления. Это статистика. Мы не обвиняем. Мы изучаем.
Я слушал. Потом сказал:
— Вы не хотите изучать. Вы хотите управлять.
Он кивнул.
— Конечно. Управление — это продолжение понимания.
Я встал.
— Вы не понимаете, с чем имеете дело.
— Тогда помогите понять.
— Нет.
Через неделю за мной пришли. Не с арестом. С приглашением. На должность «внешнего консультанта при группе анализа остаточной феноменологии». Зарплата — хорошая. Охрана — постоянная. Место жительства — служебное. Жена и дети, если есть — переезд за счёт ведомства.
Я отказался.
На следующее утро в моей квартире выключили электричество. Телефон — заблокирован. Карты — недействительны.
Я уехал. В область. К старому знакомому. Жил в бане, без отопления. Читал бумаги. Писал отчёт. Который никогда не отсылал.
Через два месяца ко мне приехал молодой человек. Представился: следователь особого отдела. Документы были настоящие. Служебное удостоверение — красное. Печатей шесть. Имя — Сомов Алексей Ильич. Возраст — не больше тридцати. Сдержан, вежлив, но видно: из тех, кто не отступает.
Он спросил:
— Вы были в точке ноль. Вы видели объект. Почему вы не ведёте дневник?
— Потому что дневник — это метод рационализации. А здесь логика не работает.
— А если она изменяется?
— Тогда она не логика.
Он достал планшет. На экране — карта. Метки. Данные. Краснокаменск — один из четырёх. Второй — в Забайкалье. Третий — в Коми. Четвёртый — закрытый посёлок на Кольском.
— Мы зафиксировали такие же следы. Точно такие же. Тот же тип давления. Та же ширина шага. Но… нет событий. Ни нападений. Ни контакта.
— Значит, это не атака. Это — наблюдение.
Он кивнул. Тихо.
— Мы предполагаем, что сеть. Биогенная. Условно автономная. Возможно, природная система. Или спящая до вмешательства.
— И вы снова вмешались.
В ту же ночь мы с ним выехали в Коми. Посёлок был полузаброшен. Рядом — старый склад, в котором в советские годы хранились химические реагенты. Именно оттуда поступил сигнал.
На месте — свежие следы. Та же глубина. Та же форма. Но вот что отличалось: следы шли не из леса. А из-под земли. Подходили к зданию. И… уходили вглубь.
Мы спустились. Старый технический люк. Подвал. Запах сырости и известки. Внизу — тишина. Только влажная пыль и следы на бетоне. И ещё: голос.
Не звук. А эффект. Как будто мысль не твоя. Но внутри тебя.
— Он не говорит. Он идёт.
Мы не нашли существо. Мы нашли место, где оно было. А ещё — останки. Не человека. И не животного. Что-то среднее. Позвонки — изогнутые. Ткани — живые. Внутри них — кристаллические образования. На анализ — непонятные. Не ДНК. Не белок. Структура, похожая на язык.
Мы вернулись. Сомов сказал:
— Всё, что было в Краснокаменске, повторится. В других формах. В других точках. И не из-за агрессии. А потому что сеть начала жить.
Я остался в Москве ещё на неделю. Меня не трогали. Ни вызовов, ни угроз. Я стал никем. Архив закрылся. Группа «Гамма» — расформирована. Учёные — переведены. Один — исчез. Биолог — та самая женщина — погибла в аварии. Без свидетелей.
Всё затихло.
Но каждый третий вечер по лесам Центральной России — один и тот же сигнал. Частота пятьдесят восемь. Ритм — ровный. Цикличный.
Это не сердце. Это — шаги.
Через шесть дней после поездки в Коми я получил письмо. Бумажное. Почерк — старый, неровный. Обратный адрес — не указан. Конверт обычный, без печатей. Внутри — листок из блокнота, с вырванными краями. На нём всего три строки:
«Контуры совпадают.
Болото было первым.
Не строй на слое, который тебя не просил».
Подпись — В. И. С.
Семёнов.
Он умер. Я был там. Я стрелял в него. Или в то, что от него осталось. Тогда — что это? Послание из прошлого? Или кто-то выжил?
Я начал проверку. Прошёл по следам. Установил даты. В Краснокаменске, в архиве номер двенадцать, исчез один том: дело номер сорок три, подшивка «С». Пропажа — зафиксирована на девятнадцатое февраля. Через девять дней после зачистки. Кто входил в хранилище — не установлено. Карточка доступа не сработала. Видеонаблюдение — временно отключено.
В этом деле, по данным старых журналов, содержались схемы геоподосновы под болото. До строительства. До химического комбината. И главное — картографический слой, сделанный в шестидесятые годы по поручению Мингеологии.
Я нашёл аналогичный отчёт в Кольском институте. Там указано: геомагнитные и термосейсмические отклонения фиксировались в Краснокаменском районе ещё в тысяча девятьсот сорок шестом. До болота. До строительства. До всего.
То есть оно уже было. Оно — не продукт. Оно — фундамент.
Я собрал данные. Все. Карту контуров. Хронологию контактов. Сводку пропаж. Группы сигнала. Совпадения температуры. Биологические остатки. Частотные помехи. Наблюдения местных. Данные спутников.
Всё ложилось в модель. Кольцевая структура. Центр — Краснокаменск. От него — зоны затухания. Не линейные, не логарифмические. Радиальные, как дыхание. Каждые три месяца — расширение. Малое, но постоянное.
Цикл.
Я передал данные в закрытую сеть — на сервер, известный только мне. Разделил на части. Каждый фрагмент закодировал. Доступ — по дате рождения человека, погибшего в первой зафиксированной аномалии: сержант Кулагин, пропал в январе тысяча девятьсот пятьдесят шестого.
На четвёртую ночь у моего дома остановилась машина. Без фар. Без шума. Я наблюдал из окна. Двое. В штатском. Один остался в салоне. Второй прошёл по тропинке, постоял перед дверью, не стуча. Затем ушёл.
Утром я обнаружил на крыльце сухую ветку. Прямую. Без сучков. С вырезанным символом. Тот же знак, что был на руке Семёнова. И на камне в болоте. И в глубине корпуса номер шесть. Символ повторения.
Они не пытались убить. Не пытались поймать. Они смотрели. Как смотрит инструмент — термометр, фиксатор, линза. Я больше не человек. Я — точка доступа.
Я связался с Сомовым. Он был в Архангельске. Следил за группой, которая изучала подлёдные структуры на Белом море. Они нашли аналогичный след. Только не на земле. Внутри льда. Глубина — шестьдесят восемь метров. Форма — идентична. Только отпечаток не давления, а тепловой массы. След — изнутри. Как будто кто-то пытался пробиться наружу.
Сомов сказал:
— Это не очаги. Это вены.
В ту же ночь я собрал всё, что у меня было. Бумаги. Карты. Фото. Отчёты. Закопал в тайнике, на глубине двух с половиной метров, в лесу. Отметил место по звёздам. Без координат.
На утро у меня в почтовом ящике лежала плёнка. Настоящая. Узкая. Рядом — подписка: «Не передавать. Слушать в одиночку».
Я вставил её в проектор. Шипение. Тишина. Потом — голос. Мужской. Усталый. Без акцента. Фраза за фразой.
«Они просыпаются только когда мы вторгаемся. Не по злобе. По инерции. Они не хотят нас. Они — не нам. Мы просто совпали во времени и месте. Ошиблись этажом».
«Нужно прекратить. Не исследовать. Не уничтожать. Просто выйти. Оставить. Пусть они снова забудут. Только тогда они заснут».
«Если читаешь — значит, ещё не поздно. Но скоро будет».
Голос был мой.
Но я этого никогда не говорил.
С тех пор прошло четыре недели. По радио — тишина. По новостям — никаких упоминаний. Но я знаю: по крайней мере в двух точках России сейчас фиксируются аномалии. Они не связаны напрямую. Но они сшиты в структуру. Сеть растёт. Медленно. Как корни.
Я не знаю, кто ещё остался. Возможно, Сомов. Возможно, никто. Главное — я пока жив.
Но каждый раз, когда иду по снегу, я смотрю под ноги. Не на следы. А на то, нет ли подо мной другого слоя. Того, что не просил быть потревоженным.
Потому что если он проснётся — это не будет катастрофой.
Это будет обновлением.
Сообщение пришло зашифрованным. Старым протоколом, который мы использовали в середине девяностых. Тогда такие коды применялись только в чрезвычайных ситуациях — если допущен прорыв, и все штатные линии контроля больше не работают.
Отправитель — не указан. Но я знал: это Сомов.
Сообщение состояло из четырёх слов:
«Минус тридцать. Контакт. Режим ноль.»
Район — Архангельская область. Глубинка. Полустанок, в котором базировалась гидрогеофизическая группа. Я вышел на связь с метеостанцией в пятидесяти километрах от объекта. Дежурный подтвердил: три дня назад станция была отключена от сети, сигнал прервался. По слухам — «учения». Но уже двое местных сообщили о «странных звуках из-под земли» и «животных, бегущих из леса».
Я выехал немедленно.
По дороге к посёлку в лесу было ощущение, будто снег стал другим. Он не скрипел. Он поглощал звук. Как будто каждый шаг утопал не только в толщу, но и в глушь. Ни птиц. Ни лис. Даже ворон не было — а в этих краях они как псы, всегда рядом с местом беды.
На подступах к посёлку — блокпост. Военные в серой форме, без опознавательных знаков. Я предъявил старый пропуск. Сработал. Видимо, система помнит. Или они знали, что я приеду.
В центре — пусто. Как будто всех вывезли. Только здание радиолокационной станции было открыто. Внутри — приборы работают. Свет — есть. А вот людей — нет.
На подоконнике — записка. Бумажная. Синяя ручка. Писано нервно. Почерк — не Сомова. Всего одна фраза:
«Мы не успеваем. Он уже не один».
Я пошёл вниз. В подвал станции. Там — аварийный люк, ведущий к тоннелю геологического наблюдения. Его вырыли ещё в шестидесятые, чтобы проверять давление в мерзлоте. Я знал, где он. Сомов рассказывал.
Люк был открыт. Следы — три пары. Две — обычные. Третья — та самая. Длинный шаг, узкий упор, когтистый профиль на пятке. Только теперь — вдвое шире. И глубже. Не след от существа.
След от того, что его породило.
Тоннель был тёмен. Вентиляция не работала. Только капли воды. Сухой металлический запах. Я шёл минут двадцать, пока не увидел свет.
Лампа. Настольная. Стол. На нём — диктофон.
Я включил его.
Голос — Сомов. Сухой, ровный. Как будто читал отчёт.
«Одиннадцатого марта ноль-пять, контакт подтверждён. Объект не атакует. Он наблюдает. Проникновение в подслойное пространство произошло без сопротивления. Среда не отталкивает. Она принимает.»
«Второй субъект зафиксирован на северо-западном склоне. Поведение — идентичное. Не агрессивен. Но… не распознаёт. Он не распознаёт нас как внешнее.»
«Вывод: они не здесь, чтобы уничтожать. Они здесь, чтобы понять. И чтобы заменить. Мы — старая оболочка. Они — новая сеть. Не армия. Среда.»
«Если ты слушаешь это — уезжай. Не пытайся понять. Просто уйди. Пока можешь.»
Конец записи.
Я не ушёл. Я спустился глубже. До самого конца тоннеля. Там — выход в карстовую полость. Огромная чаша, шириной с стадион. Стены — гладкие, как будто выжженные изнутри.
А в центре — объект.
Не существо. Форма — переменная. Масса — нестабильная. Но ритм — тот же. Пятьдесят восемь импульсов в минуту. Я почувствовал их не ушами. Телом.
Это было не сердце. Это был язык.
Сеть. Она говорила.
Не словами.
Ритмом.
«Есть — Присутствуем — Расширяемся — Зачем — Неважно — Присутствуем».
Я вышел на поверхность на рассвете. Снег вокруг станции начал темнеть. Как будто что-то в нём менялось. Влага? Микрофлора? Не знаю. Но я чувствовал — он живой. И не против нас. Просто — не для нас.
Позже я узнал: вся группа, работавшая на объекте, пропала. Ни тел. Ни сигналов. Только журнал на станции, в котором последняя запись — латынью.
Mutatio non ex ira, sed ex silentio.
Преобразование не от гнева, а из тишины.
В Москве начали утечки. Несколько аналитиков из оборонных структур сообщили о «биоактивных сигналах неустановленного происхождения». Один военный инженер сошёл с ума. Говорил, что «земля под нами начала думать».
Психиатрии это понравилось.
Но координаты, которые он выкрикивал в бреду — совпадали с точками прежних инцидентов.
Я понял, что всё перешло в фазу, к которой мы не подготовлены. Больше нет фронта. Нет «монстра». Нет «объекта». Есть — процесс. Не против нас. Без нас. Просто — вместо нас.
А я? Я теперь просто носитель. Плоть с доступом. Архив на ногах.
И всё, что я могу — записывать. Чтобы кто-то потом понял.
Что конец не пришёл с огнём.
Он пришёл как корень под домом. Медленно. Молча. Не разрушая.
А просто забирая своё.
Я вернулся в Подмосковье, в тот же временный дом у станции, где когда-то прятался от оперативников. Место заброшенное, связи нет, еда на неделю, оружие — два старых «Макарова», шесть обойм, армейский рюкзак с бумагами. Я не прятался — я ждал. Сомов пропал. Архив в Коми сгорел. Последние координаты — тишина.
Но я чувствовал, что за мной следят.
На третий день — дребезжание ручки двери. Ночью. В два ноль четыре. Я встал молча. Без света. У меня был ржавый цепной ключ от печки — он тяжёлый, с острым концом. Шаги за дверью прекратились. Через минуту — звон стекла в пристройке.
Я вышел через заднюю. Никого. Только отпечаток ботинка у сарая. Военный, но не стандартный. Спецпоставка. Тип, который выдают не в армии — в структурах, где нет формы.
Утром я нашёл закладку. В дровах. Маленький свёрток, обёрнутый в целлофан. Внутри — бумага. Выжжено:
«Ты не один. Следи за водой.»
Что значит — «следи за водой»?
Я проверил бак — чист. Воду я набирал из родника под холмом. Спустился туда. Осмотрел ручей. С виду — как всегда: чистый, холодный. Но по дну — тёмные сгустки. Как будто мох. Только... двигался. Я черпанул банкой — плотная взвесь, мелкая, но густая. И — характерный запах. Формалин. С примесью крови.
Я вернулся, не пил.
В ту же ночь снова был звук. Но не снаружи. Изнутри. Вентиляционная шахта за печкой. Я отодвинул решётку. Внутри — свёрнутый лист.
На нём — схема.
План эвакуационного коридора из бывшего отделения НИИ «Фаза», что в Одинцове. Закрыт в девяносто первом. Официально — ликвидирован. На схеме отмечено: «подсектор Г», пометка — «точка обмена». Подписи нет.
Кто-то вёл меня. Но не в открытую. И не ради убийства. Инструкция. Скрытая. Зачем?
Я добрался до Одинцова на электричке. Без документов. По старой линии. Вокзал — пустой. На подходе к НИИ — три КПП. Обошёл с запада. Под забором — подкоп, старый. Видно, кто-то уже пользовался.
Внутри — темно. Запах плесени. Мусор. Птицы. Всё, как в любом заброшенном объекте.
Но на четвёртом этаже административного корпуса — следы. Чистые. Протоптанная тропа по пыли. Кто-то ходит сюда регулярно.
Я нашёл лестницу вниз. Дверь — металлическая. Пломбы сорваны. Открыл. Прошёл.
Подземный коридор был длинным. Метров сто. В конце — дверь. Обычная. Офисная. На ней — табличка:
«Межведомственная лаборатория анализа устойчивости восприятия».
Старый шрифт. Ещё советский. Я вошёл.
Комната — тёмная. Стол. Лампа. Магнитофон.
На столе — досье.
Моё.
Снимки из Краснокаменска. Копия карты тоннеля. Фото с вертолёта. Данные по следам. Отчёты. Даже мой рапорт, который я никогда не отсылал. Всё.
И поверх — лист с рукой. Отпечаток. Не мой. Большой. С длинными пальцами.
Слева — приписка:
«Контакт зафиксирован. Программа продолжена. Субъект — носитель».
Я замер.
Затем шаги.
Кто-то шёл по коридору. Я выключил лампу. Поднял пистолет.
Открылась дверь. Вошёл человек.
Невысокий. В маске. Без оружия. Без слов.
Он положил на пол металлический кейс. И вышел.
Я ждал. Пять минут. Десять. Открыл.
Внутри — шприцы. Один пустой. Другие — с жёлтым раствором. На крышке — лейбл:
«Группа С. Препарат девять. Краснокаменск».
Я не взял кейс.
Я вышел. Вышел как есть. Забрал только копии досье. И фото.
Уехал обратно в лес.
И на следующий день — началось.
На участке рядом с моим убежищем — исчезла женщина. Молодая. Туристка. Приехала одна. Поисковики нашли её палатку. Открыта. Вещи — на месте. Телефон — заряжен. Камера — работает. Последнее фото: тропа. След.
Один. Большой. Длинный.
Я понял: это не был план. Это — процесс. Меня втягивали не в заговор. А в проверку.
Кто-то ждал, когда я приму решение. Не напишу. Не сбегу. Не исчезну.
А встану на след.
Сам.
Я начал с палатки.
На третий день после исчезновения туристки место так и не было официально опечатано. Спасатели ушли. Следаки — отрапортовали. Местные переговаривались, что «заблудилась, зверь задрал, волчьи следы». Никто не вникал. Никто не хотел вникать.
Я подошёл ночью. Без света. Под дождём.
Палатка стояла, как и на фото. Расстёгнута, тент чуть сдут. Внутри — спальник, термос, блокнот. Всё на месте. Только в правом углу — пятно. Не кровь. Почва. Чужая. Глинистая, с запахом железа. Такой здесь нет. Это привнесённое. И что главное — липкое.
Я взял пробу. Спрятал в банку из-под крема. С собой у меня был набор — фольга, изолента, термометр, ручной микрофильтр. Всё по старой памяти.
Рядом — рюкзак. Внутри — одежда, аптечка, камера. Снимки — свежие. Пейзажи, деревья, костёр, след.
Я увеличил. След был отчётливый. Глубокий. Но главное — рядом с ним, почти неразличимым, была вторая отметка. Как будто когти. Или крюк. Нечёткий, но идущий рядом. Не шаг. Сопровождение.
Я проверил телефон. Один пропущенный звонок. Номер неизвестен. Потом — сообщение. Время: два часа сорок минут. Всего одно слово:
«НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ»
Это уже не игра.
Утром я спустился в ближайшую деревню. Там была женщина — Валентина Егоровна. Сорок лет в лесу. Сторожка, как у архивного техника. Я знал таких. Понимают больше, чем говорят. Через три чашки чая она сказала:
— Видела я её. На третий день заходила ко мне, хлеба просила. Сказала — за ней кто-то идёт. Не человек. Но не зверь. Два раза видела. Сначала — в кустах. Потом — в зеркале машины.
— Что в зеркале?
— Сзади стояло. Сутулое. Яркое. Как будто мокрое всё.
— Вы не испугались?
— А что бояться? Тут каждый знает: если пришло — не беги. Молчи.
Я записал.
Следующая остановка — бывший узел связи у шоссе. С тех пор, как его забросили, туда стекались все, кто хотел остаться вне зоны сигналов. А значит — среди них мог быть кто-то, кто что-то видел.
Я зашёл на третий этаж. Там держалась группа диггеров. Трое подростков, один взрослый — Седой, шрамы на руках, голос прокуренный.
— Вы копаете? — спросил я.
— Только слушаем. Там, внизу, шум другой. Не техногенный. Ритмичный. Похож на удары.
— Где?
— Ниже центра. Старая насосная. С ней связаны три тоннеля. Один уходит под родник. Туда никто не ходит.
— Почему?
— Там… тебя будто не существует. Телефон не ловит. Тело — не твоё. Легче. Но будто чужое.
Он дал мне карту. Рисованную от руки.
— Хочешь туда? Иди один. Но назад — не зови.
Я пошёл. Вечером.
Путь занял два часа. Протоптанная тропа, потом люк. Сломан. Внизу — тоннель. Влажный. Не тёмный — свет был. Откуда-то. Жёлтый. Слабый. Как будто живой.
Я шагал медленно. Ветер дул снизу. Несвойственно. Пахло… как в том коридоре, в Краснокаменске. Только глубже.
Я дошёл до развилки. Один путь — вправо, к насосной. Второй — вниз. На стене мелом — стрелка. Старая. Но свежая. Ведёт вниз.
Я не пошёл.
Я отступил.
На обратном пути — снова след. Один. Не моего размера. Больше. Тяжелее. Прямо на свежем налёте влаги.
А рядом — клок волос.
Десять сантиметров. Густой. Не звериный. Темно-коричневый, с зеленоватым отливом. Как мох. Только… не мох.
Я собрал, завернул, убрал.
Вернувшись, я написал в блокноте: «Объект рядом. Наблюдает. Не атакует. Проверяет границы. Возможно — обучается.»
Я знал, что дальше будет контакт. Не нападение. Взаимодействие.
И вопрос только один:
Когда оно решит, что я — не помеха. А дверь.
Через два дня после выхода из тоннеля я получил звонок. Не с номера. Со станции. Автоматическая переадресация с таксофона. Такие уже не работают — но кто-то включил.
Голос — мужской. Уставший, испуганный.
— Это вы… Арефьев?
— Кто говорит?
— Я был на мосту. Я видел. Оно шло по насыпи. Без звука. Свет фонарей — не трогало. Потом… остановилось. Смотрело прямо на меня.
— Когда?
— Вчера. Ночь. Полчетвёртого.
— Где вы сейчас?
— Уходил через лес. Я не знаю, кто вы, но если вы были там, где я думаю — вы знаете, что это не волк.
Он дал точку встречи: окраина промышленной зоны в двух километрах от станции. Склад под снос. Старое кирпичное здание, окна заколочены. Я пошёл. Без оружия. Только диктофон. Запись важнее выстрела.
Он ждал. Молодой. Худой. Куртка с чужого плеча. В глазах — нехватка сна.
— Меня зовут Миша. Михаил Синицын. Я просто… ехал домой. Думал срезать путь через железку. Там обычно пусто. А тут…
— Что вы увидели?
— Сначала — как будто ветер. Только… вниз. Пыль в землю. Потом свет фонаря пропал. Не мигнул. Исчез. Я подумал, что линза треснула. А потом — оно.
— Опишите.
— Высокое. Ног не видел. Только верх. Словно спина расправляется. Плечи, руки — длинные. Не лицо. Маска, как будто. Но… глаза светились. Не свет — светлее тьмы. И оно стояло. Смотрело.
— Сколько секунд?
— Не знаю. Я не мог дышать. Потом оно пошло… не ко мне. В сторону города. На двух ногах. Но будто не шло. Скольжение. Мягко. Бесшумно.
Я отдал ему пачку денег. Сказал: уезжай. На юг. Вглубь. Без телефона. Без маршрута. Он поблагодарил и ушёл.
Через час — звонок с неизвестного. Я не отвечал.
Я поднялся на крышу соседнего здания. Там хороший обзор. Смотрел на линию фонарей над железной дорогой. Один мигал. Два — потухли. Потом снова вспыхнули. Но на бетоне под ними — след. Видимый только с высоты. Не шаги. Треки.
Как будто массив проходил сквозь материю.
Я пошёл по следу. До городского оврага. Там — старая насосная. Место, где в юности собирались поджигатели и бездомные. Сейчас — пусто. Но внизу, в холоде, я почувствовал то же, что в Краснокаменске.
Присутствие.
Не физическое. Не энергетическое.
А логическое. Пространство менялось. Стало меньше. Теснее. Как будто ты — в камере, но камера не из стен, а из… взгляда.
Я нашёл новый след. Чёткий. Тёплый. В асфальте — вдавленный. Пятка — полная. Без носка. Шаг — широкий. Вокруг — ожоги. Как будто тёплый след прошёл по холодной земле и оставил негатив.
Я сделал фото. Отправил Сомову.
Ответа не было.
Через два часа пришло сообщение. Один файл. Без подписи. Без текста. Название: резерв.
Внутри — скан протокола наблюдения. Объект зафиксирован в девяти точках страны. Один и тот же. Не копии. Одна траектория. Один темп. Одна цель.
В нижнем углу — приписка:
«Он ищет своего. Связь с носителем нестабильна. Резервирование завершено. Программа вхождения — активна.»
Я сидел в гостинице на окраине. Старый номер. Одна лампа. Пачка бумаги.
Я знал — дальше будет не контакт. Испытание. Он идёт не просто к людям. Он идёт ко мне. Потому что где-то, в чём-то — я стал фрагментом той же среды. Или носителем. Или ключом.
И каждый шаг — приближает.
А я… жду.
С диктофоном в руке.
Потому что в этот раз всё должно быть записано. Чётко. Без пропусков. До самого конца.
Свет отключился в двадцать два ноль шесть. Без предупреждения. В одно мгновение весь город погрузился в темноту. Ни уличных фонарей, ни сигналов, ни экстренных оповещений. Только слабое свечение в небе от далёких трасс. Ветрено. Но ветер — тёплый. Неправильный. Как будто сдувает пыль, а не воздух.
Я уже был на улице. В рюкзаке — диктофон, фонарик, аптечка, карта, пистолет. Все улицы, где до этого фиксировались колебания напряжения, совпадали с одним маршрутом. Центральный проспект — железнодорожный мост — платформа Восточная — подземный коллектор номер семь.
Я знал, что он придёт туда. Или уже там.
Я шёл пешком. Быстро. Не бегом. Улица пустая. Ни людей, ни машин. Только открытые окна и тишина. За моей спиной не было ни шагов, ни эха. Но я чувствовал: время уплотняется. Каждый квартал как будто сжимает грудную клетку.
Проходя мимо парка, я увидел его.
На аллее стояло что-то. Чёрное. Изогнутое. Слишком тонкое для человека. Слишком правильное для животного. Оно не двигалось. Только будто дрожало.
Я не приближался. Сделал фото. На экране — пустота. Оно не фиксировалось.
Но когда я убрал камеру — оно исчезло.
На платформе Восточная всё было открыто. Станция старая, с туннелем под рельсами. Я знал — там спуск в технический ход. Он не на планах. Его закрыли в девяностые. Но люк до сих пор цел.
Я спустился.
Там пахло железом и сырой известью. Стены обвалились. Паутина. Но на полу — свежий след. Один. Идущий вперёд.
Я включил диктофон.
— Подполковник Артём Арефьев. Объект в зоне досягаемости. Среда нестабильна. Состояние стабильное. Цель: установить контакт.
Коридор вёл к развилке. Слева — насосный узел. Справа — старый ангар. Я пошёл вправо. Стены — с надписями. Старый баллон. Написано:
«НИЧЕГО НЕ СКАЗЫВАЙ. ОНО УЖЕ ЗНАЕТ.»
Дальше — бетонная дверь. Приоткрыта.
Я вошёл.
Внутри был зал. Пустой. Центр — свет. Откуда — непонятно. В середине — существо.
Но не как прежде. Теперь оно было... меньше. Согнутое. Пульсирующее. Как будто в фазе обратной адаптации. На спине — структуры, похожие на нервные окончания. На плечах — складки. На месте головы — ничего.
Но я знал: оно видит меня.
Я подошёл. Ровно на пять шагов. Встал. Достал диктофон.
— Ты — не человек. И не зверь. Но ты следил за мной. Ты убил. Или позволил убивать. Зачем?
Тишина.
Потом — звук. Внутри. Не голос. А мысль. Без слов. Без языка. Просто смысл.
«Ты — связующий. Я — не выбираю. Я возвращаюсь.»
— Зачем?
«Чтобы убрать. Лишнее. Шум. Искривление. Страх. Вы — искажённый канал. Я — коррекция.»
— Кто тебя послал?
«Вы.»
Я не стрелял. Не двигался. Только стоял.
А потом — темнота. Резко. Всё исчезло.
Я очнулся через три часа. На поверхности. Рядом со станцией. Люк закрыт. Диктофон при мне. Всё записано.
Но на плёнке — только тишина. Ни шагов. Ни речи. Ни шороха.
Только один фрагмент.
В самом конце — мой голос.
Но я его не говорил.
«Мы не знаем, что разбудили. Но если не остановим — это сделает он. Навсегда.»
Я понял.
Теперь он не ищет. Он ждёт.
Не меня.
А тех, кто начнёт копать дальше.
Я не сообщил в Центр.
Я знал, чем это кончится. Они не нуждаются в истине. Им нужен контроль. Версия. Объяснение. Слова в отчётах, которые можно зачеркнуть, если что-то пойдёт не так. Но в этом случае — ничего не объяснишь.
Слишком многое вышло за рамки привычной картины.
И — слишком многое стало частью меня.
Утром я вернулся в гостиницу.
Комната была вскрыта. Все материалы исчезли. Флешки. Записки. Карты. Даже диктофон. Но осталась записка. Простая, на жёлтом стикере.
«Ты ничего не докажешь. Даже если доживёшь.»
Подписи не было.
Я пошёл в участок. Там уже был новый майор. Из Москвы. Сухой. Бледный. В очках.
— Подполковник Арефьев? Вас более не касаются дела Краснозерска. Приказ подписан. Откомандированы. Немедленно.
— Кто вы?
— Замполит. Новая юрисдикция. По линии Министерства обороны.
— Почему обороны?
Он смотрел сквозь меня.
— Потому что это не ваша война.
По дороге на вокзал я заметил странное: люди молчали. Даже те, кто раньше кричал. Таксисты — не подбирали. Продавцы — не здоровались. Было ощущение, будто всё население города знало. Но не говорило.
Не потому что боялось. А потому что — приняло.
Поезд ушёл в пятнадцать ноль три. Я ехал до Усть-Каремы. Потом пересадка. Потом ещё одна. Меня больше никто не искал. Ни Центр, ни коллеги. Ни одно имя, кроме моего, не звучало в эфире. Казалось, я сам себя вычеркнул.
Я думал, это конец.
Я ошибался.
Прошло три недели.
Я жил в доме на берегу реки. Рыбачил. Читал. Пил дешёвый чай. Смотрел в окно. Ниже по склону шёл лес. За ним — болото. А за болотом — поле, где никто не ходит.
В одну из ночей я проснулся от звука. Рядом с домом стояло существо.
Не то, что я видел раньше. Это было — новое. Похожее. Но не то же.
И я понял: оно не пришло за мной.
Оно пришло ко мне.
Не как к врагу.
Как к носителю.
Я больше не был человеком в полном смысле. Что-то изменилось. Мозг работал по-другому. Я различал тона в тишине. Читал страх по запаху. Чувствовал магнитные поля. Это не фантазии. Я вёл дневник. Пульс — ровный. Давление — стабильное. Память — чёткая. Но ощущения — не мои.
Я больше не следователь.
Я — свидетель.
Я не знаю, продолжаются ли эксперименты. Думаю — да. Возможно, даже активнее, чем раньше. Просто их формат сменился. Теперь они не в лабораториях. Они — в людях. В страхе. В равнодушии. В привычке молчать.
Я не пишу доклады. Не отправляю отчёты.
Но каждый вечер зажигаю фонарь на крыльце.
Значит — я ещё наблюдаю.
А если однажды я не зажгу — это будет означать одно:
Кто-то снова пробудился.
И если вы это прочитали — вы уже в системе.
Оглянитесь.
Может, он уже рядом.
Но, скорее всего, он — внутри.