Обесценивание домашнего труда — классическая проблема во многих семьях. Некоторые наглые истории из жизни посвящены тому, как выросшие дети перестают замечать ежедневную заботу родителей, воспринимая ее как должное.
— Ты… ты шутишь? — наконец пролепетала она, и голос сорвался. — Мам, это что, шутка такая?
1. Чаша терпения
— Мам, а что, мусор вынести было сложно? Пакет уже третий день у двери стоит. Ты же весь день дома сидишь, ничего не делаешь!
Вот так с порога! Галина Семеновна аж замерла с полотенцем в руках. Она только что закончила протирать последний из двенадцати бокалов в старом серванте. Просто так, для блеска. Чтобы в доме был уют.
Она молча подняла глаза на свою доченьку. Аня, её тридцатилетняя, взрослая, умная Анечка. В модном пальто, с дорогой сумкой, уставшая после своего офиса. Лицо красивое, но вечно поджатые губы, будто она лимон съела.
А у самой Галины Семеновны спина гудит — половики сегодня двигала, чистила, под диваном мыла. Колени ноют — Анину новую шёлковую блузку руками стирала, боялась в машинке испортить.
А пальцы? Пальцы до сих пор чесноком пахнут. Она ж котлетки куриные готовила, дочкины любимые, с нежнейшим пюре. Аромат по всей квартире плывет, такой домашний, теплый…
— Я… я замоталась, Анечка, — тихо ответила Галина Семеновна. И сердце её ухнуло куда-то в район ноющих колен.
Ни тебе «спасибо, мам, пахнет вкусно». Ни «как ты, не устала?». Сразу упрёк. Как будто она не мать, а прислуга. Или робот-пылесос, у которого программа сбилась.
— Ну да, замоталась, — хмыкнула Аня, сбрасывая свои дорогущие туфли прямо в коридоре. — Я-то с восьми утра на ногах! Совещания, отчёты, начальник — просто зверь. Приползаю домой, мечтаю только об одном — отдохнуть. А тут гора мусора на входе. Прекрасно!
Она прошла на кухню, даже не взглянув на мать. Сумку — бах на стул, крышку кастрюли — дзынь.
— О, котлеты. Ну, хоть что-то.
«Хоть что-то»… Галина Семеновна сжала полотенце так, что костяшки побелели. В горле встал такой ком, что ни вздохнуть, ни выдохнуть.
Ох, как хотелось крикнуть!
Сказать, что её «ничегонеделание» началось в шесть утра, когда она по морозу тащилась на рынок за свежей курятиной для этих самых котлет.
Что потом была глажка её, Аниных, офисных рубашек, потому что «мам, у тебя лучше получается, без складочек». Что она квитанции ходила оплачивать, в очереди час стояла, потому что у Ани «нет времени на эту ерунду».
Что она присела-то всего полчаса назад!
Но она промолчала. А что толку? Аня ведь не услышит. Она никогда не слышала.
Вспомнилось, как на прошлой неделе было. Аня звонит с работы:
— Мам, привет! Слушай, у меня рубашка белая, любимая, помнишь? Я её в стирку бросила. Постирай, пожалуйста, мне завтра на встречу надо.
— Анечка, так она же с цветным бельём лежит… — начала было Галина Семеновна.
— Ой, мам, ну вытащи! Что тебе, сложно? Ты же дома!
И ведь вытащила. И постирала. Руками.
А история с занавесками? Аня пришла, носом повела:
— Что-то пыльно у нас, мам. Дышать нечем.
И ушла к себе в комнату, в телефон уткнулась. А Галина Семеновна на следующий день, кряхтя, на стремянку лезла, эти тяжеленные шторы снимала.
Стирала, потом гладила их, влажные, прямо на весу, чтобы ни одной морщинки. Вечером Аня зашла на кухню:
— О, свежо стало. Молодец, мам.
И всё. «Молодец, мам». Будто собачку похвалила, которая тапочки принесла.
Всю ночь Галина Семеновна пролежала, глядя в тёмный потолок. Она не плакала. Слёзы, кажется, кончились.
Просто высохли где-то внутри, превратившись в горькую соль. А вместо них в душе росла звенящая пустота.
И вот под самое утро, когда за окном стало серо, эта пустота вдруг превратилась в решение. Чёткое, острое и простое, как морозный воздух за окном. Хватит. Чаша её терпения была переполнена до самого края.
2. Обида матери
На следующее утро Аня проснулась не от привычного аромата кофе, а от едкой вони. Гарь!
Она аж подскочила на кровати, сердце в пятки ушло. В их квартире всегда пахло либо мамиными блинчиками, либо свежесваренным кофе. А тут — будто проводка горит.
Она босиком вылетает на кухню, а там… Картина маслом, просто сюр.
За идеально чистым столом, на котором ни крошки и ни кастрюльки, сидит её мать. В красивом велюровом халате, том самом, который «берегла для особого случая». С аккуратной прической, будто в театр собралась. И пьёт чай из своей любимой чашки с незабудками. Медленно так, с достоинством. И книжку читает.
А на плите — пусто. Ни кашки, ни омлета. Только из тостера, как два черных обугленных языка, торчат куски хлеба. Вот он, источник вони.
— Мам? Что случилось? У нас пожар? — выдохнула Аня, озираясь.
Галина Семеновна очень медленно оторвалась от книги. И улыбнулась такой светлой, спокойной, почти блаженной улыбкой, что у Ани по спине мороз пробежал.
— Доброе утро, доченька! — голос у матери ровный, ласковый. — Нет, какой пожар. Это я решила последовать твоему вчерашнему совету. И тоже немножко «ничего не делать».
Аня застыла, хлопая ресницами.
— В смысле? А… а завтрак?
— А завтрак, милая, теперь твоя забота, — кивнула мать, делая глоток чая. — Как и ужин. И обед по выходным. И уборка. И стирка. И, конечно же, мусор, — Галина Семеновна сделала на последнем слове такой лёгкий, но весомый акцент.
— Понимаешь, дочка, я свой вклад в этот дом уже внесла. Сорок лет на заводе от звонка до звонка, а потом вторая смена дома — бесплатная. Всё. С сегодняшнего дня я официально на пенсии. Не только государственной, но и на домашней. А ты у нас теперь взрослая, самостоятельная хозяйка.
Аня открыла рот и так и застыла. Она смотрела на мать, на её спокойное лицо, и не узнавала её. Куда делась её вечно суетливая, немного виноватая, готовая по первому зову бежать и делать мама? Перед ней сидел совершенно незнакомый, отстраненный человек.
— Ты… ты шутишь? — наконец пролепетала она, и голос сорвался. — Мам, это что, шутка такая?
— А я похожа на шутницу? — Галина Семеновна с изяществом перелистнула страницу. — У меня, знаешь ли, внезапно появилось столько свободного времени. Просто не знаю, куда его девать. Хочу в библиотеку записаться. На йогу для пенсионеров, говорят, очень полезно для спины. На курсы кройки и шитья, может быть. Жизнь-то, оказывается, продолжается.
— Но… но я же работаю! — почти взвизгнула Аня. — У меня совещания, у меня дедлайны! У меня нет времени на всё это!
— Я тоже работала, Анечка. Всю жизнь, — спокойно парировала мать. — А потом приходила домой и вставала ко второй плите. Ничего, ты справишься. Ты же у меня девочка умная, способная.
Галина Семеновна снова демонстративно уткнулась в книгу. Занавес. Разговор окончен.
Аня осталась стоять посреди кухни, как громом пораженная. Её взгляд начал метаться по сторонам, и впервые в жизни она видела всё по-настоящему.
Вот на раковине сиротливо стоит её вчерашняя тарелка из-под котлет, которую она, конечно же, поленилась убрать. Вот в углу на стуле лежит её белая рубашка, с пятнышком от кофе.
«Мам, застирай, а?» — уже вертелось на языке по привычке. Вот тот самый пакет с мусором у двери, ставший последней каплей.
Она дёрнула дверцу холодильника. Пусто. Ну, то есть, не совсем. На полке сиротливо стояла мамина баночка кефира, пачка творога и одинокий лимон. Ни супа в кастрюльке. Ни нарезанной колбаски для бутербродов. Ничего.
И тут до неё дошло. Не просто дошло — на неё обрушилось осознание, как ледяной водопад.
Её мама, которую она считала бездельницей, на самом деле была сердцем этого дома. Той невидимой силой, что превращала голые стены в тёплое и живое гнёздышко.
Это её волшебством из пустого холодильника появлялся вкуснейший ужин. И её заботой в доме сияла чистота, будто сотворённая из самого воздуха.
Аня давно перестала это замечать, принимая как должное. Мама стала для неё просто удобным, привычным фоном, который внезапно выключили.
Липкий, ледяной ужас парализовал Аню. В этот момент она всё поняла: мама сделала это нарочно. Специально, чтобы дочь наконец прозрела. С ней, с её дочуркой!
Ведь Аня — беспомощна. Она не приготовит этих котлет, не сможет! И она понятия не имеет, как не угробить в стиральной машинке свои любимые блузки.
Она даже не знает, куда приходят эти дурацкие квитанции! Вся её успешная, взрослая, такая самостоятельная жизнь… оказалась жалкой иллюзией.
Просто мыльным пузырём. Надутым ежедневным, круглосуточным и неоплачиваемым трудом её мамы. Трудом, который Аня так жестоко обесценила.
И одно её неосторожное, злое, брошенное с порога слово, сломало всё. Просто взяло и выключило рубильник.
3. Самый вкусный завтрак
Ну, и начался для Анечки персональный ад на земле. Первый же день стал катастрофой. Она опоздала на работу, потому что полчаса воевала с туркой, в итоге залив плиту и обжёгшись. Вечером, злая и голодная, давилась сухим бутербродом, потому что на готовку не было ни сил, ни, честно говоря, умения.
А Галина Семёновна? А что Галина Семёновна. Она вернулась из поликлиники.
— Анечка, я на лечебную физкультуру записалась, — сообщила она, снимая ботинки. — Врач говорит, если спиной заниматься, она и болеть перестанет. Представляешь?
Аня что-то злобно буркнула в ответ, не отрываясь от телефона.
Второй день был ещё хуже. Аня решила постирать. Загрузила в машинку всё, что накопилось, насыпала порошка на глаз и включила самый быстрый режим. Результат? Её любимая бежевая шёлковая блузка покрылась синими разводами от джинсов, а всё белое бельё приобрело сомнительный серо-розовый оттенок.
— Мам! — закричала она, вытаскивая из барабана это безобразие. — Что с моей блузкой?!
Галина Семёновна заглянула в ванную из коридора. Она как раз собиралась на прогулку в парк — в новом удобном спортивном костюме.
— Не знаю, доченька, — спокойно ответила она. — Ты же её стирала. Наверное, режим не тот выбрала. Почитай инструкцию, там всё написано.
Вечером Аня пришла с работы, вымотанная и злая, мечтая только о том, чтобы упасть на диван. Но вместо тишины она услышала громкий, заливистый смех матери.
Такой счастливый, какого она не слышала уже много лет. Она заглянула на кухню. Галина Семёновна сидела за столом с ноутбуком и увлечённо болтала по скайпу с подругой из Саратова.
— …и представляешь, Людочка, он так и стоял с этим букетом астр, а трамвай уехал! Ой, не могу! — хохотала Галина Семёновна, вытирая слёзы.
— Галька, я помню этого Витьку твоего! Вечно у него всё через пень-колоду! Ой, до слёз! — доносился из динамиков весёлый голос. — Слушай, ну ты прямо голосом помолодела! Что, правда на свою лечебную физкультуру пошла?
— А то! — с гордостью ответила Галина Семёновна. — И пошла! Тренер, конечно, гоняет нас, спина кряхтит, но он говорит, что через месяц буду как новенькая. А ещё я в библиотеку записалась, представляешь? Прямо возле дома. Столько там всего интересного, глаза разбегаются!
— Галя, я не верю своим ушам! Наконец-то! Сколько лет я тебе твердила: «Галя, поживи для себя!»? А что Анечка-то твоя, принцесса? Небось, недовольна?
Галина Семёновна на секунду посерьёзнела и вздохнула, но как-то легко, без привычной тяжести.
— А Анечка учится, Людочка. Самостоятельности. Взрослая ведь девочка уже. Ничего, думаю, справится.
Аня, стоявшая в дверях, почувствовала, как её щёки заливает краска.
— Давно пора! — безапелляционно заявила подруга. — А то они, дети, знаешь какие? На шею сядут и ножки свесят, если вовремя не стряхнуть! Ты ей и первое, и второе, и компот, а она тебе что? «Мам, ты же дома сидишь!» Знаем, проходили! Правильно сделала, Галь! Жестко, но абсолютно правильно! Может, хоть ценить начнёт, что имела.
— Я тоже так думаю, Людочка. Страшно было, конечно. Но я так устала…
— Всё, забудь! Теперь только вперёд! Слушай, а давай я к тебе на недельку приеду, а? В театр сходим, погуляем, как в молодости!
— Ой, Люда, давай! Конечно, давай! — просияла Галина Семёновна. — Всё, я тебе завтра позвоню, договоримся!
Они распрощались, и Галина Семёновна закрыла ноутбук. Она выглядела такой отдохнувшей, такой счастливой.
Аня смотрела на неё, потом перевела взгляд на кухню. На кухне царил идеальный порядок. Её порядок. Вымытая чашка и тарелка матери блестели на сушилке.
А Анина грязная посуда за два дня уже образовала в раковине целую башню, как немой укор.
На третий день Аня не выдержала. Она с тоской посмотрела на гору грязных тарелок, на пустой холодильник, и поняла, что бутерброды ей в горло уже не лезут.
Она купила в магазине пачку пельменей. Уж сварить-то пельмени она сможет!
Бросила их в кипящую воду, помешала один раз и ушла звонить подруге, жаловаться на жизнь. Вернулась через двадцать минут. В кастрюле вместо аккуратных пельмешек плавала мутная серая жижа с ошмётками теста.
Она выловила это нечто на тарелку, села за стол и уставилась в неё. И в этот момент что-то внутри неё сломалось.
Слёзы сами брызнули из глаз. Сначала одна, потом вторая. Она сидела над этой тарелкой с разваренными пельменями и просто рыдала. От голода, от усталости, от собственного бессилия и от жгучего, всепоглощающего стыда.
Галина Семёновна вошла на кухню, налила себе стакан воды. Она увидела сгорбленную спину дочери, услышала её всхлипы.
Сердце, конечно, сжалось от жалости. Но она промолчала. Она держалась. Ради них обеих.
Аня подняла на неё заплаканное, красное, опухшее лицо.
— Мам… — прошептала она.
Галина Семёновна молча присела напротив.
— Мам… прости меня.
— За что ты просишь прощения, Аня? — тихо, но твёрдо спросила мать.
— За всё… — голос Ани дрожал. — За мусор. За рубашки. За то, что я… я такая дрянь. Я слепая дура. Я никогда не видела. Понимаешь? Никогда! Я думала, что всё это… оно само собой делается. Что чистота сама появляется, а ужин сам готовится. Что ты просто… существуешь для этого. Я не ценила. Ничего не ценила. Я приходила и только требовала… Я…
Она не смогла договорить и разрыдалась уже в голос, как маленькая девочка, которую застали за чем-то ужасным.
И тогда Галина Семёновна встала, подошла и, впервые за эти три бесконечных дня, обняла дочь. Крепко-крепко, как в детстве.
— Тише, тише, моя хорошая. Ну, что ты… — гладила она Аню по волосам. — Я не злюсь на тебя. Я просто… очень устала. Понимаешь? Очень.
В тот вечер они просидели на кухне до полуночи. И впервые за много лет они по-настояшему разговаривали. Аня, всхлипывая, рассказывала про давление на работе, про страх не справиться, про то, как она вымещала всё это дома.
А Галина Семёновна — про свои забытые мечты, про подруг, которых растеряла, про болячки, на которые вечно не было времени, и про то, как ей было одиноко вдвоём с дочерью в одной квартире.
На следующее утро Аня встала в шесть. Она нашла в интернете рецепт сырников, который когда-то давно сохранила в закладках.
Провозилась с ними почти час, измазала мукой всю кухню, половина сырников прилипла к сковородке, а вторая получилась кривой и немного подгоревшей. Но она их сделала. Сама.
— Мам, завтракать! — крикнула она, и в голосе её звучала и робость, и гордость.
Галина Семёновна вошла на кухню. Она увидела перепачканную мукой, но счастливую дочь и тарелку с этими нелепыми, но такими родными сырниками.
И на её лице появилась та самая, настоящая, тёплая улыбка, которую Аня не видела уже очень давно.
Они сели за стол. Аня полила сырники сметаной и протянула тарелку матери.
— Угощайся.
Это был самый вкусный завтрак в их жизни. Дом снова оживал. Но теперь его систему жизнеобеспечения они будут поддерживать вдвоём.
Иногда, чтобы доказать ценность своей работы, нужно просто прекратить ее делать. Эта история — наглядный пример того, как один день «забастовки» может оказаться куда более действенным уроком, чем сотни слов. Подобные наглые истории из жизни учат ценить то, что имеешь.
Спасибо за лайки и комментарии!