Алевтина вышла на балкон, как будто не просто воздухом подышать, а силы в себя втянуть хотела — те самые, что давно где-то между родительскими могилами, одинокими вечерами и чужими криками растеряла. Стояла, всматривалась — не идет ли кто, не несет ли весть, не кличет ли судьба, хотя уж ничего и никого не ждала. Жизнь прошла незаметно…
…Село, в котом родилась, было обычное, каких много на Брянщине, — березки вдоль дорог, у калитки цветы, ухоженный двор, кошка на подоконнике, белье на веревке…
Жизнь Алевтины, тихой, ласковой, доброй девушки с прямым взглядом и чистыми помыслами, с самого начала шла как будто наперекос — подруги уже все замуж выскочили и детей нарожали, а ее так никто и не посватал.
Но как-то осенью явился в село соседский Еремей, не заладилось у него что-то в городе, куда отбыл сразу после армии лет пять назад.
Не красавец, но и не уродлив, не тихоня, но и не мастер говорить речи, не умелец, но и не лентяй.
Алевтину он приметил сразу, спросил насмешливо:
— До сих пор в девках?
Она смутилась и ничего не ответила.
…Через месяц поженились. Мать уговорила дочь быстро:
— Мабуть, ребеночка родишь?
Это и был главный аргумент. Мать еще добавила:
— Стерпится, слюбится. Я тоже твоего батю не любила. А сейчас не мыслю себя без него.
Свадьбу сыграли без особой суеты. Полный стол, музыка, выпивка, танцы до упада.
И пошло — не по маслу, а по кочкам. Он пил, ленился, гулял, а она — мыла, гладила, варила, огород обихаживала, на измены глаза закрывала, терпела. Родить не получалось. Ничего не помогло — ни ее мягкость, ни смирение. Семьи не было.
Бабы у сельпо обсуждали, переходили на свистящий шепоток, если появлялась Алевтина или ее мать. А свекровь и сама в тех разговорах участие принимала: осуждала сноху — пустоцвет.
Алевтина молчала, била посуду только в уме, плакала в подушку, чтобы муж не слышал.
Еремей сначала был смирный: придет пьяный и даже не ужинает, увалится на кровать и тут же захрапит, а потом стал буянить и однажды ударил. Она стерпела, он почувствовал вседозволенность. Говорил, словно выплевывал:
— Пустоцвет ты, а не баба.
Заболела мать — Алевтина разрывалась на два дома: там отец и уход за лежачей, тут муж — злой, вечно недовольный всем.
Мать уходила трудно, отец будто впал в детство: ничего не понимал, что происходит.
После нее он не прожил и месяца: за ней как нитка за иголкой ушел. Алевтина осталась совсем одна. Никому не нужна. Только синяки под глазами от горя и от кулака мужа.
Еремей совсем распоясался — пил беспробудно, бил безжалостно, обзывал обидно. Терпела долго, а потом как-то проснулась утром — муж пьяный храпит смрадно. И все ей показалось чужим в своем доме. Что же я тут делаю?
Встала, собрала что-то в сумку: документы, смену белья, старую фотографию, где мать смеется, а отец сердитый, и ушла, только дверь прикрыла — аккуратно, будто его сон берегла.
В городе словно выросла снова: устроилась на ткацкую фабрику, не гнушалась ни станка, ни ночной смены. Через год поступила в техникум. Училась, как будто этим отмеряла себе новую жизнь. Подруг не завела, хотя в общежитии в одной комнате еще с тремя девушками жила. Мужчин не было вовсе. О прошлом не вспоминала. Запретила себе. В село ни разу не ездила: к кому?
Получила диплом. И тут же повышение дали — мастером у молодых работниц поставили, девчушек после училища. Чуть позже в общежитии отдельную комнату выделили.
Через три года стали по отчеству звать. А как-то на седьмое ноября в профком позвали и ключ от однокомнатной квартиры вручили. Алевтина взяла и расплакалась.
Все было у нее: уважение, почет на работе, свежий ремонт, удобная мебель дома, покой в душе, да только самого главного так и не случилось. Не было женского счастья, того самого, чтобы муж, дети, поцелуи, ночная нега.
Только тишина по вечерам да книги в комоде, в которых кто-то всегда кого-то любил.
…И вот в один весенний вечер, когда она, уставшая, но спокойная, резала на кухне зелень в салат, в дверь позвонили.
Открыла — и будто назад в ад заглянула. Стоял не муж, а его тень: обрюзгший, лицо опухшее, волосы редкие, глаза — как лужи весной, мутные, пустые. В руках — початая бутылка. И взгляд, тот самый, который когда-то был властным, а теперь — просящий, липкий.
— Пустишь? — спросил он.
— Заходи, — сказала равнодушно, пропустив в коридор.
Он окинул все оценивающим взглядом.
— Богато. Да только проку? Воешь по ночам? Подушка одна в кровати?
Она пожала плечом.
— Чего приперся?
Он расселся на диване. Она подумала, что придется стирать покрывало.
Он долго что-то говорил сбивчиво: про одиночество, про болезни, про то, как все не сложилось ни у нее, ни у него.
— А ты что ж, вроде как за мной явился? Или ко мне? — спросила она.
Он замолчал, попытался что-то сказать, но не смог. Глотнул воздуха, закашлялся надрывно:
— Алевтина, я вот, это… тут подумал… Вдруг ты простишь. Один я. И ты…
Она молча пристально глянула с прищуром.
— Алевтина, — он протянул к ней руку. — Ну ведь жили ж… не совсем плохо. Помнишь, как я тебе серьги на ярмарке купил? Цветы дарил. Розу…
— Помню, — кивнула. — А как ты мне под глаз первый раз дал — это тоже помню. Да и потом второй, третий… десятый — тоже помню. Как мать моя умирала — помню. А ты пил, бил, гулял, праздновал — и это помню. И баб всех твоих помню. Дарья, Анька, Сонька. Кто еще? Не счесть.
Она молча поставила перед ним тарелку супа подала ложку:
— Поешь и уходи.
Он вздохнул, хлебнул — горячо, крякнул:
— Может, пустишь?
— Я тебя не выгоняла, чтобы пускать.
Он нахмурился. Побрел глазами по кухне — светлой, теплой, живой, с цветами на окне. Потом взглядом на часы — новые, модные, с зелеными светящимися циферками.
— Зачем ты пришел, Еремей?
Он долго молчал. Потом пробормотал:
— Помираю я. Сказали, месяц-другой. А я подумал — может, хоть кто на похоронах слезу пустит, а то ведь некому. Ни детей, ни жены, ни родни. Мать померла… И подумал, ты же добрая, не выгонишь. Может, у тебя тут и помру. А ты, как-никак, жена мне… бывшая.
— И ты решил, что я? И ты решил, что умирать надо ко мне?
Он кивнул. Маленький стал, жалкий. Почти ребенок.
— Нет, Еремей. Я тебя уже оплакала. Второй раз не буду. Я не богадельня и не храм. Я — женщина, которая сама себя спасла. Вот и ты попробуй. Сам свои болячки заработал, сам и рассчитайся. Если хочешь — как помрешь, найму баб, отпоют как надо. Без меня. Только просить прощения за тебя никто не станет. Это дорого стоит.
Вдохнула глубоко — сказала. И впервые за много лет заплакала. Не по нему, а по себе той, прежней, которую он когда-то убил. И которую она сегодня похоронила окончательно.
Она встала, подошла к окну. Смотрела на вишню, что цвела — нагло, весело, будто жизнь только начинается.
— Ты меня хоронил при жизни, Еремей. А теперь хочешь, чтоб я тебя провожала на смерть? Знаешь, за что мне стыдно? Не за то, что жила с тобой. А за то, что терпела так долго.
Он сидел, будто от слова к слову камни падали на грудь.
— Я не прошу жить вместе, — пробормотал. — Просто быть рядом в конце.
Она молча покачала головой.
…А потом долго стояла у двери, глядя, как он спускается по лестнице — тяжело, с остановками, будто каждая ступенька забирала кусок той жизни, которую он сам же и испоганил.
За ее спиной тихо заурчал чайник. Захлопнула дверь, вошла в свою тихую уютную квартиру. Пахло зеленью и хлебом. И в первый раз за много лет она почувствовала: внутри — не пустота, а ровное, твердое тепло.
Когда он ушел, она достала из комода томик Лескова, а там между страниц роза. Та самая. Она тогда подумала: может, и правда будет счастье. Засушила, берегла. А перед отъездом в город — взяла с собой.
Потрогала. Лепестки в пыль рассыпались. Пепел розы…
«Все, что от нас осталось.
Пепел розы».
И вдруг поняла: пустота внутри не звенит больше. Там — тихо. А на ладони — лишь пепел розы.
Татьяна Алимова