Иногда мир затихал, и в этой тишине Дариус чувствовал, как нечто древнее, не принадлежащее времени, касается его разума. Видения вспыхивали, не спрашивая разрешения — не как сон, а как память, которой у него не могло быть. Он не знал, откуда это — но знал: то, что открывается ему, старше звёзд, глубже времени.
Яркое солнце ходило по кругу, даря миру день, но его благодать не проливалась на землю. Мир освещался, но жизнь под ним почти не пробудилась: едва тлели редкие жухлые стебли, не бегал ни один зверь — некому было согреться в лучах. Сварог видел, как небо отражает Хорса во всей его золотой красе, как рассеиваются тени под светом, но слышал и великую тишину, что лежала над равнинами. Камни оставались мёртвыми, холодными на ощупь, и воздух колебался без тепла, не рождая ветра. Мир, казалось, вдыхал свет, но не мог вдохнуть жизнь. Свет был лишь видимостью, без голоса, без вкуса, без дыхания. Сварог чувствовал, что одного света мало. Мир нуждался в щедрости — без искры жизни пустая Явь не зазеленеет и не зазвучит.
Тогда Сварог решил наделить Явь огнём благодати. Не грозовым пламенем и не слепящим заревом, но животворящим теплом, что не жжёт, но греет, не сжигает, но будит. Он поднялся к небу, выше круга солнца Хорса, и протянул свой ковш к самому его телу, намереваясь зачерпнуть частицу его огня и принести на землю. Он работал осторожно, чтобы не разлить сияющее золото, чтобы жар не обратился яростью. В его воображении уже вспыхивали будущие очаги, которые согреют всё живое. Сияющий язык пламени спустился с небес, словно золотой поток, и коснулся каменистой равнины.
Но едва солнечный огонь коснулся земли, как Чернобог прильнул к нему тенью. Он не мог остановить дар — но мог исказить его. Тёплое пламя внезапно взвилось бешеным костром. Оно побежало по жухлой траве, которую не успел оросить дождь, и вспыхнули первые пожары. Пламя поднималось всё выше, чернея у основания от сожжённой травы и деревьев, а наверху сверкая белыми языками, что тянулись к солнцу, будто хотели разорвать само небо. Чернобог радовался в каждом пылающем дереве, в каждой трещине раскалённого камня: дар обращался в проклятие, тепло — в испепеление. Дым поднимался густыми клубами, заслоняя Хорса, и мир впервые узнал страх перед огнём. Камни трескались от жара, а редкие ростки, только начавшие просыпаться после дождя Перуна, обугливались и исчезали, оставляя за собой пепел.
Сварог ужаснулся: он не хотел губительного огня. Он стремился раздать жизнь, а не выжечь всё дотла. Солнечное пламя вырывалось из-под его контроля, гудело и хохотало, подчиняясь воле тени. Он пытался загасить его ветром, но воздух только раздувал пламя. Он взывал к воде, но Перун спал в своей грозовой тверди, и небо не отдавало дождя. Огонь рос, как живое чудовище, пожирая всё вокруг, жар его становился нестерпимым. Казалось, ещё немного — и вместо даров останется лишь пустыня, чёрная и мёртвая, как забвение.
И тут на путь разгулявшегося пламени стал Велес. Не силой стали и не водой он действовал — а хитростью и песней. Велес тихо вышел из дымной мглы, его шаги не слышались, не оставляли следов на пепле. Он приблизился к бушующему огню и начал шептать что-то нежное, убаюкивающее. Его голос был тише потрескивания, но каждая искра слышала его. Он пел пламени древнюю колыбельную, слова которой знали только корни мира, пел о ночи, о мягком тепле, о свете, что согревает, но не сжигает. Он вплетал свой голос в треск огня, повторяя ритмы, отдалённо знакомые самому жару. Огонь колебался: в нём ещё бушевал гнев Чернобога, но сладкий шёпот Велеса проник в самое его сердце. Пламя стало стихать, языки огня опадали, словно тяжелели от дремоты. Жар смягчился до тепла, рычание превратилось в тихое потрескивание. Велес обманул огонь: тот поверил, что настала ночь, и угомонился, свернувшись алым углем.
Сварог не медлил. Он подошёл к усмирённому пламени и осторожно собрал его в приготовленное жерло. Там, окружённый камнем, огонь уже не стремился уничтожать — он горел ровно и ласково, как домашний очаг, не пытаясь вырваться. Его свет не слепил, а грел, и его жар больше не пугал — он звал. Сварог склонился над этим прирученным пламенем и начал ковать новый образ. Его руки двигались быстро, но мягко, словно вылепляя из жара и света лицо и тело. Искры ложились, как золотые нити, сплетаясь в волосы. Блики складывались в черты, в очи, в ладони. И когда фигура завершилась, на мир пролилась первая благодать.
Дажьбог появился, будто выходя из пламени очага, сияющий и добрый. Его волосы струились золотом, словно ручьи утреннего солнца, а улыбка была мягкой, как рассветный ветер. В его глазах горело не пламя, но тёплый свет жизни, не разящий, а милующий. В руках он держал чашу из света, полную невидимых даров. Дажьбог ступил на обожжённую равнину, и под его стопами пепел обращался в плодородную почву. Он шёл, и там, где только что бушевало губительное пламя, земля становилась мягкой и тёплой, готовой принять семя. Ещё не появились всходы, ещё не налились хлеба — но земля уже знала, что такое урожай. В её недрах тлели невидимые зёрна, готовые однажды прорасти. Из растрескавшихся камней просочились первые родники: вода тихо пошла по обожжённой земле, возвращая ей влагу. Там, где огонь Чернобога рвал жизнь, благодать Дажьбога рождала её вновь.
Чернобог гневался, видя, что дар всё же состоялся. Он метался в остатках дыма, нашёптывал углям искушение вновь вспыхнуть. Даже сама тень Чернобога поднялась над почерневшей землёй и ринулась к новому богу, надеясь поглотить его сияние — но стоило ей коснуться золотого света, как она вспыхнула и отпрянула. Сварог укрепил невидимую границу вокруг дара. Пламя больше не служило слепой ярости. Оно было приручено и отдано Дажьбогу. Этот бог принял в своё сердце огонь Сварога и сделал его источником благ. Теперь тепло не просто грело камни — оно питало землю. Его прикосновение было как утреннее солнце на ладонях, как жар очага в долгую зиму, как дыхание жизни.
Так в мир пришёл Дажьбог — бог щедрости и благодати. Он несёт в своих ладонях невидимые сокровища — тепло для тел, надежду для сердец, изобилие для полей — и раздаёт их всем по праву судьбы. Его свет не обжигает, но рождает радость. Его тепло не испепеляет, но даёт силу расти. И когда появятся люди, они будут хранить огонь Дажьбога в своих очагах и славить его за тепло и свет. Они будут знать, что каждая искра в их доме — частица того великого дара, что принёс Сварог, а Велес сохранил своей песней. Отныне солнечное тепло стало милостью: не для того чтобы сжигать всё без разбора, но чтобы помогать росткам тянуться к свету и всем существам радоваться жизни.
Сварог взглянул на Дажьбога и тихо улыбнулся — Явь больше не останется пустой. Сердце его наполнилось новой надеждой. Мир получил первое благословение, первый запас доброты и тепла на будущее. И если в самую глухую полночь прислушаться у края поля, можно уловить едва различимый шёпот: «Да будет благо». Никто не произнёс этих слов вслух, но раз они прозвучали в сердце Яви, дар свершился.