В ту ночь я проснулся оттого, что кто-то звонил мне в дверь.
Было чуть за полночь. В квартире стояла глухая тишина, за окном плавился жёлтый свет фонаря. Ирина спала в соседней комнате, Руслан сопел, поджав колени, в своём углу. Я надел халат, снял с предохранителя ТТ и подошёл к двери.
Три коротких сигнала. Старый, оперативный код.
Я открыл.
На пороге стоял курьер. Молодой парень в поношенной куртке «Аляска», глаза испуганные. В руках — толстый конверт. Он молча протянул его и отступил на шаг.
— От кого? — спросил я.
— Сказали: "Это вас касается", — ответил он и убежал вниз по лестнице. Ни машины, ни сопровождающих. Пусто.
Я закрыл дверь, включил свет на кухне и разрезал край. Внутри был только один предмет — аудиокассета.
Старенькая, с наклейкой «Гостиница Москва. Номер триста шестьдесят один. Девятнадцатое сентября девяносто пятого года».
Я достал с антресоли магнитофон «Комета», вставил кассету, нажал «воспроизведение».
Первые десять секунд — тишина. Потом — кашель, скрип кровати, тяжёлое дыхание. Голос: мужской, молодой, срывающийся.
— Если вы это слушаете... значит, я пропал. Или умер. Или… меня нет. Я Жигулёв. Следователь прокуратуры. Мы копали под «теневой фонд» в Лефортово, и я… я нашёл то, что не должен был видеть. Деньги текут не на счета. Деньги идут вглубь. Они не оседают. Они… испаряются. Я знаю, кто за этим стоит. Это… это…
Щелчок. Лента оборвалась. Конец записи.
Жигулёв. Молодой, амбициозный. Год назад мы пересекались в деле по захвату кооператива «Сатурн». Толковый парень, но тогда ему дали по рукам. Теперь он исчез.
Я сел за стол, налил себе из графина воды. Ледяная — как будто кто-то только что достал её из морозильника. Всё тело покрылось мурашками.
Телефон в коридоре зазвонил.
Я поднял трубку. Секунда тишины. Потом — голос Лужина:
— Подъезжай. Немедленно. Только ты.
Он не объяснял. И не просил.
Через сорок минут я стоял в его кабинете, на третьем этаже здания на Лубянке. Старый кабинет, старый запах папки и пота. Стены — в тени. Один торшер.
На столе перед ним лежала фотография. Я узнал номер. Тот самый — гостиница «Москва». Тот же день. На фотографии — Жигулёв, в белой рубашке, сидящий на кровати. Вокруг него — какие-то предметы, я не сразу понял — но потом рассмотрел: медицинские ампулы, стакан с тёмной жидкостью, стопка документов и... странный предмет — круглая печать без надписи.
— С чего всё началось? — спросил я.
Лужин вытащил сигарету, поджёг её спичкой, сжал пальцами.
— Он исчез три дня назад. Сначала думали — уехал в отпуск. Потом нашли его машину в Лефортово. Двери открыты. Внутри обгоревшие документы. Один отпечаток — твой.
Я поднял глаза.
— Мой?
— Твоя визитка. На сиденье.
Я молчал.
— Что ты мне не говоришь, Володя?
— Да всё, что знал, уже услышал. Аудио только что мне подсунули. Курьер. Парень в куртке. Номер и дата совпадают.
Он кивнул.
— Вот что. Его последнее дело касалось обналички через один банк, «Купол». У них на балансе — фиктивные фирмы. И одна странная структура — санаторий в Кратове. Приватизирован в девяносто третьем. По бумагам — закрыт. На деле — работает. Там есть охрана. Кто платит — неизвестно. В списках числится бухгалтер Анжела Овсянникова. Она встречалась с Жигулёвым незадолго до исчезновения. И теперь сама пропала.
Я взял документы. Несколько фотографий. Санаторий — типичный образец позднесоветской архитектуры: три этажа, бетон, плитка, колоннада. Но на фото был один странный элемент. Над главным входом — символ. Белый круг и вертикальная линия посередине. Как ключ... или глаз.
— Что за знак? — спросил я.
— Никто не знает. Такой же был на визитке в его машине. Мы передали снимок в отдел «П». Они запросили материалы. Сказали: "Не суйтесь". А мне наплевать. Я хочу знать, куда утекают деньги и люди. И ты — мой единственный человек, кто не испугается.
Я посмотрел на часы. Было без десяти три. За окном глухо гудели фонари. Я вспомнил, как курьер стоял у моей двери. А потом — голос на ленте. "Деньги испаряются".
— Хорошо, — сказал я. — Поеду в Кратово.
Утро встретило меня туманом. Шоссе вяло ползло сквозь влажную пустоту, в радиоприёмнике шипел «Маяк». Я проехал поворот на Зюзино, свернул к станции и увидел указатель — «Кратово. Санаторий "Берёзка"».
На воротах — ничего. Ни охраны, ни шлагбаума. Только старая табличка и ржавая цепь. Я прошёл внутрь.
Здание стояло среди сосен. Фасад облезлый, но окна чистые. Внутри пахло хлоркой и сыростью. Холл был пуст. На стене висел календарь — девятнадцатое сентября девяносто пятого. Та же дата, что на кассете.
Я открыл дверь направо. Столовая. Пустые столы, посуда, термосы. Всё застыло. Как будто персонал просто встал и ушёл. Без суеты.
В коридоре — кабинет с табличкой «Медпункт». Я вошёл.
На столе лежали папки. Первая — "Пациент номер один. Форма наблюдения. Диагноз: деперсонализация". Вторая — "Пациент номер два. Утеря семантики речи. Не распознаёт числа".
Третья папка была пустая.
На задней стене — зеркало. Большое, без рамки. Я подошёл ближе. В отражении я был… не я. Моё лицо — без деталей. Словно размазано. Только глаза — чёткие. Чёрные.
Я отступил. Послышался шорох.
В дверях стояла женщина. Блондинка. Уставшее лицо. В руках — папка.
— Вы ищете Анжелу? — тихо спросила она.
— Да.
— Уже поздно. Она пыталась остановить их. Но… она увидела слишком много.
— Кто «они»?
Женщина посмотрела мимо меня, на зеркало.
— Те, кто не оставляют следов. Их деньги нельзя потратить. Их слова нельзя записать. Их лица — вне времени.
Я подошёл ближе.
— Назовите их. Покажите. Где они?
— Они уже рядом. И вы — теперь в списке.
Она протянула мне папку. Внутри — лист с заголовком: «Объект номер восемьдесят шесть. В. Б. Серёгин. Код доступа — заморожен».
Я резко обернулся. Но в коридоре никого не было.
Когда я снова посмотрел на зеркало — женщина исчезла.
Я покинул санаторий ближе к полудню. На заднем выходе я заметил следы шин. Свежие. В грязи. Машина уезжала не по дороге, а в лес. По просеке. Вела она к старой даче, где в семидесятых располагалась ведомственная база.
Я поехал туда.
Дача была заброшена. Внутри — пусто. Но в подвале я нашёл магнитофон. На нём — кассета. Я включил её.
Голос Жигулёва. Уже еле слышный:
— Если ты это нашёл, значит, я не просто исчез. Я стал частью другого баланса. Деньги — это память. Обратный счёт. Нас переписывают. Всех.
Звук оборвался. Потом — тишина. Потом — мой голос.
— Доклад Серёгина. Объект восемьдесят шесть. Переведён в категорию ноль. Воспоминания — стереть. Статус — активен.
Я выронил кассету.
И понял: либо я схожу с ума, либо кто-то начал переписывать меня задолго до того, как я получил этот конверт.
После того, как я вышел из дачи, небо уже начало густеть. Вечер. За мной никто не следил, но ощущение было такое, будто кто-то незримо идёт рядом, чуть позади, дышит в затылок и не спешит — знает, что догонит, когда захочет. Я это чувство знал. Не страх, не паранойя — профессиональный зуд. У кого-то в папке я теперь стал строкой.
В машине я прослушал кассету ещё раз. Тот голос в конце — действительно мой. Интонации, дыхание, обороты. Но я не помнил, чтобы это говорил. Ни одно слово. Это было записано где-то в комнате без окон. И сказано голосом, в котором не было меня.
Я приехал в Москву ближе к полуночи. Домой возвращаться не стал. Позвонил Ирине, сказал, что задержусь на объекте, не волновалась — спокойно приняла. Она давно привыкла, что в моей работе слово «дом» — условность.
Я направился в сторону Останкинского района, в промышленную зону, где, по оперативной сводке, был зарегистрирован один из «однодневных» офисов фирмы «Вертикаль-Профит». Та самая структура, через которую «обналичивали» деньги из «Купола» — того самого банка, с которым работал Жигулёв.
Офис располагался на третьем этаже обшарпанного бизнес-центра, в прошлом — цех завода. Дежурный охранник на входе спал. Я показал удостоверение — тот только крякнул и кивнул, даже не взглянув.
Третьим был офис с надписью: «ВЕРТИКАЛЬ. ФИНАНСОВО-КОНСУЛЬТАЦИОННЫЕ УСЛУГИ». Замок — простой. Я его знал — ещё с девяностых. Щёлкнул отмычкой за полминуты.
Внутри — ни души. Пустой стол, старая ЭВМ, пара бумаг, телефон. И запах — странный, будто жгли бумагу и подмешивали пластик.
Я быстро нашёл то, что нужно: картотека клиентов. В одной из папок — распечатка платежей на суммы от одного до пяти миллионов рублей, с фиктивными подписями и совпадающими ИНН. Стандартный обнал, через подставные организации. Но одна строка привлекла моё внимание.
«Фонд “Инициатива” — перевод: семьсот тысяч рублей — примечание: на реализацию просветительских программ».
Фонд действовал от имени госструктуры. Но счёт, указанный в платёжке, вёл… в Санкт-Петербург, в банк, уже давно закрытый за отмывание. Название — «Северный Трест». Я это имя слышал от Жигулёва — на его первом совещании, когда он только начинал копать.
Я записал данные, сфотографировал платёжки и направился на выход.
На первом этаже в коридоре стоял парень. Короткая стрижка, спортивная куртка, руки в карманах. Я замедлил шаг. Он не смотрел прямо на меня, смотрел чуть мимо. Но явно ждал меня.
— Серёгин? — негромко спросил он.
Я молча достал ТТ из внутреннего кармана. Не наставил — просто показал.
Он усмехнулся, но руки не вынул.
— Передали… Сказали, вы не остановитесь. Так вот: вам советуют. Прекратите. Тут не про деньги. Тут вообще не про вас. Здесь другие работают.
— Кто? — спросил я.
Он наклонил голову, будто удивлён вопросу.
— Да вы сами. Только другая версия.
Я сделал шаг — он тут же метнулся к выходу. Я бросился за ним, но когда выбежал на улицу — никого. Только ночь, холод и пара машин. Он исчез, как будто и не было.
Я вернулся в машину. От стресса не дрожали руки, не сбивалось дыхание. Всё было как всегда. Только где-то глубоко внутри… чувство лжи. Как будто я на секунду увидел своего двойника — в движениях, в реакции, в тоне. Только это был не я.
Утром я встретился со Светланой Овчинниковой. Она подключилась к делу по приказу сверху — якобы «для контроля». На деле — меня поставили под наблюдение. Страховка. Кто-то начал нервничать.
Света была как всегда — сухая, холодная, в деловом костюме, волосы собраны, ни грамма эмоций. И при этом — глаза, как рентген.
— Володя, — сказала она, пока мы ехали по Садовому кольцу. — Ты в курсе, что Жигулёв за месяц до исчезновения несколько раз выезжал в Питер?
— В курсе. На бумаге — «служебные командировки».
— По факту — неофициальные встречи с людьми из "Северного Треста".
— Я это место собирался проверить.
— Уже не проверишь. Сгорело три дня назад. Пожар, по сводке, случился в архиве. Подозрения — на поджог.
Я кивнул.
— А что по Анжеле?
— Нашли её квартиру. Пусто. Вещи на месте, но… записей нет, документов нет. Соседи говорят — уехала срочно. Но никто не видел, как.
Я повернул к набережной. Света замолчала, но потом добавила:
— Ты сам не замечаешь? Всё как будто подчищают. Аккуратно, быстро, без следов. Люди исчезают не просто физически. Они стираются. Как в бухгалтерии — строки, которые убрали задним числом.
— Поэтому это и обнал. Не денег. Реальности.
— Очень красиво. Но ты ведь не веришь в это?
Я посмотрел на неё. Светлана смотрела прямо. И в этот момент я подумал, что, может быть, ей стоит знать не всё. Что, может, это её и спасёт.
Мы прибыли на одну из точек, куда шли переводы — склад в Бирюлёво. На бумагах — частная фирма по переработке макулатуры. На деле — обшарпанное здание с двумя фурами на территории и охраной в чёрных куртках.
Я показал удостоверение, нас пропустили. Внутри — упаковки бумаги, какие-то ящики. Но когда мы поднялись на второй этаж, нашли комнату без таблички.
В ней — хранилище старых дел. Никакого освещения. Только лампа на проводе и стопки коробок.
Я открыл первую.
Фотографии мёртвых людей. Все — официально пропавшие. Среди них — Жигулёв.
Тело. Синяки. Ожоги. Но… рядом с ним лежала визитка. Не моя. Пустая. Белый круг и вертикальная линия.
Светлана молча сделала снимок. Я чувствовал, как в животе сжимается ледяной ком.
Я проверил следом папку с пометкой: "Клён. Оперативное дело. Статус: устранён".
Я знал, что он жив. Вчера виделся. Но дело — закрыто. Как будто он умер пять лет назад.
Я посмотрел на Свету:
— У тебя есть ощущение, что мы копаем не под людей, а под нечто? Что всё это — не просто коррупция?
Она вздохнула.
— У меня есть ощущение, что ты перестаёшь быть следователем. И начинаешь быть тем, кого потом расследуют.
Я не ответил. В комнате становилось всё темнее, как будто лампа тухла от чужого дыхания.
Когда мы с Светланой вышли со склада, уже начинало темнеть. Небо заволокло серым, тяжёлым, как будто кто-то положил бетонную плиту на город. Мы сели в мою машину, не говоря ни слова. Я видел по ней: она всё поняла. И пока не знает, что с этим делать.
Я завёл двигатель, прогрел, включил фары. Мы ехали молча почти двадцать минут. Где-то за Текстильщиками Светлана вдруг заговорила.
— Слушай. Допустим, мы ошибаемся. Допустим, ни Жигулёв, ни Анжела не исчезли. А просто уехали. Скандал, нервы, срыв, депрессия. Ты же знаешь, бывает.
— Да, бывает, — ответил я. — Только не тогда, когда их имена всплывают в делах, к которым лезть запрещают даже твоим.
— Ты серьёзно думаешь, что кто-то «обнуляет» людей?
— Я думаю, что есть структура. И она действует по принципу бухгалтерии. Вычёркивает, если цифра мешает балансу.
Она ничего не сказала.
Впереди маячил поворот на Люберцы. Я остановился у магазина и позвонил Лужину с таксофона.
— Нашли склад. Тела есть. Подтверждение, что Жигулёв — среди них.
— Ты уверен?
— Фотографию могу привезти. Его документы — тоже.
Пауза.
— Не привози, — сказал он глухо. — Ни документов, ни фото. Возьми их и исчезни на два дня. Переедь в загородный дом. Не отвечай ни на какие вызовы, кроме моих.
— Что происходит?
— У тебя в деле появился новый интересант. Очень крупный.
— Кто?
Он помолчал.
— Помнишь структуру «Вектор-С»?
Я вспомнил. Когда-то она была якобы благотворительной. Потом — связана с поставками для армии. А потом — исчезла. Никаких ликвидаций, никаких банкротств. Просто… исчезла.
— Они здесь?
— Не просто здесь. Один из кураторов — ныне советник по внутренней безопасности. У него есть полномочия, о которых ты не читал.
— А что они здесь делают?
Лужин тяжело выдохнул.
— По оперативной информации, через их платформу шёл эксперимент по контролю сетевых информационных узлов. Что-то вроде альтернативной финансовой экосистемы. А «Купол» — это был лишь шлюз.
— И Жигулёв об этом знал?
— Думаю, начал догадываться. И попытался найти утечку.
— И его вычеркнули?
— Именно.
Я рассказал об этом Свете, когда мы ехали на дачу под Коломной. Место было старое, ведомственное. Там раньше отдыхали следователи прокуратуры. Сейчас — пусто. Камин, плед, чайник. За окном — чёрный лес.
Светлана разложила фотографии на столе. Среди них — снимок бухгалтерской отчётности фонда «Инициатива», скрин с камеры склада, где лежало тело Жигулёва, и карта схемы переводов. Всё это — часть одного механизма.
— Посмотри сюда, — сказала она. — Видишь этот маршрут?
Она провела пальцем по бумаге: Купол → Фонд → Склад → Обратный вывод. Но в графе «обратный вывод» стояла аббревиатура — КПТ-Э.
— Что это? — спросил я.
— Не знаешь?
— Нет.
— КПТ — Кратовская промышленная точка. Э — «экспериментальная». Это закрытая зона. Там раньше был полигон Минобороны. Теперь по бумагам — пустырь. На деле — один из узловых центров распределения данных.
Я взглянул на неё.
— Что значит "распределение данных"?
— Если верить утечкам — это система, в которой человеческие профили оформляются как цифровые активы. Ими можно торговать, продавать, аннулировать. Как акции. Как строки в учёте.
— Ты сейчас говоришь не как следователь.
— Я говорю как человек, который два года работал по линии отдела «К». И видел протокол с подписью того самого куратора. Там было написано: «Жигулёв признан утечкой. Доступ ограничен. Контур закрыт».
Я встал. Подошёл к окну. В лесу что-то двигалось. Не машина. Не животное. Что-то медленное. И — тяжёлое.
Ночью я не спал. На кухне завёл диктофон, начал надиктовывать.
— Исходная точка: исчезновение Романа Жигулёва. Связанные объекты: банк "Купол", фонд "Инициатива", санаторий "Берёзка", склад в Бирюлёво, КПТ-Э. Сопутствующие элементы: визитки с символом, отсутствие цифровых следов, подмена реестров. Предположение: формируется структура, имитирующая финансовую отчётность, но действующая на уровне персональных сущностей. Явные признаки вмешательства отдела с закрытым регламентом. Предположительно, из числа бывших сотрудников КГБ, ныне интегрированных в финансовые схемы.
Я выключил диктофон. Поднялся в спальню. Светлана спала на раскладушке, лицо напряжено даже во сне. Я лёг на диван, положил пистолет рядом под подушку.
Проснулся от щелчка — кто-то открыл входную дверь.
Я резко поднялся. Тишина. Поднял пистолет. Шаги — лёгкие, как будто ребёнок. Но мы были в лесу. На десятки километров — ни одной живой души.
Я вышел в коридор.
Там стоял силуэт. Человеческий. В пальто. Лицо — в тени.
Я навёл пистолет.
— Кто вы?
Он не ответил. Но в голове — будто кто-то прошептал:
"Ты знаешь. Ты был в списке. Теперь ты — в долгу."
Светлана проснулась. Выбежала.
— Кто здесь?
Я обернулся к ней — и снова взглянул в коридор.
Пусто.
Утром мы с Светланой вернулись в город. Ночь в доме прошла на грани сна и настороженности. Я почти не сомкнул глаз. В голове крутилась одна мысль: если исчезновение можно оформить как бухгалтерскую операцию, то, возможно, его можно и отменить.
Мы направились во Фрязино. Там по линии отдела «К» числился заброшенный комплекс, раньше принадлежавший Министерству радиопромышленности. Официально — склад списанной техники. Неофициально — пункт цифровой деструкции. Так в отчётах называли место, где якобы стирали информационные «объекты».
Я не верил в это буквально. Но если убрать эзотерику, по сути это был офис, где уничтожали документы. Или делали вид, что их не было.
Здание было серым, в четыре этажа. Сбоку виднелась подъездная платформа. Внутри — запустение. Но только внешнее.
Света первой заметила: кабели уводили не наверх, а вниз. Я включил фонарь. За старой стойкой охраны был люк. Мы открыли его. Вниз вела лестница, старая, металлическая, скользкая от пыли.
В подвале — холод. Запах плесени и электричества. Мы прошли по узкому коридору и вышли в зал. Посреди — серверный шкаф, подключённый к генератору. Рядом — стол с записями. Старый протокол, написанный от руки.
Я прочёл:
«Операция “Минус”. Удаление идентификации. Объект: Р. Жигулёв. Скан выполнен. Цифровое дублирование завершено. Исходная личность выведена из массива.»
Я посмотрел на Светлану. Она молчала. Лицо стало ещё более неподвижным. Только глаза — как прожекторы. Я понял, что она верит. Не в мистику. А в то, что это — технологично.
Я нашёл магнитную карту, вставил в терминал. На экране — список. Имён было много. Полные данные, даты рождения, подразделения. Некоторые были зачёркнуты.
Фамилия Жигулёв — выделена красным. Статус: «скрыт». Доступ: ограничен. Ниже: «контактное лицо — Селиванов В. П.».
Я знал эту фамилию.
Селиванов — бывший генерал КГБ, позже — вице-президент банка, а сейчас — советник при комитете по безопасности. Человек из недосягаемых. И если он фигурирует в этих документах, значит, дело — уже на уровне, где законы пишут внутри лифта.
Света склонилась над списком.
— Вот ещё один, — сказала она. — Анжела Овсянникова. Статус: «переведена». Это что значит?
— Наверное, жива. Но… в новой роли.
— Как агент?
— Или как копия. Или как пустое имя, оформленное на другого.
Она отшатнулась.
— Нет. Это уже бред.
— Тогда почему у тебя мурашки?
Когда мы поднялись наверх, за машиной стояли двое. В штатском. Один — высокий, второй — чуть полноватый, с лицом, как у кассира: ничего лишнего. Они молча подошли.
— Владимир Борисович? Просим пройти с нами.
— По какому поводу?
— Угроза национальной безопасности.
— Статья?
— Пока — оперативная проверка.
Светлана шагнула вперёд.
— Вы кто? Назовитесь. У меня — мандат от управления «К».
— Превышение мандата, — сказал кассир. — Вас это тоже касается.
Я знал, что драться бессмысленно. Мы сели в чёрную «Волгу». Нас везли долго, в сторону Садового кольца, но свернули раньше — на тихую улицу возле Пресненской набережной.
Здание — без вывесок. Внутри — лифт. Подъём — пять этажей. Потом коридор, дверь с кодовым замком. И… кабинет.
Длинный, серый. Слева — окно. На стене — карта финансовых потоков. И за столом — Селиванов.
Я знал его. Видел один раз в конце восьмидесятых. Тогда он курировал спецоперацию по перехвату каналов связи в Прибалтике. Потом исчез с радаров. Теперь вот — снова здесь. Лицо у него было каменное. Голос — спокойный, но с холодком.
— Садитесь, Владимир Борисович. И вы, Светлана Валерьевна.
Мы сели.
Он заговорил медленно:
— Вы ведёте дело, которое на семь уровней выше вашей допуски. Вы играете с механизмом, смысл которого даже я не до конца понимаю. Но я знаю одно. Вы зашли слишком далеко.
— Вы вывели из системы человека, — сказал я. — Жигулёва. Вы его уничтожили.
— Мы оптимизировали информацию. Его поведение стало непредсказуемым. Он начал искать правду, которой не существует. Мы убрали лишнее. Как ошибку в программе.
— Вы не имеете на это права.
Он усмехнулся.
— А у вас есть права, чтобы понять, что такое память? Память — это актив. Его можно продать. Можно вложить. Или стереть, если он мешает. И мы это делаем. Легально. В рамках новых протоколов.
— Где он?
— Он теперь в архиве. Вы тоже скоро будете.
Светлана вскочила, но один из охранников моментально оказался рядом.
— Уведите, — спокойно сказал Селиванов. — Обоих. Но не трогайте. У нас ещё будет разговор.
Нас отвезли в другую часть города и отпустили. Без объяснений. Ни слов, ни угроз. Просто — вышвырнули.
Мы молча сели в такси. Минут десять никто не говорил. Потом Света сказала:
— Мы должны найти архив.
— Мы не знаем, где он.
— Мы знаем имя. «Обратная касса». Это не термин. Это — объект. Он должен быть физическим. Его можно найти.
Я посмотрел в окно. В переулке, между домами, мелькнул силуэт. Человеческий. Тёмный. Но… снова неясный. Как будто фотография, снятая на длинной выдержке.
Я закрыл глаза.
Теперь я не просто искал Жигулёва.
Теперь я хотел узнать, почему ещё помню своё имя.
Мы начали с очевидного.
Если существует физическая точка, которую в документах называют «обратной кассой», — значит, её кто-то обслуживает. Даже у самых секретных структур есть канцелярия, бухгалтерия, завхоз.
Мы начали искать следы. Светлана запросила движение транспортных средств, проходивших через территории, связанные с Селивановым и «Северным Трестом». Я — через свои старые каналы, в том числе через оперативника по кличке Рыжий, с которым ещё в восемьдесят седьмом вытаскивали дело по компромату на одного из членов ЦК.
Рыжий нашёл кое-что. Неохотно, но нашёл.
— Есть один адрес, Володь. Под Видным. Там когда-то стоял логистический центр — склад овощей. Потом — охранная контора. Сейчас — тишина. Но туда регулярно приезжают машины без номеров. С ночными фарами. Без фар — выезжают.
— Ты проверял?
— Только снаружи. Там глушится рация. Внутри бетон. Ни одного окна.
— Координаты?
Он продиктовал.
Я положил трубку. Светлана уже одевалась.
— Едем?
Я кивнул.
Склад стоял в промзоне, окружённой лесом. Территория огорожена сеткой. Камеры, но выключены. Или имитируют. Ворота — массивные, автоматические. Но старые. Откатные.
Мы вошли через дыру в заборе.
Внутри — здание без окон. Как будто специально выстроено так, чтобы ничего не уходило наружу — ни свет, ни звук, ни история.
Мы пробрались внутрь через служебный вход. Дальше — длинный коридор. И странное — тишина. Полная. Даже эхо не отражалось от стен. Как будто звук глотало пространство.
Светлана нашла выключатель. Загорелись лампы.
Комната была пуста. Только в центре — одна стойка, терминал и металлический стол. На столе — две папки. Мы подошли. Я открыл первую.
"Объект: Анжела Овсянникова. Перевод завершён. Доступ: заморожен. Профиль — активен."
Вторая папка — пустая. На обложке — моё имя. Серёгин Владимир Борисович.
Я почувствовал, как в груди стягивает.
Света смотрела на меня. Говорить не нужно. Я сел, запустил терминал. Ввел свой номер удостоверения.
Экран загорелся. И показал:
"Запись найдена. Статус: наблюдаемый. Кодовая метка: ВБ-86. Перевод — не завершён. Ошибка: сопротивление."
Света прошептала:
— Тебя пытались стереть.
— Не получилось.
— Почему?
— Может, я не дал. Может, я знал.
Я коснулся клавиши. Открыл лог.
Последние действия:
"Запрос на удаление — отменён вручную. Дата: двенадцатое сентября."
— Это за неделю до того, как мне позвонил Жигулёв, — сказал я.
— Кто отменил?
— В логах нет имени. Только пометка — «Архив. Доступ: один».
Я посмотрел на неё.
— Мы не найдём их. Пока не допросим кого-то, кто был внутри.
Она кивнула.
— У нас остался один след. Старый бухгалтер. Звали его Валентин Кравцов. По бумагам — умер три года назад. На деле — скрывается в Сергиевом Посаде. Живёт как дауншифтер. Бредит. Но всё помнит.
Я набрал номер Рыжего. Он подтвердил.
— Кравцов ещё дышит. Дом под лесом. Дачный кооператив «Берёзка-2». Охраны нет. Только собака. Но, Володя… будь осторожен. Этот старик — как архив. В нём лежит слишком много.
Мы приехали на закате. Дом стоял один, отрезанный от всего. Свет в окне. Дверь не заперта.
Я постучал. Ответа не было. Мы вошли.
В комнате — тепло, запах дерева и керосина. На кухне — чайник, кипит. Значит, живой.
Он сидел в кресле. Вязал шапку.
— Я вас ждал, — сказал он.
— Знаете, кто мы?
— Конечно. Вас в системе называют «несогласованные». Очень редкий тип. Один из тысячи. У вас иммунитет к обнулению.
Я подошёл ближе.
— Кравцов, вы ведь писали финансовые отчёты?
— Я не только писал. Я оформлял переходы. Каждый раз, когда кого-то вычёркивали — я вёл бумагу.
— Кого вычёркивали?
— Тех, кто не проходил проверку. Кто начинал искать истину. Кто слишком внимательно вглядывался в бухгалтерию.
— Почему это делалось?
Он посмотрел на меня, серьёзно.
— Потому что мы живём не в экономике. Мы живём в рассказе. Деньги — это просто слова. Если ты пишешь не то слово — тебя вырывают из страницы.
Света не выдержала.
— Это бред. Простите. Но это уже за гранью.
— А что вы сделаете, если завтра исчезнет ваш паспорт? Ваше имя? Вас нет в базе. Вас нет в банке. Вас нет в налоговой. В милиции. В реестре. Что, вы останетесь человеком?
Она замерла.
Он протянул мне лист. На нём — список имён.
— Это последние. Их можно вернуть. Если вы доберётесь до центрального хранилища. Но только если у вас есть ключ. Он у одного человека. У того, кто сам себя не помнит. Имя — Жигулёв.
Я сжал лист.
— Где?
— Он в «мёртвом квартале».
— Что это?
— Улица, которой нет. Зона, вычеркнутая из плана Москвы. Её больше нет. Но она существует. Только ночью. Только один час.
Я молчал. Потом сказал:
— Мы найдём его.
Кравцов усмехнулся.
— Если он захочет быть найденным.
Мы вышли от Кравцова ближе к полуночи. Светлана была молчалива. В машине за всю дорогу не сказала ни слова, только раз спросила:
— Ты веришь ему?
Я подумал и ответил:
— Я верю не словам. Я верю структуре. Всё, что он рассказал, совпадает. По датам, по местам, по людям. А это уже не бред — это доказательство.
Она кивнула. За стеклом медленно плыли деревья, редкие фонари на дачных улицах, тишина, которая слышна, когда город ещё спит, но уже перестаёт быть безопасным.
В Москве мы свернули к Кожуховской. Там, по картам конца восьмидесятых, числилась улица с названием «Межевой тупик». Сейчас её нет. Ни в списках, ни на цифровых картах, ни в документации.
Но один человек в архиве Лужина как-то проговорился, что до пожара девяносто четвёртого там находилось здание, оформленное как ведомственный «центр хранения черновиков».
Что такое «черновики» — он не объяснил. А потом погиб в автокатастрофе.
Мы приехали к пустырю. На месте, где раньше был Межевой тупик, теперь стояли три новостройки. Но между ними — тёмный проезд, забетонированный, но как будто оставленный намеренно пустым.
Я вышел первым, фонарик в руке. Света шла сзади. Мы прошли мимо мусорных контейнеров, тихих машин, и встали у стены. Там не было ни двери, ни окон. Только бетон. Но в центре — табличка.
Стерта, но буквы проступали под определённым углом.
«Касса В.Ф.Р.»
— Что это? — спросила Светлана.
— Понятия не имею, — ответил я. — Но тут нет ничего случайного.
Я приложил руку к стене. И в этот момент… она щёлкнула.
Как дверь сейфа.
Плита медленно отъехала в сторону, открывая проход. Узкий коридор. Запах сырости, земли, электричества. Всё — как на складе во Фрязино. Только тише.
Мы вошли. За нами — тишина.
Внутри было темно, но не полностью. Лампы на потолке горели тускло, как будто сквозь дым. В конце коридора — комната. Пустая. На стенах — проекционные панели.
На одной из них — лицо. Осунувшееся. Немолодое. Но я узнал его.
Жигулёв.
Он смотрел в камеру. И говорил:
— Если ты это видишь, значит, ты прошёл всё. Ты разобрался. Или почти. Но есть то, что ты не знаешь. Меня никто не убивал. Я сам вошёл сюда. Я стал частью системы, потому что не нашёл выхода.
Он замолчал. Потом:
— Деньги — это не зло. Зло — в том, что мы стали вести себя как бухгалтеры памяти. Стираем, что неудобно. Записываем то, чего не было. Переписываем биографии, как счета. Ты, Володя… ты остался собой. Не дал. Я знаю. Я видел.
Экран погас.
Света посмотрела на меня.
— Это архив.
— Или его призрак.
— Что теперь?
Я подошёл к консоли, включил терминал. На экране — список:
Серёгин.
Овсянникова.
Жигулёв.
Кравцов.
Анжела.
Пять имён. У всех — статус «плавающий».
Я нажал на «Жигулёв». Открылась папка. Внутри — десятки документов. Все дела, что он вел, сводки, протоколы, письма. И последнее — текстовый файл:
«Если кто-то сможет восстановить моё имя — значит, и других можно вернуть. Но ты должен понять: это не про людей. Это про власть. Про управление через забвение. Если хочешь — выведи меня. Но знай: тебя внесут следом».
— Мы можем его вытащить? — спросила Света.
— Думаю, да. Но тогда мы войдём в систему. По-настоящему.
Она медлила. Потом:
— Значит, надо. Иначе всё, что было — зря.
Я подтвердил. Нажал «восстановить».
Экран мигнул. Всё исчезло.
Комната потемнела. Секунду — ничего. Потом на полу включился проектор. Схема — финансового маршрута. Вся сеть: от «Купола» до «Северного Треста», через фонд, через санаторий, через склад… и прямо к фигуре под кодовым именем:
"СЕЛИВАНОВ / АКТИВ - А-1"
Он был не просто куратором.
Он был получателем.
Через сорок минут мы были у Лужина. Ночь. Он спал. Разбудили. Показали распечатки, схему, фото из архива.
Он посмотрел. Курил молча. Потом сказал:
— Вы это не покажете. Никому.
— Почему?
— Потому что завтра меня не будет. А вы — либо исчезнете, либо будете в телевизоре, с делом за госизмену. Они зачистят всё. Уже сейчас подчищают. Ваша задача — не потерять себя.
— Что с Жигулёвым?
— Он появится. Как новый. С новым именем. Новый чиновник. Новый куратор. Без прошлого.
— А Селиванов?
Лужин усмехнулся.
— Такие не тонут. Но иногда уходят. Когда время кончается. Его почти кончилось.
Я встал.
— Спасибо, товарищ полковник.
Он пожал мне руку. Удивительно тепло. По-человечески. Первый раз за всё время.
Светлана ушла домой. Утро. Я остался у Лужина, курил на балконе.
На рассвете мне позвонили.
Неизвестный номер.
Голос:
— Владимир Борисович. Вы получили всё, что хотели. Пожалуйста, не продолжайте. Считайте, что вам повезло. И ещё — оставьте Светлану в покое. Она не из тех, кто возвращается дважды.
Тишина. Сигнал оборвался.
Я стоял и смотрел, как встаёт солнце.
А внутри меня — строчка.
Не зачёркнутая.
Прошло трое суток.
Ни звонков. Ни вызовов. Ни приказов.
Нас со Светланой будто временно поставили на паузу. Все каналы связи замерли. Дело Жигулёва исчезло с внутренней платформы. Не «закрыто», не «передано» — просто стерто. Как будто никто и не начинал.
Мы молча пили кофе на кухне в квартире на Автозаводской. За окном текла Москва. Мелкий дождь размазывал огни по стеклу, а у меня в голове не было ни ответа, ни вопроса. Только ощущение пустоты, как будто мы оба вернулись из тоннеля, из которого не все возвращаются живыми.
Света первой нарушила молчание:
— Они сделали ставку, что мы испугаемся. Что мы свернёмся и замолчим.
— А мы что? — спросил я.
Она посмотрела прямо. Упрямо, уверенно. Как всегда.
— А мы не в первый раз ходим туда, куда нельзя. Просто теперь у нас долгов больше. И запас прочности меньше.
Я кивнул.
— Значит, работаем дальше.
— Вместе, — добавила она.
Это прозвучало как клятва. Без громких слов. Просто внятно, сдержанно, по-настоящему.
Жигулёв объявился сам.
Позвонил с номера без определителя. Назвал место встречи — кафе у Бауманской. Я приехал первым. Он появился с опозданием на десять минут. На нём был строгий костюм, новое лицо — в том смысле, что жизнь переписала черты: стали резче, суше, тяжелее.
— Ты теперь Никитин? — спросил я.
Он не удивился.
— Да. Советник по внутренним коммуникациям. Работаю в новой структуре. На бумаге — в гражданском аппарате.
— И что?
— На деле — у меня есть доступ. Но доступа нет. Всё, что важно, по-прежнему под грифом. Всё, что можно сказать — уже переписано.
Он смотрел в сторону, как будто боялся, что кто-то услышит, даже если говорим шёпотом.
— Меня вернули, — продолжил он. — Но не как человека. Как формальность. Как фигуру. Я теперь — часть системы. И ничего личного во мне уже не осталось.
— А ты этого хотел?
— Я хотел жить. А им было удобно, чтобы я жил. Вот и сошлись интересы.
— И что теперь?
Он пожал плечами.
— Теперь ты должен помнить. То, что видел. То, что мы нашли. Всё это уйдёт, если не останется хотя бы один человек, способный подтвердить, что это было.
Я кивнул.
— У меня есть такая память. Она называется — улица. Свидетели. Архив. И Светлана.
— Тогда держитесь. Вместе.
Через два дня мы со Светой снова были в отделе.
Обычные дела: кражи, угрозы, странности. Всё — как всегда. Только теперь, просматривая сводки, я стал видеть больше. Подробности, которые раньше казались шумом, теперь — сигналы. Мелкие несовпадения, пробелы в биографиях, счета, не имеющие получателей, фамилии, которых нет в базе.
Светлана приносила мне свежие распечатки.
— Ты заметил, что в системе участились "двойные карточки"? — спросила она. — Одни и те же люди в разных регистрах. С разными паспортами. Но с одинаковыми фотографиями.
— Это не ошибка?
— Не ошибка. Это новая логика. Где личность — переменная. Где биография — сервисная функция.
Я смотрел на неё.
— У нас нет полномочий, чтобы лезть туда.
— Зато есть опыт.
— Нас опять могут попробовать вычеркнуть.
Она усмехнулась.
— Тогда пусть сначала попробуют стереть память. А это… уже не так просто.
Однажды я пришёл домой поздно. Руслан спал. Ирина читала. Положила книгу, посмотрела на меня.
— Всё закончилось?
— Нет. Просто стало тише.
— Это надолго?
Я не знал, что ответить. Вместо слов — сел рядом. Она положила голову мне на плечо. Дом был — настоящим. Пока.
В этот момент в голове у меня пронеслось: пока я помню, кто я — меня не переписали.
Я — Владимир Борисович Серёгин.
Фамилия, которую пока ещё никто не пытался стереть.
И рядом — люди, которых нечем заменить.
А если однажды придут снова — нас будет как минимум двое.