Звонок из больницы
Телефон зазвонил в тот момент, когда я как раз заваривала себе чай. Мой любимый ритуал — семь вечера, дом наконец-то затих, Андрей в своём кресле с газетой, а я... я наконец могу выдохнуть.
— Ольга Михайловна? — незнакомый мужской голос звучал официально, но как-то осторожно. — Это врач-невролог Сергей Владимирович. Из городской больницы номер три.
Сердце ёкнуло. Больница. Кто? Что случилось?
— Да, слушаю... — я поставила чашку на стол, рука дрожала.
— Речь идёт о вашей свекрови, Нине Петровне Комаровой. Она поступила к нам сегодня утром с микроинсультом...
Дальше слова летели мимо ушей. Микроинсульт... нарушение координации... требуется постоянный уход... выписка через неделю, но самостоятельно жить не сможет...
— Простите, — перебила я, — а родственники? Её дочь, Тамара... она в курсе?
— Мы связались с ней первой. Она сказала, что вы — ближайшие родственники и что именно вы будете заниматься вопросами ухода.
Конечно. Конечно, Тамара спихнула всё на нас. Она всегда так делала — когда нужно было что-то решать, что-то делать, она внезапно становилась "очень занятой" или "не компетентной" в вопросе.
— Понятно, — выдавила я из себя. — Мы... мы приедем завтра.
— Хорошо. И ещё... — врач помолчал. — Вам стоит подумать об организации ухода. Либо нанять сиделку, либо... ну, вы понимаете.
Я понимала. Слишком хорошо понимала.
Положив трубку, я так и стояла посреди кухни. Андрей заглянул из гостиной:
— Кто звонил?
— Твоя мама в больнице. Инсульт.
Лицо мужа побледнело. Он бросил газету и подошёл ко мне.
— Серьёзно? То есть... как серьёзно?
— Серьёзно настолько, что ей нужен постоянный уход. Неделю лечения, потом выписка, но жить одна не сможет.
Мы стояли друг напротив друга, и я видела, как в его глазах загорается надежда. Та самая надежда, которую я знала и боялась.
— Оль, — начал он тихо, — может, это знак? Может, пора... ну, ты понимаешь. Взять её к нам. Всё-таки она мать, и...
— Стоп. — Я подняла руку. — Даже не начинай.
— Но Оль...
— Я сказала — не начинай!
Голос у меня сорвался. Тридцать лет. Тридцать лет я терпела её колкости, её вечные замечания, её способность одним взглядом дать понять, что я не дотягиваю до её представлений о "настоящей жене для её сына".
Помню, как она говорила при гостях: "Ну что же, Олечка так и не научилась готовить борщ как следует". Или: "Конечно, мамы теперь другие, раньше дети были более воспитанными". Каждая фраза — словно иголка под кожу.
А когда родилась Катя, наша дочь, Нина Петровна первым делом заметила: "Похожа на папину сторону, слава богу". Словно мои гены были чем-то постыдным.
— Андрей, — я повернулась к мужу, — ты хоть понимаешь, о чём просишь?
— Я прошу дать шанс. Ей восемьдесят два. Она больна. Может, это возможность всё наладить?
— Всё наладить? — я рассмеялась, но смех вышел горький. — Знаешь, что твоя мама сказала мне в прошлый раз, когда мы к ней заезжали? "Видно, возраст берёт своё, Оля, ты стала выглядеть усталой". А потом добавила: "Хорошо, что Андрюша не из тех, кто обращает внимание на внешность".
Андрей поморщился.
— Мам всегда была... прямолинейной.
— Прямолинейной? — Я почувствовала, как внутри всё закипает. — Она была жестокой. Всегда. К тебе — никогда, а ко мне — постоянно.
— Но сейчас она больна...
— И что, болезнь автоматически превращает человека в ангела? Стирает всё, что было?
Мы молчали. Я слышала тиканье часов на стене, шум машин за окном, голоса соседей во дворе. Обычные звуки обычного вечера, который внезапно стал совсем не обычным.
— Оль, — Андрей подошёл ближе, — я понимаю, что это тяжело. Но если мы не возьмём её, куда она пойдёт? Тамара не возьмёт, это ясно. Значит, пансионат?
— А что плохого в хорошем пансионате?
— Как что? Люди подумают, что мы бросили мать на произвол судьбы. Дети увидят, что мы не заботимся о стариках. Это не по-человечески.
Вот оно. Вот что его беспокоит. Не мама, не её самочувствие. А что подумают люди.
— Знаешь что, — я взяла чашку с остывшим чаем, — давай не будем решать это сейчас. Завтра поедем в больницу, поговорим с врачами, разберёмся.
— Но...
— Завтра, Андрей. Завтра.
Я ушла к себе в спальню, закрыла дверь и села на кровать. Руки дрожали.
Почему? Почему сейчас, когда я только-только почувствовала, что дышу свободно? Дети выросли, встали на ноги, у меня появилось время для себя. Я записалась на йогу, начала читать книги, которые откладывала годами, встречалась с подругами...
И вот — снова Нина Петровна в моей жизни. Только теперь не на пару часов в воскресенье, а каждый день. Каждый час.
Я представила её в нашем доме. В нашей гостиной. За нашим обеденным столом. В нашем ритме жизни.
Нет. Я не могу. Я просто не могу.
Но телефон рядом со мной молчал, а в голове крутился голос врача: "Требуется постоянный уход..."
И ещё один голос. Мой собственный. Тот, который всегда шептал мне с детства: "Хорошие девочки не отказывают. Хорошие девочки помогают. Хорошие девочки не думают о себе".
Я закрыла глаза и попыталась представить завтрашний день. Больницу. Врачей. Нину Петровну в больничной койке.
И этот выбор, который мне предстоит сделать.
Выбор между тем, что кажется правильным, и тем, что мне нужно для жизни.
Разговор с подругой
На следующий день я не смогла сосредоточиться на работе. Сидела в своём кабинете, пытаясь разобрать документы по новому проекту, но мысли возвращались к вчерашнему разговору. К больнице. К Нине Петровне.
В обед я не выдержала и позвонила Ларисе.
— Лар, можешь встретиться после работы? Мне нужно с кем-то поговорить.
— Конечно. Что-то случилось?
— Да... Это долгая история. Встретимся в нашем кафе в семь?
— Буду.
Лариса была единственным человеком, который знал всю правду о моих отношениях с Ниной Петровной. Мы дружили с университета, и она была свидетельницей всех этих лет борьбы за место в собственной семье.
Когда я зашла в кафе, она уже сидела за нашим обычным столиком у окна. Волосы собраны в узел, очки для чтения на носу — работала с каким-то планшетом.
— Ну, рассказывай, — сказала она, едва я села. — По твоему лицу видно, что что-то серьёзное.
Я рассказала. Про звонок, про больницу, про требование Андрея взять свекровь к нам.
— И что ты думаешь делать? — спросила Лариса, когда я закончила.
— Не знаю. Честно. Голова разрывается.
— А сердце что говорит?
— Сердце говорит "убегай". Но совесть говорит "ты эгоистка".
Лариса сняла очки и посмотрела на меня внимательно.
— Оль, помнишь, как три года назад у меня была похожая ситуация с мамой?
Конечно, помнила. Мама Ларисы после инфаркта тоже нуждалась в постоянном уходе. Тогда Лариса разрывалась между долгом и собственными силами.
— Я взяла её к себе, — продолжила подруга. — Думала, что это правильно. Что я хорошая дочь, что так надо. Знаешь, чем это кончилось?
— Чем?
— Через полгода я попала в больницу с нервным срывом. Мама была недовольна моим уходом, критиковала всё, что я делала. Говорила, что я готовлю не так, что комната не такая, что лекарства не те. А я разрывалась между работой, домом и уходом за ней. И знаешь что самое страшное?
— Что?
— Я начала её ненавидеть. Ненавидеть собственную мать. За то, что она отняла у меня жизнь и даже не благодарила за это.
Лариса замолчала, покрутила в руках чашку с кофе.
— И что ты сделала?
— Устроила её в пансионат. Хороший, дорогой. Навещала два раза в неделю. И знаешь что? Через месяц она сама сказала мне, что там лучше. Что есть с кем поговорить, что медики знают своё дело, что она не чувствует себя обузой.
— Но люди... что говорили люди?
— А что мне до людей? — Лариса пожала плечами. — Оль, я поняла одну вещь. Самопожертвование — это не всегда добро. Иногда это способ избежать чувства вины. Мы мучаем себя и близких, лишь бы не чувствовать себя плохими.
Я молчала, переваривая её слова.
— Но ведь это... это же мать мужа. Как я могу...
— Как ты можешь что? Позаботиться о ней по-человечески, но не разрушить при этом собственную жизнь? Оль, послушай себя. Ты говоришь о Нине Петровне как о приговоре, а не как о человеке, который нуждается в помощи.
— Да потому что она всегда была для меня приговором! — вырвалось у меня. — Тридцать лет я пыталась ей угодить, а она...
— А она была такой, какой была. — Лариса положила руку на мою. — Но это не значит, что ты должна продолжать этот танец. Можно помочь человеку, не принося себя в жертву.
— Андрей не поймёт.
— А Андрей пусть сам поухаживает за мамой. Удивительно, как быстро мужчины передают эту ответственность женам.
— Он работает...
— И ты работаешь. И что?
Я засмеялась — впервые за сутки.
— Ты права. Конечно, права. Но почему мне так страшно сказать "нет"?
— Потому что нас с детства учили, что женщина должна быть удобной. Должна соглашаться, помогать, не создавать проблем. А когда мы наконец говорим "нет", то кажется, что мы предаём всё, во что нас учили верить.
— Но если я не возьму её...
— То ты поступишь разумно. Найдёшь хороший пансионат, будешь навещать, помогать финансово. Это тоже забота, Оль. Это тоже любовь.
— Любовь? — я горько усмехнулась. — Какая может быть любовь, если я её терпеть не могу?
— А любовь к себе? Разве она не важна?
Мы сидели молча. За окном начинало темнеть, зажигались фонари. Обычный вечер в обычном городе, а мне казалось, что весь мир перевернулся.
— Лар, — сказала я тихо, — а как понять, что правильно? Как отличить эгоизм от здравого смысла?
— Знаешь, что сказал мне мой психотерапевт? Что правильно то, что можно делать долго, не разрушая себя. Если ты возьмёшь Нину Петровну к себе и будешь каждый день злиться, срываться, ненавидеть — это поможет ей? Это сделает её жизнь лучше?
— Нет...
— Вот и я о том же. Иногда лучшее, что мы можем сделать для человека, — это не взваливать на себя то, что нам не по силам.
Я вспомнила вчерашний разговор с Андреем. Его слова о том, что люди подумают...
— А что, если он прав? Что если это действительно бесчеловечно?
— Оль, — Лариса наклонилась ко мне, — я видела, как ты сидела с больной подругой по ночам. Как ты помогала соседке с ремонтом. Как ты водила мою маму к врачу, когда я не могла. Ты не бесчеловечна. Ты просто устала быть удобной для всех, кроме себя.
Мы расстались уже поздно. Дома Андрей спросил, где я была.
— Встречалась с Ларисой.
— Небось жаловалась на мою маму?
— Нет, — ответила я спокойно. — Думала.
— И что надумала?
— Завтра поедем в больницу. Поговорим с врачами. Посмотрим на её состояние. А потом будем решать.
— Но ты же понимаешь, что другого выхода нет?
— Есть, Андрей. Всегда есть выбор.
Он хотел что-то сказать, но я уже шла к себе в спальню. Нужно было подготовиться к завтрашнему дню.
К встрече с Ниной Петровной.
К разговору, который может изменить всё.
Давление семьи
Больница встретила нас привычными запахами хлорки и лекарств. Я шла по коридору рядом с Андреем, и с каждым шагом становилось всё тревожнее.
— Вы родственники Нины Петровны Комаровой? — спросила медсестра.
— Да, её сын и невестка, — ответил Андрей.
— Проходите. Только она очень слаба, не переутомляйте её.
В палате лежала совсем не та женщина, которую я знала тридцать лет. Нина Петровна всегда была статной, подтянутой, с идеальной причёской и строгим взглядом. А сейчас... маленькая, сморщенная, с растрёпанными седыми волосами.
— Андрюша... — прошептала она, увидев сына.
— Мам, как дела? — он подошёл к кровати, взял её руку.
— Плохо, сынок. Совсем плохо.
Она посмотрела на меня поверх его головы. Взгляд был всё тот же — оценивающий, недоброжелательный.
— Оля тоже приехала, — добавил Андрей.
— Вижу.
Больше она ко мне не обращалась. Весь разговор вела с сыном — о лечении, о врачах, о том, как плохо кормят в больнице.
— Андрюша, — сказала она, когда мы уже собирались уходить, — ты же не оставишь меня одну?
— Конечно, нет, мам. Мы что-нибудь придумаем.
— Что-нибудь придумаем... — повторила она и снова посмотрела на меня. — Значит, ещё не решили.
В коридоре нас остановил врач.
— Как вам показалось её состояние?
— Тяжело, — ответил Андрей.
— Физически она восстановится. Но вот психологически... Ей нужна постоянная поддержка, присмотр. Такие пациенты часто падают, могут забыть принять лекарство, не всегда контролируют свои действия.
— То есть сиделка не поможет?
— Сиделка — это вариант. Но лучше, если рядом будут близкие люди. Родственники.
— Понятно, — кивнул Андрей. — Спасибо.
По дороге домой он молчал. Я тоже не решалась заговорить первой.
— Видела, какая она стала? — наконец сказал он.
— Видела.
— Совсем беспомощная. Как можно такого человека сдать в пансионат?
— Не сдать. Устроить в место, где ей будет лучше.
— Лучше? — он остановился посреди улицы. — Оль, это моя мать. Она меня растила, я ей обязан...
— Я знаю, что ты ей обязан. Но при чём тут я?
— Ты моя жена!
— Именно. Жена. Не дочь. Не сиделка.
Мы спорили всю дорогу домой. Андрей приводил аргументы о долге, о том, что так принято в нашей семье, о том, что дети должны видеть пример.
— А что увидят дети? — спросила я. — Что мама надрывается, ухаживая за бабушкой, которая её не любит? Что папа умывает руки, а всю грязную работу делает мама?
— Не все женщины так думают...
— А я думаю! И это моя жизнь!
Дома нас ждал сюрприз. На кухне сидела Тамара, сестра Андрея.
— Привет, — сказала она, не поднимая глаз от телефона. — Как мама?
— Плохо, — ответил Андрей. — Совсем плохо.
— Да, я слышала. Страшно, конечно.
— Тамара, — сказал Андрей, — нам нужно решить, что делать. Врачи говорят, что она не может жить одна.
— Ну да, конечно. Вы же возьмёте её к себе?
— Мы обсуждаем разные варианты, — вставила я.
— Какие варианты? — Тамара наконец отложила телефон. — Оль, ну что ты... Она же мать семейства. Конечно, она должна быть с близкими.
— Тогда почему не с тобой?
— Ну... у меня же квартира маленькая. Однокомнатная. А у вас и места больше, и Андрей — её любимый сын...
— Любимый сын пусть и ухаживает, — сказала я.
— Да что ты говоришь! — Тамара всплеснула руками. — Мужчина и уход за больной женщиной! Это же неприлично!
— А что приличного в том, чтобы принуждать к этому меня?
— Оль, — Андрей попытался меня успокоить, — давай не будем...
— Нет, давай будем! — Я повернулась к Тамаре. — Объясни мне, почему я должна ухаживать за человеком, который тридцать лет давал мне понять, что я не подхожу его семье?
— Ну... это же... — Тамара растерялась. — Это же по-христиански...
— По-христиански? — Я рассмеялась. — А по-христиански ли было то, как твоя мама обращалась со мной? Когда она говорила нашим детям, что я плохо готовлю? Когда она сравнивала меня с другими жёнами при гостях?
— Да ладно, мам всегда была прямолинейной...
— Прямолинейной! — Я почувствовала, как во мне всё кипит. — Знаешь, что она сказала, когда я лежала в больнице после аппендицита? "Хорошо, что хоть не по женской части, а то Андрей остался бы без внуков".
— Она не это имела в виду...
— А что она имела в виду, когда говорила: "Жаль, что Оля не умеет шить, раньше все жёны умели"? Или: "Интересно, чему учат в этих современных институтах, если девочки не знают, как мужа накормить"?
Тамара молчала.
— Я тридцать лет терпела это. Тридцать лет пыталась заслужить её одобрение. И знаешь что? Она ни разу — ни разу! — не сказала мне спасибо. Ни за что. Ни за подарки, ни за заботу о её внуках, ни за то, что я возила её к врачам, когда ты была "занята".
— Но сейчас она больна...
— И что? Болезнь делает её другим человеком? Она перестала быть той, которая отравляла мне жизнь?
— Оль, — Андрей подошёл ко мне, — может быть, это шанс всё изменить?
— Изменить? — Я посмотрела на него, потом на Тамару. — Скажи мне честно: ты готова помогать в уходе за мамой? Приезжать каждый день, кормить, мыть, убирать?
— Ну... я же работаю... и потом, у тебя больше опыта...
— Какого опыта?
— Ну... ты же женщина. Вы это лучше умеете.
Я села на стул и закрыла глаза. Вот оно. Самое главное. "Вы это лучше умеете". Как будто мне в роддоме вручили инструкцию по уходу за пожилыми людьми.
— Знаете что, — сказала я, открыв глаза, — давайте я вам объясню, как всё будет. Если мы возьмём Нину Петровну к себе, то ухаживать буду я. Потому что Андрей работает, Тамара работает, а я, видимо, просто так живу. Кормить с ложки буду я. Менять постельное бельё буду я. Стирать буду я. А вы все будете приходить в гости, хвалить, какая я молодец, и рассказывать знакомым, какая у вас замечательная, самоотверженная Оля.
— Оль...
— Я не закончила. А через полгода, когда я буду падать от усталости, когда начну срываться на всех подряд, когда у меня будет нервный срыв, вы будете говорить: "Да что с ней? Мы же её не заставляли!"
— Ты драматизируешь, — сказала Тамара.
— Я реалист. И я говорю вам честно: я не готова пожертвовать собой ради человека, который никогда меня не любил.
— Но что скажут люди? — спросил Андрей.
— Пусть эти люди сами и ухаживают.
Тамара поднялась со стула.
— Я вижу, вы не готовы к разговору. Я пойду.
— Постой, — сказал Андрей. — Давайте всё-таки найдём выход.
— Выход есть, — ответила я. — Хороший пансионат. Профессиональный уход. Регулярные посещения.
— Это не выход, это отговорка, — бросила Тамара уже от двери.
— Знаешь что, — сказала я ей в спину, — а где ты была все эти годы, когда мама болела гриппом? Когда у неё было воспаление лёгких? Когда её возили на обследования? Я была. Я сидела в больничных коридорах, я покупала лекарства, я убиралась в её квартире. А ты всегда была "занята". И теперь ты мне рассказываешь о долге?
Тамара остановилась в дверях, но не обернулась.
— Это другое...
— Чем же другое? Тем, что тогда можно было уйти домой, а теперь нельзя?
— Я не обязана этого выслушивать, — сказала она и вышла.
Мы остались с Андреем вдвоём. Он сидел на кухне, уставившись в стол.
— Оль, — сказал он тихо, — я понимаю, что тебе тяжело. Но она действительно моя мать.
— И что? Я не спорю. Позаботься о ней. Найди сиделку, плати за пансионат, навещай каждый день. Никто не мешает тебе быть хорошим сыном.
— Но не дома...
— Не дома.
— Почему ты такая жестокая?
Этот вопрос задел меня больше всего. Жестокая. Я жестокая, потому что не хочу разрушить свою жизнь ради человека, который никогда меня не принимал.
— Андрей, — сказала я, — ответь мне на один вопрос честно. Если бы моя мама заболела и нуждалась в постоянном уходе, ты бы согласился взять её к нам?
— Это... другое...
— Чем другое?
— Твоя мама хорошо ко мне относилась...
— Вот именно! Твоя мама тридцать лет относилась ко мне плохо. И теперь ты хочешь, чтобы я забыла это и с радостью ухаживала за ней?
— Я хочу, чтобы ты была человеком!
— Я и есть человек. Человек, который имеет право сказать "нет".
Мы поссорились. Первый раз за много лет по-настоящему поссорились. Андрей ушёл к себе в кабинет, а я осталась одна на кухне.
Телефон зазвонил около десяти вечера. Незнакомый номер.
— Ольга Михайловна? — женский голос звучал официально. — Это социальный работник Елена Викторовна. Мне дали ваш номер в больнице.
— Слушаю...
— Я звоню по поводу Нины Петровны Комаровой. Нам нужно оформить документы на опекунство или решить вопрос с размещением в специализированном учреждении.
— Какие есть варианты?
— Опекунство — это когда родственники берут на себя полную ответственность за уход. Или мы можем помочь с размещением в государственном интернате...
— А частные пансионаты?
— Есть и такие. Но они дорогие. От пятидесяти тысяч в месяц.
Пятьдесят тысяч. Это почти вся моя зарплата.
— Понятно. А сколько времени у нас есть на решение?
— До выписки. То есть дня четыре.
— Хорошо. Мы подумаем.
Я положила трубку и сидела, уставившись в темноту за окном. Четыре дня. Четыре дня, чтобы решить, как я проведу ближайшие годы своей жизни.
В голове крутились голоса. Андрей: "Что скажут люди?" Тамара: "Это по-христиански". Лариса: "Самопожертвование — не всегда добро". Врач: "Лучше, если рядом будут близкие люди".
И ещё один голос. Мой собственный. Тот, который я заглушала тридцать лет: "А что хочешь ты?"
Я хочу просыпаться утром и не думать о том, что кому-то не понравился мой завтрак. Хочу читать книги и встречаться с подругами. Хочу путешествовать с мужем, теперь, когда дети выросли. Хочу жить, а не выживать.
Но разве это не эгоизм?
Или это просто... жизнь?
Я встала и подошла к окну. Во дворе гуляла молодая мама с коляской. Она была сосредоточена, внимательна, заботлива. Но когда ребёнок заснул, она достала телефон и улыбнулась кому-то в экране.
Вот оно. Забота не означает самоотречение. Можно любить и не растворяться. Можно помогать и не приносить себя в жертву.
Завтра я поеду в больницу. Поговорю с Ниной Петровной. Честно. Возможно, впервые за тридцать лет — честно.
И приму решение. Своё решение.
Разговор в больнице
Я поехала в больницу одна. Андрей был на работе, а мне нужно было поговорить с Ниной Петровной без свидетелей.
В палате она выглядела чуть лучше, чем вчера. Сидела в кровати, пила чай из больничной кружки.
— А, Оля, — сказала она, увидев меня. — Одна пришла?
— Одна.
— Андрей работает?
— Да.
Мы помолчали. Я села на стул рядом с кроватью и посмотрела на неё внимательно. Действительно, совсем другая. Не та грозная женщина, которая могла одним взглядом испортить мне настроение.
— Нина Петровна, — сказала я, — нам нужно поговорить.
— О чём?
— О том, что будет дальше. После выписки.
— Что будет? — она поставила кружку на тумбочку. — Андрей заберёт меня к себе. К вам.
— Нет.
— Как нет?
— Я не согласна.
Она посмотрела на меня так, словно я сказала что-то неприличное.
— Ты не согласна? А твоё мнение кто-то спрашивает?
— Да. Спрашивает. Это мой дом, моя жизнь.
— Это дом моего сына!
— И мой тоже. И я не хочу, чтобы вы там жили.
Мы смотрели друг на друга. Я видела, как в её глазах зажигается старый гнев. Тот самый, который я знала тридцать лет.
— Значит, ты выгоняешь больную старуху на улицу?
— Я не выгоняю. Я предлагаю найти вам хорошее место, где вам будет лучше.
— Лучше? — она засмеялась. — В доме для престарелых?
— В пансионате. Или наймём сиделку к вам домой.
— Чужая женщина в моей квартире...
— Тогда пансионат.
— Чтобы вы избавились от меня окончательно?
— Чтобы все остались живы, — сказала я спокойно.
— Что ты имеешь в виду?
— Нина Петровна, — я наклонилась к ней, — давайте говорить честно. Мы с вами тридцать лет не можем найти общий язык. Мы разные люди, у нас разные взгляды на жизнь. Как вы думаете, что будет, если мы заперёмся в одном доме?
— Я думаю, что ты обязана...
— Я никому ничего не обязана! — резко сказала я. — Я не ваша дочь. Я не ваша сиделка. Я — жена вашего сына, и этим наши отношения исчерпываются.
— Какая неблагодарная...
— Неблагодарная? — Я почувствовала, как закипаю. — За что я должна быть благодарна? За то, что вы тридцать лет давали мне понять, что я не подхожу вашему сыну? За то, что вы критиковали всё, что я делала? За то, что вы вмешивались в воспитание моих детей?
— Я хотела как лучше...
— Вы хотели показать, что я плохая жена и мать. Вы хотели доказать, что Андрей сделал неправильный выбор.
— Это не так...
— Это именно так! — Я встала со стула. — Вы помните, что сказали мне, когда я родила Катю?
— Нет...
— "Похожа на папину сторону, слава богу". Вы помните, что сказали, когда я устроилась на работу? "Хорошо, что хоть Андрей зарабатывает, а то совсем бы обнищали".
— Я не помню...
— Конечно, не помните! Потому что для вас это были просто слова. А для меня — кусочки души, которые вы отрывали каждый раз.
Она молчала. Я села обратно на стул, пытаясь успокоиться.
— Нина Петровна, — сказала я тише, — я не хочу быть плохим человеком. Я готова помочь вам с лечением, с оплатой пансионата, с чем угодно. Но жить с вами в одном доме я не могу. Я не выдержу.
— Значит, ты такая слабая...
— Да! — воскликнула я. — Я слабая! Я устала! Я потратила тридцать лет на то, чтобы доказать вам, что я достойна вашего сына. И что я получила взамен? Ничего. Ни одного доброго слова, ни одного "спасибо".
— Я не обязана была тебе льстить...
— Льстить? — Я рассмеялась. — Я не просила лести. Я просила элементарного человеческого отношения.
Мы снова замолчали. Я слышала, как в коридоре ходят медсёстры, как кто-то разговаривает в соседней палате.
— Оля, — сказала Нина Петровна тихо, — а что, если я... если я попробую быть другой?
— Что?
— Если я буду... лучше себя вести?
Я посмотрела на неё. В её глазах было что-то новое. Страх? Отчаяние?
— Нина Петровна, — сказала я осторожно, — люди не меняются в восемьдесят два года. Особенно когда они всю жизнь считали, что правы.
— Но я же... я же не хочу умирать одна...
И тут я увидела её. Настоящую. Не грозную свекровь, не критичную мать, а просто старую, больную женщину, которая боится остаться одна.
— Вы не будете одна, — сказала я мягко. — Мы найдём вам хорошее место. Будем навещать. Андрей будет приезжать каждый день.
— Но это не то же самое...
— Нет, не то же самое. Но это единственное, что я могу предложить.
Она отвернулась к окну. Я видела, как дрожат её плечи.
— Знаешь, — сказала она, не поворачиваясь, — я всегда думала, что ты украла у меня сына.
— Что?
— Он был таким послушным мальчиком. Всё со мной советовался, всё мне рассказывал. А потом женился на тебе — и стал другим. Отдалился.
— Это называется "взросление".
— Наверное... — она вздохнула. — Но мне было больно. Я думала, что это из-за тебя. Что ты настраиваешь его против меня.
— Я никогда не настраивала Андрея против вас.
— Знаю. Теперь знаю.
Мы сидели молча. Я не знала, что сказать. Впервые за тридцать лет Нина Петровна была со мной честной.
— Нина Петровна, — сказала я, — я не хочу, чтобы вы думали, что я вас ненавижу. Я не ненавижу. Я просто... устала.
— Устала от меня.
— Да.
— Понятно.
— Но это не значит, что мы не можем... как-то по-другому. Навещать друг друга. Разговаривать. Но не каждый день, не в одном доме.
— Ты думаешь, это возможно?
— Не знаю. Но можем попробовать.
Она повернулась ко мне. Глаза были красные, но в них не было привычного гнева.
— Оля, — сказала она, — я, наверное, была... не очень хорошей свекровью.
— Не очень.
— Прости меня.
Я не ожидала этого. Тридцать лет ждала этих слов, а когда они наконец прозвучали, не знала, что ответить.
— Хорошо, — сказала я. — Прощаю.
— Значит, ты всё-таки найдёшь мне место?
— Найду. Хорошее место.
— И будешь навещать?
— Буду.
— Спасибо.
Я встала, собираясь уходить.
— Оля, — сказала она, — а что скажет Андрей? Он же хотел взять меня к себе.
— Андрей поймёт. Рано или поздно.
— А если не поймёт?
— Тогда это будет его выбор. Как сегодня — мой.
Я дошла до двери, но обернулась.
— Нина Петровна, — сказала я, — я правда постараюсь найти вам хорошее место.
— Знаю, — ответила она. — Ты всегда была... основательной.
Впервые за тридцать лет она сказала мне что-то хорошее.
Я шла по больничному коридору и чувствовала что-то странное. Не радость, не облегчение. Просто... покой.
Решение принято. Теперь нужно было объяснить его Андрею.
И жить с ним.
Принятое решение
Три месяца спустя я сидела в кафе с видом на парк и смотрела, как Нина Петровна кормит уток. Да, именно так. Она, опираясь на ходунки, стояла у пруда и бросала в воду кусочки хлеба.
— Смотри, как она оживилась, — сказала Лариса, которая приехала со мной на очередную встречу. — Совсем другой человек.
— Да, — согласилась я. — Кто бы мог подумать.
После нашего разговора в больнице всё пошло быстро. Я нашла частный пансионат в пригороде — небольшой, уютный, с садом и профессиональными сиделками. Дорого, но Андрей согласился платить.
Правда, согласился не сразу.
— Ты понимаешь, что делаешь? — спросил он, когда я рассказала ему о своём решении.
— Понимаю.
— Люди будут осуждать нас.
— Пусть осуждают.
— Дети не поймут.
— Дети уже взрослые. Они поймут.
— А если мама не приживётся там?
— Тогда переведём в другое место.
— А если...
— Андрей, — прервала я его, — решение принято. Я не могу больше жить в состоянии войны. Не могу приносить себя в жертву человеку, который меня не любит.
— Но она же извинилась...
— Да, извинилась. И я её простила. Но это не означает, что я готова отдать ей остаток своей жизни.
Мы долго спорили. Андрей приводил всё те же аргументы — долг, традиции, мнение окружающих. А я просто повторяла:
— Я не могу.
В конце концов он сдался. Или понял. Или просто устал спорить.
— Хорошо, — сказал он. — Но я буду навещать её каждый день.
— Конечно.
— И если что-то случится...
— Если что-то случится, мы разберёмся.
И знаете что? Не случилось. Во всяком случае, не то, чего мы боялись.
Нина Петровна приняла пансионат лучше, чем мы ожидали. Первые дни было тяжело — она плакала, требовала забрать её домой. Но потом начала привыкать.
Там были другие женщины её возраста. Была Мария Ивановна, бывшая учительница, которая рассказывала истории о своих учениках. Была Анна Сергеевна, которая всю жизнь проработала в театре. Была Валентина Петровна, которая умела вязать невероятные узоры.
— Знаешь, — сказала мне Нина Петровна во время одного из визитов, — я тут поняла, что у меня никогда не было подруг.
— Как это?
— Всю жизнь я была занята семьёй, работой, домом. А друзей... не было времени на друзей.
— А теперь есть?
— Теперь есть. И знаешь, что самое странное? Они меня не осуждают. Ни за что. Мария Ивановна говорит, что я была хорошей матерью. А Анна Сергеевна — что повезло Андрею с такой мамой.
— Они правы.
— Правы? — она удивилась. — Но ведь я была такой... строгой. Неласковой.
— Это не делает вас плохой матерью. Просто... другой.
— Другой... — она задумалась. — Да, наверное, другой.
Мы сидели в её комнате — светлой, уютной, с видом на сад. На столике стояли фотографии внуков, на подоконнике — цветы, которые принёс Андрей.
— Оля, — сказала она, — а ты не жалеешь?
— О чём?
— Что не взяла меня к себе. Не попробовала... наладить отношения.
Я подумала.
— Нет, — ответила честно. — Не жалею.
— Почему?
— Потому что теперь, когда я прихожу к вам, я прихожу по своей воле. Не из чувства долга, не из-за давления. Я прихожу, потому что хочу узнать, как у вас дела.
— И это лучше?
— Для меня — да. А для вас?
— Для меня тоже, — сказала она после паузы. — Здесь мне не нужно быть сильной. Не нужно показывать, что я всё контролирую. Здесь можно быть просто старой женщиной, которой нужна помощь.
— Вот видите.
— Но Андрей расстраивается. Думает, что подвёл меня.
— Андрей привыкнет. Ему нужно время.
— А ты? Ты уже привыкла?
— Я... я учусь. Учусь жить без чувства вины.
— Трудно?
— Очень. Но с каждым днём всё легче.
Мы просидели ещё час, разговаривая о разном. О погоде, о новостях, о том, как растут правнуки. Простые, человеческие разговоры без подтекста и скрытых претензий.
Когда я собиралась уходить, Нина Петровна сказала:
— Спасибо, Оля.
— За что?
— За то, что не сдала меня в государственный интернат. За то, что нашла это место. За то, что приходишь.
— Это... это нормально.
— Нет, — покачала она головой. — Это доброта. Я теперь понимаю разницу.
Я шла по аллее парка обратно к машине и думала о её словах. О доброте. О том, что она может быть разной.
Раньше я думала, что доброта — это всегда самопожертвование. Что нужно отдавать себя целиком, иначе ты эгоист. Но теперь я понимала: можно быть доброй и не растворяться в других людях.
Можно заботиться о человеке, не разрушая собственную жизнь.
Можно прощать, не становясь жертвой.
Можно сказать "нет" и не быть при этом плохим человеком.
Дома меня ждал Андрей. Он читал на кухне, попивая чай.
— Как мама? — спросил он.
— Хорошо. Играла с Марией Ивановной в шахматы. Проиграла, но не расстроилась.
— Не расстроилась? — он удивился. — Мама всегда расстраивалась, когда проигрывала.
— Люди меняются, — сказала я. — Когда им позволяют.
— Что ты имеешь в виду?
— Всю жизнь твоя мама была "главной". Ответственной за всё и за всех. Она не могла позволить себе быть слабой, потому что на неё все рассчитывали. А теперь она может просто быть собой.
— Думаешь, ей там действительно лучше?
— Думаю, да. А тебе?
— Мне... — он помолчал. — Мне стыдно, что я не смог обеспечить маме жизнь в семье.
— Андрей, — я села рядом с ним, — семья — это не только кров над головой. Это люди, которые любят тебя и которых любишь ты. Твоя мама знает, что ты её любишь. Этого достаточно.
— А как же традиции? Как же долг?
— Долг — это не мучение. Долг — это забота. Ты заботишься о маме. Навещаешь её, помогаешь, общаешься с врачами. Разве это не долг?
— Но не дома...
— Дом — это не здание. Дом — это место, где тебя любят такого, какой ты есть. Где тебе хорошо. Возможно, для твоей мамы этот пансионат стал домом больше, чем её квартира.
Он кивнул, хотя я видела, что до конца меня не понимает. Мужчинам всегда труднее принимать такие решения. Они привыкли к чёрно-белому мышлению: либо взял к себе — хороший сын, либо отдал в пансионат — плохой.
— Оль, — сказал он, — а что, если наши дети когда-нибудь поступят с нами так же?
— Что значит "так же"?
— Не возьмут нас к себе.
— Тогда это будет их выбор. И их право.
— Но как же...
— Андрей, — я взяла его руку, — я хочу, чтобы наши дети заботились о нас не из чувства долга, а из любви. Не из страха осуждения, а из желания. И если для этого им придётся поселить нас в пансионат — пусть поселяют.
— Ты этого не боишься?
— Боюсь. Но ещё больше я боюсь стать обузой для своих детей. Отнять у них жизнь, как могла бы отнять у меня твоя мама.
— Но ведь дети должны...
— Дети должны быть счастливы. Это всё, что они нам должны.
Мы долго сидели молча. Андрей обдумывал мои слова, а я думала о том, как изменилась наша жизнь за эти три месяца.
Я снова читала книги. Встречалась с подругами. Записалась на курсы итальянского языка — всегда мечтала выучить. Мы с Андреем начали планировать поездку в Италию на следующий год.
— Знаешь, — сказал он вдруг, — я горжусь тобой.
— Чем?
— Тем, что ты не побоялась сказать правду. Сделать то, что считала правильным.
— Даже если это расстроило тебя?
— Даже если. Мне потребовалось время, чтобы понять, но... ты была права. Маме там действительно лучше. А нам... нам тоже лучше.
Он обнял меня, и я подумала: вот оно, то самое счастье, о котором говорят в книгах. Не фейерверк, не буря эмоций. Просто покой. Ощущение, что ты на своём месте.
— Андрей, — сказала я, — а что если мы завтра поедем к твоей маме вместе? Я хочу показать ей фотографии с дня рождения Кати.
— Конечно, — улыбнулся он. — Ей понравится.
Да, ей понравится. Потому что теперь мы приезжаем к ней не из чувства долга, а из желания поделиться радостью.
Теперь мы семья. Настоящая семья. Где у каждого есть своё место, своя жизнь, своё право на счастье.
И это того стоило.
Подпишитесь на канал, если понравилась статья! Мне будет приятно видеть вас среди своих подписчиков
Читайте на канале: