У моей бабушки был дом — старенький, деревянный, с покосившимся крыльцом, тугой входной дверью и запахом сушёных трав, пыли и топлёного молока. Каждый угол этого дома был наполнен её духом. Даже сейчас, спустя несколько лет после её смерти, я вспоминаю его не как место — как живое существо.
Бабушка была сильной, упрямой, молчаливой. Не из жестокости, просто из той породы людей, которые никогда не жалуются и не суетятся. Всё делала сама: сад, скотина, варенье, заготовки, молитвы — всё у неё было по расписанию. А ещё она всегда копила. Складывала «на чёрный день», «на похороны», «на внуков», «на новый забор». Но деньги не хранила в банке — только в доме. И всегда говорила:
— Всё, что есть, — под иконой. Там — надёжно. Там никто не тронет.
И мы верили. Даже шутили, мол, у бабушки свой «церковный банк».
Когда бабушка умерла, я приехала на сороковой день, чтобы помочь маме разобрать дом. Остались только мы с ней. Мама всё время молчала, перебирая вещи, а я ходила по дому, где прошло моё детство, и чувствовала, будто хожу по воспоминаниям, застывшим в воздухе. Всё оставалось, как и было: кухонные занавески с мелкими цветочками, сундук с вязаными носками, лампа с подгоревшим абажуром.
Я зашла в «божницу» — маленький угол в зале, где висели иконы. Их было много. Часть в золочёных рамках, часть — простые, потемневшие от времени. На полке лежала толстая тетрадь в цветной обложке, старая свеча и салфетка, которую бабушка вышила ещё до войны.
Я подняла икону Николая Чудотворца. За ней — небольшой конверт. Пожелтевший, со старой резинкой.
Мама зашла в комнату и кивнула:
— Вот, я говорила. Это её «копилка».
Я открыла конверт. Внутри — не деньги. Бумажка, сложенная вчетверо, и маленький мешочек из красной ткани.
Я развернула бумажку. На ней — неразборчивый почерк и почти выцветшие слова:
"Не открывать просто так. Открывать, только если беда. Если чёрное по пятам идёт. Сначала — молитва. Потом — соль в левый угол. Потом — зажечь иконы. Не бояться. Главное — не бояться".
Мы переглянулись. Мама побледнела.
— Это что такое?
Я молча открыла мешочек. Внутри — чёрная нить, тонкая иголка, сложенный в треугольник лоскут и… клок волос.
Я чуть не выронила его из рук.
Мы сидели на кухне. Молча. Потом мама вдруг сказала:
— У неё был случай. До моего рождения. Она жила в этом доме одна. И однажды кто-то стал стучать в окна по ночам. Несколько дней подряд. Вечером — глухо, как в склепе. Потом — тук-тук-тук.
Она рассказывала это своей подруге, а та привела какую-то женщину. Сказала, мол, это «порча через дом». Бабушка тогда неделю не выходила из дома, жгла ладан, читала псалмы, обматывала соль красной тряпкой и клала в углы.
— Я думала, она просто стареет… — прошептала мама. — А, может, нет?
Мы не тронули конверт. Закрыли икону, аккуратно всё убрали. Я чувствовала, что это не игрушка. Что бабушка не зря прятала именно это под иконой. И, может быть, деньги когда-то там и были — но ушли, уступив место чему-то более важному.
Через пару дней мы уехали. Дом остался закрытым. Мама говорила:
— Надо бы продать. Или отдать кому.
Но так и не решилась.
— Пусть стоит, — сказала она. — Он её держит. Пока стоит — она с нами.
Прошло три года. Недавно я снова была в деревне. Заехала к дому. Тот же запах. Та же тишина. И всё так же — неуютно у икон.
Я не открывала мешочек. И не буду.
Но теперь я знаю, что бабушка хранила не только сбережения.
Она хранила нас. По-своему.
Молча. Сильно. До самого конца.
И даже после.