Ко дню рождения русского писателя Бориса Лавренёва (1891-1959).
Русская проза 20-х годов ХХ века - что читается и интересно нашему современнику сегодня? Кроме лирико-романтических произведений Александра Грина, научной фантастики Александра Беляева, Владимира Обручева и Алексея Толстого, романов-эпопей Шолохова, Горького и Булгакова, сатиры Зощенко и Ильфа и Петрова, многие тогдашние звучные книги остались в прошлом и затерялись во времени.
Художественное своеобразие литературы, стоящей на почве революции и Гражданской войны, излишне схематичный показ исторических перемен и процесса формирования нового человека с его непримиримыми идейно-политическими противоречиями, для которого служение долгу превыше всего, заставляют современного читателя с недоумением отложить книгу в сторону.
А вот повесть Бориса Лавренёва «Сорок первый», пережившая вождей, генеральных секретарей, исторические катаклизмы с последующим распадом страны, жива и не отпускает читателя и кинозрителя уже более ста лет. Почему? Что уж такого необычного и выходящего за рамки обыденности несёт трагическая история любви борца с социальным злом «круглой рыбачьей сироты» Марютки Басовой и рефлексирующего, избалованного поручика Говорухи-Отрока?
И сама биография советского писателя Бориса Лавренёва вполне годилась для подготовки сюжета многопланового романа.
«Семья, выпустившая меня в свет, – сообщал в предисловии к одному из первых изданий книги «Сорок первый» Лавренёв, – разорённая дворянская. Ещё моя бабка владела десятью тысячами десятин по Днепру, но после выхода замуж быстро распростилась с наследственными пенатами. Её муж, небезызвестный в то время скандалист и картёжник, отставной артиллерийский поручик Цеханович, пропустил пенаты через руки банкомётов в два года. После, оставив бабку с тремя детьми, бежал и помер где-то в Астрахани в притоне».
История отца писателя, Андрея Филипповича Сергеева, иная – о его семье вообще ничего не известно, кроме того, что его родители были безжалостно зарезаны грабителями на дороге из Херсона в Николаев. Троих детей разбойники пощадили, их забрал к себе и воспитал мелкий чиновник херсонской таможни Сергеев. Андрей, отец писателя, стал хорошим учителем, преподававшим русский язык и литературу.
Завязка жизненного романа, в общем-то, не новая: как и гриновский Артур Грэй, Боря Сергеев рос в своем собственном мире - им стала библиотека со «стенами, заключившими жизнь в самой толще своей», с историями о подвигах, путешествиях, открытиях далёких неведомых земель. Прочтя залпом роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо», Борис твёрдо решил стать моряком, и однажды собрал нехитрые пожитки в узелок и тайком от родителей отправился в Одессу, где смог устроиться на на пароход «Афон». На берег сошел в Александрии – намеревался наняться матросом на любое судно, которое шло в Гонолулу. До заветной страны так и не добрался: в итальянском порту Бриндизи его сняли с палубы итальянские карабинеры.
Первая попытка «пройти во врата литературного Эдема» случилась летом 1905 года. Ошеломленный чтением лермонтовского «Демона», юноша за три месяца каникул написал поэму «Люцифер», размером в тысячу пятьсот строк, чистейшим, как казалось юному стихотворцу, четырехстопным ямбом. Творческий порыв на корню прервал отец-словесник, давший добрый совет спрятать поэму подальше с глаз людских. Ночью Борис схоронил «Люцифера» под акацией на бульваре, завернув в компрессную непромокаемую бумагу. Наверное, поэма и сейчас мирно покоится в земле на углу бывших Виттовской и Говардовской улиц в старом Херсоне…
После гимназии Борис Сергеев поступил на юрфак Московского университета, но поэзия не отпускала - студент-первокурсник писал запоем и беспощадно рвал большую часть из написанного, оставляя лишь те стихи, в которых был полностью уверен.
«В 1913 году я, – вспоминал впоследствии писатель, – сам не знаю почему, примкнул к группе эгофутуристов, возглавляемой Шершеневичем. Вероятно, из врождённой склонности к эпатажу. От этого периода осталось у меня знаменитое произведение: «Истерика Большой Медведицы»:
Скользкие черти
в кровавых очках шныряют
в слепых провалах,
Ночь разыграла дурацкую фугу
в мажоре на терциях
и квартах.
Семеро белых мышей,
смешных, истеричных
и шалых,
Звонко прогрызли зубами синий
попорченный молью бархат.
Грянула война. Пришлось проститься и с мирной жизнью, и с футуризмом всех формаций - литературные стычки и скандалы, игры «в стихотворные бирюльки» растворились в одной огромной беде, которую никак нельзя было обойти стороной…
Молодой поэт поступает в военное училище, где по ускоренной программе готовят офицеров. С 1915 года артиллерийский поручик Борис Сергеев воюет в 6-м Кавказском мортирном дивизионе, получает ранение и тяжелейшее отравление газами. После Октября оказался в армии Деникина, но очень скоро устал от стрельбы и безостановочного насилия. В самых растрепанных чувствах отправился на родину, повидать отца и посоветоваться - не стоит ли уехать, пережить смутное время вдали от России и вернуться, когда жизнь хоть немного наладится?
В своей автобиографии Борис Лавренёв приводит слова своего отца, старенького учителя русского языка, врезавшиеся ему в память навечно:
«— Тебе сейчас кажется, что все рушится, что народ пошел не по тому пути?.. Вздор! Самое святое, что есть у человека, — это родина и народ. И если тебе даже покажется, что твой народ сошел с ума и вслепую несется к пропасти, никогда не подымай руку против народа. Он умнее нас с тобой, умнее всякого. Народ удержится хоть на краю бездны и тебя еще удержит… Мы — русские люди!.. Нельзя нам покидать родную землю. Нет, сын! Никуда с русской земли, хоть бы смерть у тебя за плечом стояла! Жить на чужбине и умирать постыдно».
И Борис Лавренёв принял окончательное решение. Он добровольно переходит в ряды рабоче-крестьянской Красной армии, в составе команды бронепоезда штурмует занятый Петлюрой Киев, участвует в боях на Крымском полуострове и в Туркестане. По горячим следам событий Гражданской войны родился замысел самой знаменитой его повести – «Сорок первый».
В небольшом по объему произведении целых десять глав, где великолепно переплетаются светлая ирония и юмор, героический пафос и настоящая драма, романтика и неприкрашенная реальность.
Писатель вспоминал: «В образ Марютки целиком вошла девушка-доброволец одной из частей Туркфронта Аня Власова, часто бывавшая в редакции «Красной звезды» со своими необычайно трогательными, но нелепыми стихами, которые мной и цитированы без изменений в повести. А Говоруха-Отрок такой же реальный поручик, захваченный одним из наших кавалерийских отрядов в приаральских песках. Я и свёл этих персонажей вместе, придумав робинзонаду на острове Барса-Кельмес».
Драматичная в своей безысходности история любви двух непримиримых врагов-антагонистов, находящихся на разных концах социальной лестницы, просто не могла окончиться хеппи-эндом, даже мысли такой у читателя не появляется.
Нечаянное чувство, вспыхнувшее у героев повести друг к другу, все-таки не случайно: у поручика оно возникает из благодарности за спасение от неминуемой смерти, а у Марютки - за приоткрывшийся ей мир другой, праздничной жизни, где нет места ни жирной от рыбьих потрохов скамье, на которой она с семилетнего возраста разделывала астраханскую промысловую сельдь, ни негнущихся брезентовых рыболовецких штанов. Зато так много хороших сказок, к которым страстно тянулась впечатлительная и наивная Марюткина душа. Не последнюю роль в возникновении неодолимого притяжения сыграло и то, что на Руси всегда составляло главное слагаемое любви - простецкая бабья жалость. Когда Марютка пожалела и стала выхаживать тяжело заболевшего пленника, тут-то её и «укололо острой болью в груди» и прозвучало впервые: «Дурень ты мой, синеглазенький»!
«Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок. А стал первым на счету девичьей радости».
Ни одним намёком Лавренёв не возвышает рафинированного дворянского сына и не унижает диковатую рыбацкую дочь. Юноша и девушка на языках разных культур говорят об одном — о том, что они обрели настоящее счастье, о том, что любовь сравняла их и подняла над растерзанным войнами миром.
Идиллическая робинзонада закончилась очень быстро, разбившись о стену непонимания, диаметрально разного представления о собственном будущем и будущем многострадальной России: истосковавшемуся по покою Вадиму нужен только домик под Сухумом, книги, в которые можно зарыться, выпросив у них прощения за предательство, Марютке - борьба до полной победы мировой революции. Доходит и до прямых оскорблений:
«– Странно мне только, что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тянет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами.
– У них, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая»!
Неизбежность трагического финала очевидна. При появлении у берега бота с белогвардейцами Марютка тут же вспоминает наказ комиссара Евсюкова, чтобы живым кадета ни за что не сдавать…
Несгибаемый красноармеец Марютка Басова попросту сломалась, забыла о борьбе и мировой революции, убив своего единственного любимого человека,- осталось только горькое бабье отчаяние от осознания непоправимости случившегося.
«Она шлёпнулась коленями в воду, попыталась приподнять мёртвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:
— Родненький мой! Что же я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький»!
Высокий трагедийный пафос повести Бориса Лавренёва продолжает напоминать нам о том, что на земле существуют высшие ценности: человеческая жизнь, сострадание, молодость, любовь. И если эти ценности уничтожаются даже во имя самых верных принципов, то неизбежно будет попрано и само чудо жизни. И как страшно доносится до нас исступленное обращение в пустоту незадачливого поручика Говорухи-Отрока:
« — Живем мы на закате земли. Верно ты сказала: “напополам трескается”. Да, трескается, трещит старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет. Раньше была молодой, плодоносной, неизведанной, манила новыми странами, неисчислимыми богатствами. Кончилось. Больше открывать нечего. Вся человеческая хитрость уходит на то, чтобы сохранить накопление, протянуть еще века, года, минутки. Техника. Мертвые числа. И мысль, обеспложенная числами, бьется над вопросами истребления. Побольше истребить людей, чтоб оставшимся надольше хватило набить животы и карманы. К черту!».