Иногда я думаю: что со мной не так. Почему именно мне всё это достаётся — города без памяти, мёртвые каналы, люди с пустыми глазами. За двадцать лет службы я видел достаточно, чтобы любой нормальный человек тихо спился или сбежал. Но я всё ещё здесь. Значит, наверное, не нормальный. Или — один из них.
В этот раз всё началось с звонка.
Пятница. Октябрь. Серое московское утро. Я как раз чистил сапоги — привычка, оставшаяся со времён Алма-Аты, когда мать Иры, Елена Илларионовна, ещё под нос мне шептала: «Раз мужик — будь чистым». С тех пор — ни одной неряшливой смены, даже если выезжаю в самую глушь.
Телефон зазвонил на третьем гудке.
— Владимир Борисович, вас срочно вызывает Ракитин, — голос дежурного был безэмоционален, как всегда.
Я посмотрел на часы. Было восемь часов тридцать пять минут. До конца смены оставалось чуть меньше часа. Но такие вызовы не терпят «до завтра».
Кабинет Ракитина пах табаком и дезинфекцией. Полковник сидел у окна, крутил в пальцах ручку с логотипом «Газпром».
— Серёгин. Поедешь в Ярославскую область. Рыбинск.
— Убийство?
— Было бы проще. Там аномалия.
Я вздохнул.
— Речь идёт об озере. Сменило цвет. Люди жалуются на галлюцинации, у животных — приступы агрессии. Участковый, который выехал на проверку — пропал. Сотрудники МЧС боятся заходить в зону. Уже на краю посёлка техника даёт сбой.
— Опять пятно на карте.
Ракитин кивнул.
— Берёшь Овчинникову. У вас двое суток. Потом приедут из Центра, и всё закатают.
Светлана, как всегда, была точна. Мы встретились на парковке у отдела, и, как обычно, я первым делом отметил: одета строго, волосы собраны, на лице — лёгкий вызов.
— Ну что, Владимир Борисович, снова в сказку? — усмехнулась она, поправляя кобуру.
— В отчёте это будет называться «проверка экологического инцидента».
— А в реальности?
Я посмотрел на неё, прищурился.
— А в реальности… держись ближе ко мне.
До Рыбинска мы добрались к вечеру. Город встретил нас неоновой вывеской заправки, запахом речной сырости и глухим радио в машине, которое на протяжении двадцати минут передавало одно и то же: короткий стон, будто дальний вой животного.
Мы остановились у гостиницы «Чайка» — хрущёвский корпус в пять этажей, облезлый, но с горячей водой. У администратора — мужчина лет шестидесяти с покатыми плечами — было дрожащее веко.
— Вы из Москвы? — спросил он, не глядя в глаза.
— Да. Командировка.
— Лучше не задерживайтесь. Сюда из деревни опять кто-то вчера прибежал… весь в царапинах. Кричал, что жена разговаривает с деревьями.
— А где деревня?
Он махнул рукой.
— За старым карьером. Там и озеро. Но лучше туда не лезть. Люди меняются. Не как раньше.
Ночью я не спал. Что-то не давало. Какой-то гул под окнами. Я вышел покурить. Воздух был вязкий, будто сгущённый. Вдалеке за гостиницей горел тусклый свет, как от фар. Я смотрел минуту, две… потом понял — света нет. Это не лампа. Это что-то… в воздухе. Болотный фосфор? Иллюзия? Не мог понять. Но откуда-то изнутри пришло ощущение: туда — не надо.
Наутро мы выехали в сторону упомянутого озера.
Дорога была разбита, как будто по ней гусеницами проехали.
— Это точно лесовозы, а не военные? — спросила Светлана.
— Никто из военных не заявлялся.
— Ну да… кроме тех, кого не видно.
Проезжая посёлок на подъезде к озеру, мы остановились у одного дома. Вышла женщина, лет сорока пяти. Босиком. В майке и халате. На руках — свежие следы укусов.
— Он меня ночью кусал, как пёс! — закричала она. — Он не человек!
— Кто? — спросила Светлана.
— Муж! Он лежал неделю без движения, а потом… стал другим! Он не ест, не пьёт. Говорит, что нашёл «другой путь». Он грызёт дерево! Сучья! Я видела!
Женщина начала рыдать. Мы записали адрес. Я сказал ей оставаться дома. Но в глазах её было что-то иное. Она не боялась. Она уже сдалась.
До озера оставалось около километра. Пахло рыбой и сыростью, но странной — как будто гниют водоросли, которых в озере и не должно быть.
Когда мы подошли ближе, Светлана остановилась.
— Ты это видишь?
Я кивнул.
Озеро… было зелёным. Не обычным болотным, а густо-неоновым, как антифриз. Волны на поверхности не шевелились. Но в самой глубине что-то пульсировало.
— Это не может быть цветением, — сказала она.
— Это не может быть вообще.
Мы стояли и молчали.
Потом услышали треск.
Из леса вышел кабан. Огромный. С обнажёнными клыками, с кровью на брюхе. Он не бежал — он шёл. Прямо на нас.
— Назад! — скомандовал я.
Светлана уже достала пистолет.
Я выстрелил дважды. В воздух. Кабан не остановился. Только когда Светлана ударила его в бок, он завыл — да, именно завыл, не заревел — и метнулся в кусты.
— Это не животное, — выдохнула она.
— Это заражённое что-то.
Вдалеке, у воды, стоял человек. Худой, высокий. Лицо — будто в тени. Он не двигался. Просто стоял. Мы оба его увидели. Светлана подняла руку:
— Эй! Кто вы?
Он медленно повернулся. Я увидел глаза. Светящиеся. Жёлтые.
Я бросился вперёд. Но когда добежал до берега — там никого не было. Только следы… как будто ступни плавились в грязи.
Мы решили вернуться. Нельзя было идти дальше без снаряжения. Светлана дрожала. Я держал руль двумя руками. Сзади, в зеркале, мне казалось, кто-то сидит.
В гостинице всё выглядело, как прежде. Но в номере, на моём зеркале, была надпись. Пальцем, по запотевшему стеклу.
«Они под водой».
Надпись на зеркале держалась ещё пару минут, прежде чем исчезла, будто её никогда не было. Я провёл пальцем по стеклу — сухо. Ни влаги, ни запотевания. И всё же — она была. Светлана стояла рядом, смотрела молча.
— Ты это видел?
— Видел.
— Что будем делать?
Я достал блокнот.
— Пункт первый — мужчина на берегу. Пункт второй — участковый. Пункт третий — агрессивные животные. Пункт четвёртый — галлюцинации. Пункт пятый — неестественный цвет воды.
Она добавила:
— Пункт шестой — люди, которые «меняются».
Я кивнул.
— Участкового надо найти. Или хотя бы понять, что с ним случилось. Его звали Семёнов. Тридцать шесть лет. Работал в Рыбинском ОВД с двухтысячного года. Последний выезд — пять дней назад. После этого — связь обрывается. Сигнал с его служебного телефона исчез буквально в трёхстах метрах от берега озера.
Мы выехали к участку, где он жил. Панельная пятиэтажка, обычная. Его соседи — пенсионерка и молодой парень с надетыми наизнанку штанами. Парень сказал, что Семёнов в последние дни часто приходил с царапинами, говорил сам с собой и… что-то бурчал по ночам, будто не спал вообще.
— Один раз, — рассказывал он, — он вообще стоял у моей двери и шептал, что «глубина всё заберёт».
Ключи от квартиры участкового нам передали в отделе. Мы вошли аккуратно. В квартире было темно, даже несмотря на открытые шторы. В кухне — полная плесень в раковине, будто никто не мыл посуду неделями. В комнате — аккуратно заправленная кровать, стопка дел на столе, и… дневник.
Обычный, в кожаном переплёте, с закладкой. Я открыл его.
Записи были аккуратным, почти каллиграфическим почерком.
«День третий. Они идут из воды. Это не воображение. Я видел глаза. Жёлтые, как у зверя. Вчера Нина сказала, что не узнаёт сына. Он всё время у берега. Плачет. А потом смеётся.»
«День четвёртый. Мне снится одно и то же. Я стою в воде, и она уходит из-под ног. Но я не тону. Я иду вниз. Там светло. Там говорят.»
На последней странице — одно слово, написанное жирно, с нажимом:
«ПОСТОРОННИЙ»
Светлана посмотрела на меня:
— Психоз?
— Или что-то, что его к нему привело.
— Сам мог войти в озеро?
Я кивнул.
— Мог. Особенно если что-то его звало.
Пока мы обдумывали, из коридора послышался звук. Скрип.
Мы обернулись. Дверь в туалет была приоткрыта. Я вытащил пистолет, медленно подошёл и распахнул её.
Пусто.
Но на зеркале — снова надпись. Почти такая же, как в гостинице. Только теперь:
«ОН ВНУТРИ»
Я сделал фото. Потом мы поехали к женщине, что говорила о муже, который «грызёт сучья». Её звали Варвара Климова. Жила на окраине, почти у самой просёлочной дороги. Дом — старый, с облупленным крыльцом. Вокруг — тишина.
Варвара встретила нас на пороге.
— Он ушёл, — сказала она.
— Куда?
— На озеро. Два дня назад. Вернулся ночью. Мокрый, синий. Молчал. Я хотела вызвать врачей. А потом он начал смеяться. Сказал: «Я теперь часть».
— Чего часть?
— Не знаю. Он повторяет: «Она открылась». Потом замолчал. Лежит. Не ест, не спит. Просто лежит.
— Можно его увидеть?
Она провела нас в комнату. Муж лежал на кровати, накрытый пледом. С виду — обычный человек. Но кожа была… странная. Как будто тоньше. Прозрачнее. Виднелись сосуды. И зрачки — вытянутые вертикально, как у кошки.
— Он дышит?
— Да. Но не двигается. Только глаза. Он смотрит… туда.
Мы стояли молча. Он смотрел на потолок, но взгляд — будто сквозь крышу. Куда-то выше.
Вышли на улицу. Светлана сжала губы.
— Это заражение.
— Или трансформация.
— Это выходит за рамки биологии.
Я покачал головой.
— Пока всё это — симптомы. Причину нужно искать в озере.
Мы вернулись к берегу, на то же место, где вчера появился мужчина с жёлтыми глазами. На этот раз я взял с собой пробоотборник, армейский. Сделал три замера воды — у кромки, в полуметре и в глубине. Вода была густая, вязкая, будто масло.
Пока я работал, Светлана отошла в сторону и нашла обгоревшую часть формы. На шевроне — инициалы «С.А.С.». Семёнов Артём Сергеевич.
— Он был здесь.
Я кивнул.
— И, судя по всему, с ним случилось то же. Только сильнее.
В этот момент прибор в руке пикнул. Я посмотрел на дисплей.
Уровень фосфатов — в семь раз выше нормы. Но что странно — радиоактивность тоже зашкаливала. Нестабильный альфа-фон. Ни один природный источник не даёт таких значений.
Я посмотрел на озеро.
Вода всё так же не колыхалась. Но в самой её толще… будто что-то двигалось. Или — наблюдало.
Вечером мы вернулись в гостиницу. Светлана пошла в душ, а я разложил улики по столу: пробы воды, записи Семёнова, обгоревшая ткань формы, фото надписей на зеркалах. Всё это складывалось в слишком стройную, но тревожную картину.
За годы я научился распознавать, когда случай выходит за рамки. На этот раз рамок не было вовсе. Озеро не просто стало «аномальным». Оно — центр. Оно втягивает в себя людей. Преобразует.
Я сделал записи в блокноте:
– Озеро меняет химический состав, вызывает мутации.
– Влияние — психогенное: галлюцинации, нарушение поведения.
– Люди, контактировавшие с озером, «меняются».
– Надписи появляются без видимого источника.
В дверь постучали. Открываю — мужчина в поношенном костюме, глаза подёрнуты сосудистой сеткой, волосы седые.
— Вы с Москвы?
— Да. Что случилось?
Он оглянулся.
— Я был электриком в деревне у озера. Пять лет назад. Когда всё началось.
— Что именно началось?
— Станция. Там стояла станция. Временная. Сначала МЧС, потом какие-то частные. Три месяца работали, бурили. Потом — авария.
— Какая авария?
— Молчат до сих пор. Только ночью — как бахнуло… весь лес осветился. Потом станцию убрали. А через месяц — озеро стало… как вы видите.
— Где была станция?
— На мысу, за карьером. Там теперь всё заросло. Но осталась плита бетонная. Если захотите — покажу.
Он вручил мне смятый листок с координатами. Я поблагодарил, он исчез в коридоре. Словно и не приходил.
На следующее утро мы поехали в архив. Рыбинский городской. Старый корпус с облезлой лепниной, в коридоре пахло плесенью и старой бумагой.
— Нам нужны любые данные о бурении в районе озера, — сказал я архивистке.
Она смотрела на меня долго. Потом кивнула.
— Подождите.
Через час она вынесла две папки.
На первой: «Рыбинск-Четыре. Протоколы и акты. Секретно. Хранение бессрочно».
На второй — просто штамп: «Утечка».
Открываю первую — таблицы, подписи, схемы. Начало две тысячи девятого. Компания зарегистрирована в Москве. Владелец — ООО «Альтаир». Связи — через цепочку на кипрскую компанию. Цель бурения — «гидроакустическая разведка». Но на одном из документов стоит печать: «Допуск спецгруппы — отдел П».
Я замер.
Отдел П — это мы. Вернее, структура, существующая внутри нас, на другом уровне. Я никогда не имел с ней дел. Но слышал. Это те, кто работает с тем, чего быть не должно. То, что не фиксируется в отчётах.
В папке были три фамилии:
– инженер Могутов
– техник С. Семёнов
– руководитель объекта: Белаев А.А.
Фотографии — нет. Только подписи.
Открываю вторую папку. Там всего один лист. Напечатанный на старой машинке, с выцветшими буквами. Текст сбивчивый, с грамматическими ошибками. Но суть понятна.
«…под слоем грунта был обнаружен объект неизвестной природы. При попытке вскрытия — отказ всей техники. Рабочие слышали звуки. Два человека — без признаков психического заболевания — добровольно вошли в воду. Один вышел. Сказал: “Она показала мне”. После этого — самоубийство. Станция остановлена. Территория заминирована. Объект не вскрывать».
Я почувствовал, как холод ползёт по позвоночнику.
Я отсканировал лист, сделал копию. Архивистка спросила:
— Зачем вы всё это ищете?
Я ответил честно:
— Потому что люди умирают.
Выезжая из города, мы заехали в местную школу. Хотели поговорить с преподавателем биологии. Он сам написал в местную газету, что в озере «феномен, не имеющий аналогов». Мужчина встретил нас в лаборатории.
— Всё началось с водорослей, — сказал он. — Я взял пробу. Их нет в реестре флоры средней полосы. Более того — они вырабатывают соединение, близкое к галлюциногенам. Но природных аналогов нет.
— И откуда они?
— Я не знаю. Но они — основа нового биоцепа. Я отправил пробу в институт в Обнинске. Они мне перезвонили через два дня и сказали: «Удали все копии. Не звони сюда больше».
Я взглянул на Светлану.
— Кто-то пытается замять это?
— Либо боятся.
— А может — уже не они решают.
Перед выездом к бывшей станции я позвонил в Москву. Хотел уточнить, была ли санкция на «Рыбинск-Четыре». Оператор на другом конце сказал, что такие объекты не числятся.
— Но есть пометка, — добавил он. — Фиксация по линии Ноль-Три.
— То есть?
— Ноль-Три — это «не подлежит докладу».
Я бросил трубку. Мы выехали немедленно.
До мыса добирались пешком. Машина не прошла по просёлку. Лес был мрачным, будто осыпающимся. Ни птиц, ни шорохов. Воздух — вязкий.
Через тридцать минут хода мы вышли на поляну.
Там действительно стояла плита. Огромная, метр на три. Бетон с трещинами, внутри — замурованный металлический люк.
На плите выцарапано:
«СЮДА НЕ СМОТРЕТЬ»
И ниже — крест.
Я наклонился. Люк не поддавался. Но я положил ладонь — и почувствовал вибрацию. Едва различимую. Но она была.
Под этой плитой — что-то живое. Или… работающее.
Светлана посмотрела на меня.
— Нам туда?
Я не ответил. Просто достал фонарь.
Люк открылся неожиданно легко. Когда я вновь приложил ладонь, услышал щелчок — будто внутри сработал старый магнитный замок. Светлана молча подала мне перчатки. Мы подняли крышку. Под ней — металлический лаз, ведущий вниз под углом примерно в сорок пять градусов.
— Кто-то обслуживал этот проход совсем недавно, — заметила она. — Ни паутины, ни ржавчины.
Я кивнул.
— Возьми фонарь. И держись ближе.
Мы спустились по железной лестнице, шаги отдавались глухо, как будто весь тоннель был заполнен воздухом под давлением. Металлические стенки были покрыты следами влаги. Внизу — массивная дверь. На ней — символ, едва видимый под облупившейся краской. Треугольник, перечёркнутый линией.
Я толкнул дверь. Она поддалась. За ней — коридор, метров двадцать. В конце — ещё одна дверь, уже открытая. Мы вошли.
Зал.
Промышленного типа. Металлические каркасы, брошенные кабели, по центру — стеклянный цилиндр высотой около трёх метров, разбитый изнутри. Вокруг — остатки аппаратуры. На стене — панель с потухшими экранами и старым логотипом: «ИНИЯ. сектор В». Я знал эту аббревиатуру: Институт нестабильных явлений атмосферы. Только официально он был закрыт в девяносто втором.
— Здесь проводились эксперименты, — сказал я.
Светлана медленно обошла цилиндр.
— Похоже, что-то в нём… росло. Или держалось. И потом вырвалось.
— Или было отпущено.
В дальнем углу мы нашли шкаф с личными вещами. На одной из полок — карточка. Пропуск. Фотография — Семёнов. Только с бородой и в лабораторном халате. Подпись: «ассистент, объект номер семь».
— Значит, он был не просто участковым.
— Он знал, что здесь происходит. Может, именно он всё и начал.
— Или пытался остановить.
На стене рядом с пультом висел журнал смен. Последняя запись:
«Девятнадцатое марта две тысячи девятого года. Уровень контакта достиг фазы три. Объект пробуждается. В случае дальнейшего роста — эвакуация».
Я пролистал назад.
«Пятая неделя. Началась трансляция. Команда слышит одно и то же. Глубина. Свет. Приём».
«Шестая неделя. Одиннадцать субъектов проявили сходное поведение. Один случай самоповреждения. Работа временно приостановлена».
«Седьмая неделя. Отдел П изъял часть записей. Блокировка канала связи».
Мы молчали. Воздух становился гуще. Свет фонарей будто гас в воздухе, хотя батареи были полные.
Я услышал щелчок. Потом ещё один. И шорох.
Повернулся. У дверного проёма, в темноте — что-то промелькнуло.
— Назад! — рявкнул я.
Светлана прижалась к стене. Я выстрелил — один раз, в воздух. Шорох исчез.
— Животное?
— Не уверен.
— Может, человек?
— Или тот, кто им был.
Мы быстро покинули помещение. Но уходя, я обернулся и заметил надпись на стекле разбитого цилиндра. С внутренней стороны. Почти стёртая, но различимая:
«Я всё ещё здесь».
Наверху уже темнело. В лесу сгущался туман. Но не обычный — он поднимался с земли, медленно, как клубящийся дым. Воздух на вкус — как металл.
Мы добрались до машины и включили обогрев. Минуту молчали. Потом Светлана сказала:
— Мы имеем дело не с заразой. И не с психотропом.
— А с чем?
— С некой системой. Организованной.
Я кивнул.
— Она не атакует. Она… адаптирует. Под себя.
— А люди?
— Люди — элемент. Или ресурс.
В эту ночь я снова не спал. В голове крутилась фраза: «Я всё ещё здесь». Кто? Что? И главное — зачем?
На следующий день мы направились в деревню Лаврентьево. Там, по слухам, проживал последний из сотрудников станции, который покинул её до закрытия. Его имя значилось в журнале смен — Алексей Белаев. Руководитель.
Дом — на краю леса. Окна забиты, дверь заперта. Но в доме кто-то был — я чувствовал движение. Постучал.
— Федеральная служба безопасности. Откройте.
Тишина. Потом — шорох.
И голос:
— Уходите.
— Мы знаем про станцию. Мы нашли дневники.
— Уходите, если хотите жить.
— Белаев! Мы знаем, что объект активен. Люди гибнут. Семёнов…
Дверь распахнулась.
На пороге стоял мужчина лет шестидесяти. Седые волосы, тёмные глаза, кожа — нездорово-бледная.
— Он не Семёнов. Никто уже не тот, кем был.
— Кто вы?
Он усмехнулся.
— Тот, кто смотрел вглубь. Дольше всех. И понял.
Он впустил нас. Дом был заставлен старыми документами, схемами, фотоплёнками.
— Это не болезнь, — сказал он. — Это контакт.
— С чем?
— Не с чем. А с кем. Это — не форма жизни. Это форма воли.
— Бред.
— А как вы объясните совпадения? Галлюцинации? Аномальные поля? Совпадения в записях? Все слышат одно и то же?
Я ничего не ответил.
Белаев открыл ящик. Вынул кассету.
— Это последняя запись. Прямая.
— Что на ней?
— Голос. Или то, что им стало.
Запись мы прослушивали в машине. Светлана держала ноутбук, подключённый к старому видеомагнитофону через оцифровщик. Белаев предупредил:
— Не переслушивайте её много раз.
— Почему?
— Потому что она не заканчивается, когда звук прекращается. Она продолжается… у вас.
Запись началась с шипения. Потом — треск, как будто кто-то медленно вращал мокрый микрофон. За этим — гул. Он шёл волнами. Сначала — низкий, потом чуть выше. Фоновые звуки — щелчки, как будто кто-то стучит пальцем по стеклу. Через сорок секунд — голос. Женский. Хриплый, будто исцарапанный временем.
— …они не поднимаются… они… не знают…
Секунда тишины.
— …мы не одни…
— …она пришла в воду…
— …я… помню… теперь…
Звук обрывается. Но в кабине машины — полная тишина. Даже не скрипят панели. Светлана выключила ноутбук, но я всё ещё слышал… будто отголосок — голос, но не внешний. В голове. Как будто кто-то говорил через воспоминание.
Я вышел из машины. Сел на бетонное ограждение. Закурил. Ветер был ледяной, хотя календарь показывал середину октября.
Светлана вышла следом.
— Этот голос… он не записан. Он... вплетён.
— Именно. И этот треск. Это не шум. Это — структура.
— Какая структура?
— Попробуй наложить спектральный анализ.
Она кивнула.
— Если это действительно передача, то это не голос. Это код.
Мы направились обратно в гостиницу. По дороге Светлана проверила почту — пришёл отчёт по анализу проб воды, который я передал в лабораторию.
— Слушай, — сказала она. — Это не просто мутная жидкость. Там — органика. Структурированная.
— Биологическая?
— Да. Но неизвестного типа. Состоит из фрагментов РНК, связанных неестественными цепями. Один из образцов вообще выдал мутационные сигнатуры.
— Значит, это не вода.
— Это... матрица.
Я молчал. Мы проезжали тот самый поворот, где первый раз видели мужчину с жёлтыми глазами. И именно в этот момент — он снова появился.
На дороге. Стоял прямо, не двигаясь. Свет от фар падал на его лицо, но оно не освещалось — будто поглощалось. Мы выскочили из машины. Он не шевелился.
Я сделал шаг.
— Кто вы?!
Он повернулся. Губы дрогнули.
— Ты слышал…
— Что слышал?!
— Глубина... помнит.
— Вы Семёнов?
Он не ответил.
Я подошёл ближе. Он не отступил. В этот момент Светлана бросилась вперёд, но он исчез. Не убежал. Просто исчез. Осталась только тень на асфальте.
Мы вернулись в гостиницу в молчании. Ни один из нас не хотел говорить первым. В комнате я включил воду — шла слабо, но… тёплая. Я наклонился — и заметил, что в каплях, падающих на раковину, были крошечные... всполохи. Мельчайшие огоньки.
Я запустил руку под кран. Кожа начала зудеть. Я смыл, но ощущение не уходило.
— Света. Пойди посмотри на воду.
Она зашла, приложила ладонь — тут же отдёрнула.
— Она электризуется.
— Течение?
— Нет. Что-то в ней живёт. Или... передаёт.
Секунду мы стояли в полной тишине. И вдруг — сработала пожарная сигнализация. Но не сигналом. А голосом. Мужским.
— …осторожно… повторный цикл… начинается…
Я вытащил провод из розетки. Система замолчала. Светлана посмотрела на меня.
— Уходить?
Я покачал головой.
— Нет. Теперь мы внутри.
Мы решили ночью добраться до станции ещё раз. С фонарями, оборудованием и проводным регистратором. По дороге Светлана продолжала расшифровку записи.
— Владимир. Послушай. В спектре — повторяющийся узор. Это не звук. Это… почти язык. Только не человеческий.
— Шифр?
— Или… попытка быть понятым.
На станции было темно. Мы вошли через тот же люк. Внутри — всё так же. Но теперь... появился запах. Тёплый, металлический, как от крови и старого кабеля.
Я проверил цилиндр. На внутренней поверхности — новые следы. Как будто кто-то касался стекла изнутри. Недавно.
— Здесь кто-то был.
— Или что-то вернулось.
Светлана проверила пульт. Один из индикаторов мигал.
— Энергия есть. Источник — автономный. Под землёй.
— Значит, станция не полностью отключена.
— Она ждёт.
Я подошёл к стене, где раньше не было ничего. А теперь — была трещина. Сквозная, вела в другое помещение. Мы пробрались внутрь.
Это была камера. Глубокая, цилиндрическая, с уровнем воды по щиколотку. На стенах — знаки. Выцарапанные. Повторялись: круг, точка, две линии. Опять круг.
Светлана сфотографировала.
— Что это?
— Код. Язык. Возможно — указания.
— Для кого?
— Для тех, кто «слышит».
В центре камеры — металлический саркофаг. Покрытый плесенью, но с герметичной крышкой.
На табличке:
«Геном-субъект. Проект Точка».
Мы молчали.
Потом я достал лом и начал отжимать крышку.
— Ты в своём уме?
— Надо знать, с чем мы имеем дело.
Крышка поддалась. Под ней — стекло. Под стеклом — человек. Точнее… человекоподобное. Бледное лицо, прозрачная кожа, глаза закрыты. Но… зрачки двигаются.
— Он жив.
Светлана дрожащим голосом:
— Он… не он. Это уже не человек.
И в этот момент глаза открылись. Прямо на нас.
Они не были злыми. Не были пустыми.
Они были... понимающими.
И тогда я услышал голос. Прямо в голове.
Без звука.
Простой вопрос.
— Ты… один?
Я отступил. Не из страха — из инстинкта. Так делают все оперативники, когда ощущают: ты больше не контролируешь ситуацию.
Существо — человек — объект в саркофаге… не двинулся. Но глаза продолжали следить. Они двигались с точностью, будто фиксировали координаты. Ни одна эмоция не отражалась на его лице. Ни боли, ни тревоги, ни злобы.
Голос в голове затих. Ни эха, ни следа. Только пустота — как будто что-то оценило меня, и... ушло обратно.
Светлана стояла в углу, бледная, рука на кобуре.
— Это... не галлюцинация.
— Нет.
— Ты тоже слышал?
Я кивнул.
— Вопрос. Один. «Ты один?»
Она покачала головой.
— Как будто оно ищет… связь. Понимание. Или… замену.
Мы закрыли саркофаг. Я запечатал герметик, сфотографировал объект, сделал быстрый чертёж комнаты. Всё — с намерением передать в Центр. Но внутри уже грызло другое — слишком поздно.
Когда мы вернулись в коридор станции, почувствовали — воздух изменился. Словно насыщен чем-то. Пахло… морем. Хотя до воды — километры.
Из темноты слышался звук — будто кто-то шагал босиком по мокрому бетону.
Я вскинул фонарь. Луч света выхватил фигуру.
Семёнов. Или то, что от него осталось.
Он шёл, не моргая. Тело чуть покачивалось, словно в полусне.
Я поднял пистолет.
— Стой! Федеральная служба безопасности.
Он остановился.
И — заговорил.
— Я… помню… вас.
Голос был сломанный. Как будто кто-то вспоминал, как говорить.
— Вы Семёнов?
— Был.
— Где вы были?
— Внутри.
— Что внутри?
Он взглянул прямо в глаза.
— Мы.
Светлана прошептала:
— Это симбиоз. Или… поглощение.
Семёнов сделал шаг.
— Она не причиняет боль. Она просто убирает то, что не нужно.
— Что не нужно?
— Страх. Одиночество. Границы.
— Это внедрение.
— Это возвращение.
Я сделал шаг вперёд.
— Кто она?
Он медленно улыбнулся.
— Вода. Свет. Глубина. Это не она. Это имя, чтобы мы могли слышать.
Семёнов упал. Резко, как перерезанный.
Мы бросились вперёд. Пульс — едва. Кожа — обожжённая.
Я попытался вызвать помощь, но связь пропала. Приборы не работали. Всё отключилось, как по сигналу.
Светлана проверила его зрачки.
— Всё. Возврата нет.
— Или его никогда и не было.
Нам нужно было убираться. Сейчас же. Я чувствовал: зона выходит из-под контроля. Или — входит в него.
Когда мы выбрались на поверхность, уже рассвело. Над озером — туман, густой, молочный. Ни одного звука. Ни птиц, ни ветра.
По дороге в город я попытался снова связаться с Центром. Ноль. Радио тоже молчало. Только один короткий сигнал — и тишина.
Мы добрались до Рыбинска около восьми утра. На въезде — пост. Военные. Камуфляж, техника. Спецназ в броне.
Нас остановили.
— Кто вы?
— Федеральная служба безопасности. Оперативная группа.
Офицер проверил документы. Потом сказал:
— Проезд запрещён. Район закрыт.
— На каком основании?
Он передал мне папку.
Приказ. Подпись — не Ракитина. Другое имя. Генерал-майор Мираев.
Светлана нахмурилась.
— Кто это?
— Я его знаю. Он... занимается такими делами. Те, что никто не должен видеть.
— «Люди в белом»?
— Примерно. Только теперь у них не белое. Теперь — никакое.
Нам разрешили пройти пешком в центр города — якобы «для координации действий». Всё было странно тихо. Люди шли по улицам с пустыми лицами. Не разговаривали. Не смотрели в глаза.
На площади стояла палатка — временный медпункт. Мы вошли. Там — доктор. Молодой.
— ФСБ?
— Да. Что здесь происходит?
Он пожал плечами.
— Жалобы: головная боль, потеря координации, слуховые галлюцинации. Но... без физической патологии. Люди… будто становятся другими.
— Какими?
— Спокойными. Тихими. Но... чужими.
Светлана обернулась ко мне.
— Это уже не локально.
Я кивнул.
— Расширение. Как сеть.
На обратном пути нас остановила пожилая женщина. Говорила тихо, но внятно.
— Они приходят ночью.
— Кто?
— Те, кто в воде.
— Вы их видите?
— Не вижу. Слышу. Они поют.
— Что поют?
Она улыбнулась.
— Не словами. Просто… чтобы мы не были одни.
Мы вернулись в гостиницу. Я достал протокол, начал писать доклад. Чётко. Без домыслов. Только факты.
— Объект существует.
— Воздействие — нейропсихическое, биохимическое.
— Контакт установлен.
— Потенциал распространения — высокий.
— Рекомендация — изоляция. Немедленно.
Но я понимал — это уже не остановить.
Не потому, что нет средств. А потому, что те, кто должен остановить, уже внутри.
Вечером поступил вызов. Из Москвы.
Не с прямой линии.
Голос — мужской. Спокойный.
— Вы больше не руководите операцией.
— Кто говорит?
— Вам передадут инструкции.
Я понял: мы попали в зону, откуда не возвращаются не телом — разумом.
Светлана смотрела в окно.
— Ты веришь, что это конец?
— Нет.
— Почему?
Я выдохнул.
— Потому что она только начала.
Ночь в Рыбинске опустилась как крышка. Без звёзд, без луны. Город будто выдохся. Ни одного фонаря не горело, даже окна в домах — тёмные. Люди либо спали, либо... ждали чего-то.
Я сидел на подоконнике, курил. Окна распахнуты, в номере тихо. За дверью — тишина, как в подвале. Светлана мылась в душевой. Звук воды напоминал строчку из старой хроники: «изолированная зона, тринадцатый день контакта».
Когда она вышла — в майке, с мокрыми волосами, — я почувствовал укол странного спокойствия. Всё казалось неправильным. Город, сигнал, люди. А она — как якорь.
— Мы всё ещё в реальности, да? — спросил я.
Светлана села напротив, натянула на плечи куртку.
— Пока у нас есть дыхание, пульс, логика — да.
— А что, если логика — это часть заражения?
— Тогда мы не первые. Тогда это уже случалось.
Мы замолчали. В таких паузах обычно вылезают воспоминания. И у меня — полезли.
Балкон на Белой Даче. Ирина готовит чай, Руслан в наушниках, рисует что-то в блокноте. Ветер гоняет жёлтые листья по балкону, и я думаю: как легко потерять это. Одним приказом. Одной тенью под кожей.
— У тебя семья, да? — вдруг спросила Светлана.
Я кивнул.
— Сын. Жена. Мать ещё жива. Отец уже... больше наблюдает, чем говорит.
— Они знают, чем ты занимаешься?
— Жена знала. Сейчас — не спрашивает. Думаю, лучше так.
— А ты? —
— Что я?
— Ты не чувствуешь, что уже ушёл слишком далеко?
Я посмотрел на неё.
— Каждый раз. Но потом — очередное дело. И возвращаешься. Или убеждаешь себя, что возвращаешься.
Она молча протянула мне чашку. Кофе. Горький. Настоящий.
— Однажды ты не вернёшься, — сказала она.
— Ты боишься этого?
Светлана посмотрела мне в глаза.
— Я боюсь забыть, как выглядели те, кто ушёл.
Мы легли под утро. От усталости тела болели, как после обстрела. Перед сном я подумал, что давно не чувствовал чьё-то присутствие рядом, не как коллеги, не как оперативника — просто как человека. Не чужого.
Утром нас вызвали на брифинг. Временный штаб разместился в здании старой школы. Внутри — военные, гражданские, представители Роспотребнадзора. И, отдельно — двое. В сером, без знаков. Не представились. Но по взгляду, по тому, как слушали, как делали пометки — я понял. Центр.
На брифинге говорили только одно — зона будет изолирована. В течение сорока восьми часов весь периметр будет блокирован, доступ закрыт.
— Решение окончательное, — произнёс старший офицер. — Идёт речь не о заболевании, а о неконтролируемом психофизиологическом факторе. Мы не можем рисковать дальнейшим распространением.
Светлана встала.
— Простите, вы собираетесь просто закрыть зону, не исследуя причины?
— Причины — вне нашей юрисдикции.
— Это нарушение протокола.
— У нас другой протокол.
Я поднял руку.
— У нас прямая доказательная база: биохимический след, воздействие на психику, следы незарегистрированных опытов. Где анализ? Где реакция с центра?
В ответ — молчание.
После собрания один из серых подошёл ко мне.
— Слушай, Серёгин. Это уже не твоё дело.
— Пока на мне допуск — моё.
— Считай, что допуска больше нет.
Я вернулся к Светлане. Она смотрела в окно.
— Нас выдавили.
— Не просто выдавили. Нас списали.
— Почему?
Я посмотрел на неё.
— Потому что мы увидели слишком много. И поняли слишком рано.
Мы приняли решение — остаться ещё на одну ночь. Не докладывать. Не мешать. Просто зафиксировать всё, что успеем.
Вечером мы поехали к станции ещё раз. Уже знали дорогу наизусть. Лес снова был пуст, но теперь — будто выжженный. Ни одного звука. Земля — сухая, как после химии.
На подходе к люку мы заметили следы. Человеческие. Но не просто подошвы. Босые. И слишком глубокие — будто шли не ногами, а... весом всего тела.
Мы вошли внутрь. Там — было пусто. Все приборы отключены. Стены — выскоблены. Словно кто-то зачищал.
— Они демонтируют всё, — прошептала Светлана.
— Или скрывают.
— Насколько глубоко ты думаешь это уходит?
— До самого дна.
Мы сделали ещё один спуск в нижний отсек. Саркофаг был вскрыт. Пуст. Только влажные следы на полу. И в воздухе — едва уловимый звук. Будто... дыхание.
Мы не нашли ничего. Кроме записки.
«Вы слышали её. Теперь — вы часть».
На обратном пути Светлана молчала. Потом сказала:
— Всё это можно объяснить.
— Попробуй.
— Синтетический агент. Биоактивный. Разработанный вне официальной юрисдикции. Возможно, на основе водной флоры. Попал в экосистему. Повлиял на психику. Эпидемиология не справилась.
— А «голоса»?
— Аудиопсихотропное явление. Тип коллективной внушённой галлюцинации. Бывает при отравлениях.
— И человек в саркофаге?
— Гибрид. Прототип. Возможно, генетический носитель. Создан или изменён. Неизвестным способом.
Я усмехнулся.
— И это — рационально?
— Это лучше, чем признать, что за всем стоит что-то, что мы не понимаем.
Перед сном я набрал номер Ирины. Долго не бралось. Потом — голос.
— Да?
— Это я. Всё в порядке.
— Где ты?
— Я... в командировке. Рыбинск.
— Опять?
— Я скоро приеду.
Пауза.
— Руслан тебя ждёт. Хотя и не говорит.
— Я знаю.
— Только не исчезай, Володя. Просто… не исчезай.
Когда я положил трубку, Светлана сидела в кресле.
— Тяжело?
— Не то слово.
Она кивнула.
— У тебя — мост. А у меня — только берега.
Мы легли. Молча. Но я слышал: дыхание стало ровнее. И впервые за долгое время — не тревожило.
Проснулся я внезапно. Без сна. Будто кто-то поставил будильник в затылке.
Светлана ещё спала. Одна рука под щекой, волосы спутались. На лице — усталость, не бо́льшая, чем у любого оперативника, а какая-то... человеческая. Не защитная.
Я тихо вышел в коридор. Хотел позвонить в Москву. Не по линии связи — обычный мобильный, старый, кнопочный. Им я почти не пользовался. Но когда достал из рюкзака — он был включён. И в меню я увидел одно: вызов, сделанный в три часа двадцать две минуты. Номер не определён.
Я не звонил.
Жёстко прижал телефон к уху — гудки. Потом соединение.
— Алло?
Пауза.
— Кто это?
Тишина. Только дыхание. Тихое. Не женское. Не мужское.
— Вы слышите меня?
Щелчок. Разъединение.
Я включил диктофон и проверил файл — запись сохранилась. И на ней — тот же фоновый гул, что был на видеокассете Белаева. Только слабее. И в самом конце… голос. Очень тихий. Но слышно.
— Он уже среди вас.
Вернулся в номер. Светлана встала, сразу посмотрела на меня.
— Что-то не так?
— Кто-то звонил с моего телефона. Ночью. Я не звонил.
— Могло быть включение удалённое. Через внешнюю сим-карту.
— А голос?
— Какой голос?
Я включил диктофон. Она прослушала.
— Это тот же паттерн. Те же частоты. Значит, кто-то рядом.
— Или уже внутри.
Она посмотрела на меня странно.
— У тебя кровь.
— Где?
— Под воротником.
Я подошёл к зеркалу. Слева на шее — тонкая царапина. Как от ногтя. Или... когтя.
— Ты не помнишь?
— Ничего.
Она отошла, открыла окно.
— Нам нужно уезжать.
— Пока нет.
— Почему?
Я посмотрел в глаза.
— Потому что кто-то хочет, чтобы мы ушли именно сейчас.
В течение дня начались сбои. Все записи с камер наблюдения, которые мы сделали на станции, — исчезли. С флешек, с жёстких дисков. Остались только скриншоты. И то — с глюками. Лица размыты. Надписи смазаны.
Фотографии объекта в саркофаге — тоже не открываются. Формат повреждён.
Мы поехали в местную лабораторию, куда отправили образцы воды. На месте — опечатано. Бумага с печатью: «По решению межведомственной комиссии — временно закрыто».
Подпись — всё тот же генерал Мираев.
— Это зачистка, — сказал я.
Светлана кивнула.
— Вопрос — кто её организует. ФСБ? Центр? Кто-то выше?
— А может — не совсем люди.
Она резко обернулась.
— Не начинай. Мы должны удерживать границы. Пока всё объяснимо.
— Пока.
Мы решили рискнуть и поехать в соседнюю деревню, откуда поступал первый сигнал о пропаже участкового. Там жила женщина по фамилии Стручкова — мать подростка, который, по слухам, первым увидел изменения в озере.
Дом — одноэтажный, с синей крышей. Она открыла быстро. Уставшая, с мешками под глазами.
— Мы из ФСБ. Хочу задать вам несколько вопросов о вашем сыне.
— Вы опоздали.
— Почему?
— Потому что его уже нет.
— Умер?
— Исчез. Позавчера ночью. Просто вышел — и всё. Я слышала, как он шептал что-то. Во сне. А потом встал — и ушёл. Без обуви. Без куртки. Только в пижаме.
— Что он шептал?
— «Они зовут. Они хорошие».
— Вы обращались в полицию?
— Они пришли. Но вечером… сожгли его вещи. Сказали: «инфицированное». Не оставили ни фотографии, ни записей. Сказали, что это не в вашей юрисдикции.
Мы уехали молча.
Вечером нам позвонил Ракитин.
— Срочно возвращайтесь.
— Мы почти на исходе операции.
— Я сказал — возвращайтесь. Это уже не под вашей ответственностью.
— Кто так решил?
Пауза.
— Сам понимаешь. Чем меньше ты знаешь — тем дольше живёшь.
В номере было темно. Светлана сидела на полу, разложив карты. Она обвела ручкой зону вокруг озера.
— Смотри. Все исчезновения — в радиусе восьми километров.
— Аномалия?
— Нет. Система. Она равномерно захватывает. Как клетка.
— Есть центр?
— Да. И он не в озере.
— Где?
Она ткнула в точку.
— Здесь. Под зданием бывшего водоканала.
Мы знали — нам туда не дадут пройти. Слишком охраняемое здание. Но у нас был один шанс.
Ночью, в чёрной одежде, мы пробрались через старый забор. У здания — охрана. Но они смотрели не на нас, а внутрь. Будто ждали, что кто-то выйдет.
Мы спустились в технический подвал. И там — нашли его. Тот самый цилиндр. Только больше. Пять метров в высоту. Жидкость внутри — та же, густо-зелёная. А в ней… лицо.
Лицо. Моё.
Я замер. Светлана выронила фонарь.
— Это не может быть.
— Это… не я.
— Биокопия.
— Или образ. Внедрение.
И тут — шаги. Сзади.
Фонарь упал.
Они пришли.
Они вошли молча.
Четверо. В броне, без знаков. Свет фонаря выхватил лица — закрыты масками. Ни звука. Лишь синхронный шаг, будто тренировались годами.
Мы замерли. Я медленно поднял руки. Светлана сделала шаг в сторону — чтобы прикрыть фланг, если начнётся.
Но не началось.
Один из них подошёл к цилиндру. Наклонился.
— Активен, — сказал он в рацию. — Образ стабилен.
Другой открыл ящик — внутри металлический контейнер.
— Упаковываем. Координация — через канал «Глубина четыре».
Я понял: мы им не интересны. Они пришли не за нами. А за тем, что внутри. Или — за тем, что уже вышло.
— Кто вы? — спросил я.
Никто не ответил.
Я сделал шаг. Один из них медленно повернулся. Маска — чёрная, без шлема. Только глаза. И голос:
— Вы должны уйти.
— На каком основании?
— Вы завершили свою часть.
— Мы даже не начинали.
— Нет, вы — передатчик. И теперь сигнал ушёл дальше.
Светлана шагнула ближе.
— Что это? Биологическое оружие?
— Это не ваше дело. И никогда не было.
Я ощутил, как что-то внутри начинает сдавливаться. Не страх. Не ярость. Отвращение. К этим словам. К этим лицам. К самому факту, что ты стал частью игры, не зная её правил.
Я вытащил пистолет.
— У меня всё ещё есть присяга.
Он не среагировал.
— А у нас — приказ.
Но в этот момент… всё изменилось.
Свет внутри цилиндра вспыхнул. В жидкости — движение. Как вздох. Как будто «он» — я? — внутри — услышал. Увидел. Понял.
И тогда — раздался звук. Не громкий. Не резкий.
Но такой, от которого хочется спрятаться в бетон.
Звук — как тысяча голосов одновременно. Как если бы хор детей, говорящих на разных языках, попытался одновременно произнести твоё имя.
У всех нас — включая бойцов — в ушах зазвенело.
Один из них выронил пистолет. Другой схватился за голову.
— Контакт! — закричал кто-то. — Контакт нестабилен!
— Внимание! Началось утечка! Уходим! Ухо…
Связь прервалась. Свет погас.
Мы выбрались из подвала с боем — не с ними, а с тем, что начало «вытекать». Пространство стало вязким. Воздух — будто под водой. Тени двигались не так, как должны. Один из бойцов остался позади. Мы слышали, как он кричал. А потом — только тишина.
Когда мы выбежали на улицу, город был уже не тем. Не в смысле разрушений — в смысле атмосферы. Люди стояли на остановках, глядя в одну точку. Ни одного разговора. Ни одного звука мотора.
— Это не захват, — сказала Светлана.
— А что?
— Перепрошивка. Как будто город меняет язык. На уровень глубже.
— Это всё ещё можно объяснить?
Она молчала. Потом кивнула.
— Можно. Только придётся переписать половину современной нейрофизиологии.
Ночью я не спал. Сидел, смотрел в окно. Вспоминал Иру. Руслана. Как он впервые сказал: «папа, ты хороший?» Не «где ты был», не «почему ты ушёл», а — «ты хороший?»
Я не ответил тогда. И не знаю, что сказал бы сейчас.
Светлана села рядом. Не спрашивала, не говорила. Просто была рядом. Этого хватало.
— Мы уедем? — спросил я.
— Мы обязаны уехать. Чтобы это не ушло дальше.
— Или мы станем частью.
— Мы и так уже внутри. Но, может, не слишком глубоко.
Она повернулась ко мне.
— Слушай, если завтра всё это сотрётся, и нас объявят психически нестабильными…
— Нас объявят.
— …я всё равно не жалею, что пошла туда с тобой.
Я смотрел на неё долго. Как на человека, который не просто рядом. Который держит твою правду, даже если она колется.
Я хотел сказать что-то. Но в этот момент — постучали.
Не в дверь. В окно. Второй этаж.
Мы подошли.
Никого.
Но на стекле — отпечаток. Рука. Тонкая. Как у ребёнка.
И надпись. Пальцем.
«Зачем ты один?»
Светлана сжала мою руку.
Я сказал только одно:
— Мы едем домой. Завтра.
Следующим утром мы покидали Рыбинск. Вокруг — военные блокпосты, закрытые дороги, ни одного журналиста. Всё почищено.
На выезде — офицер. Без нашивок.
Он посмотрел документы. Вернул.
— Вы не вернётесь.
— Никто и не собирается.
Мы уехали.
Но на зеркале в машине — надпись. Её не было раньше. И я точно не писал.
«Глубина всё помнит».
Москва встретила нас привычно: серая, с влажным асфальтом, глухими пробками и взглядами, в которых не спрашивают «где ты был». Здесь всё продолжается, будто ничего не произошло. Словно Рыбинска никогда и не существовало. Словно его стёрли с карты памяти.
Мы въехали в город ранним утром. Светлана спала на заднем сиденье. Не раздетая, не расслабленная — как разведчица, которая просто закрыла глаза на пару часов, не доверяя сну до конца.
Я остановился на обочине и посмотрел на неё. Уставшая. Живая. Всё ещё пытается держаться за логику, даже если под ногами давно уже зыбь. Мне захотелось просто взять её за руку. Но я не сделал этого. Не время. Не место. Не мы.
В отделе было тихо. Ракитин ждал нас в своём кабинете. Как будто не прошло и суток. Он сидел за столом, курил, в пепельнице тлели окурки.
— Ну что, Серёгин. Вернулись. Целые?
— Да.
— Доклад есть?
— Будет. Но сначала — вопрос. Кто был зачищающей группой?
Он выдохнул дым.
— Не твоего уровня.
— Но моего уровня — люди, которые исчезли.
— Люди исчезают каждый день.
— Это был эксперимент?
— Это была зона.
— И она всё ещё там?
Ракитин затушил сигарету.
— Я ничего не знаю. И ты — тоже.
Я положил на стол флешку.
— Запись. Контакт. Снято в подвале водоканала.
Он не тронул.
— Удали.
— Ты даже не послушал.
— И не буду. И ты забудешь. Это — не твоя территория. И не моя.
Я смотрел на него, как на человека, который когда-то мог бы спасти. А теперь — просто знал, когда нужно молчать.
— Мне что, отчитаться только в пустоту?
— Твоя задача — остаться в строю. Живым. Всё остальное — побочное.
— Ты был там. Или знаешь тех, кто был.
Он взглянул на меня.
— Мы все были. Только по-разному.
Светлана ждала у выхода. Мы не говорили. Просто прошли вместе до улицы.
На углу она остановилась.
— Дальше ты один?
— Так проще.
— Для кого?
Я не знал, что ответить.
Она вынула из кармана лист бумаги.
— Я оставила адрес. Если вдруг... захочешь вспомнить, что ты человек. Не только офицер.
— А ты?
— Я буду искать объяснение. Пока не останется ничего, кроме него.
Она ушла. Без пафоса. Просто растворилась в московском потоке.
Я вернулся домой. Ключ в двери. Поворот. В голове — гул. Не голос. Не зов. Просто последствия.
Ира встретила меня в кухне. Без слов.
Просто посмотрела.
— Всё?
— Нет.
— Опять?
— Там был контакт.
— У тебя был контакт — здесь. Сын.
Я сел. Руслан вышел из комнаты. Молчаливый. Уже не ребёнок. Но ещё не взрослый. Он посмотрел на меня.
— Папа. А ты где был на самом деле?
Я не ответил. Просто обнял его.
Через два дня я написал отчёт. Без мистики. Чёткий. Химия, поведение, улики. Всё рационально. На стол — полковнику отдела Н. Он пролистал.
— И что ты хочешь?
— Проверку.
— Серьёзно? После зачистки?
— Там остались люди.
Он закрыл папку.
— И останутся. Мы не вмешиваемся туда, где уже работают другие.
— Кто другие?
— Кто помнит глубже.
Через неделю мне позвонили. Не с номера. Не из ведомства.
— Ты видел слишком много.
— Значит, есть что прятать.
— Мы не прячем. Мы ограничиваем.
— Рыбинск не ограничили. Он продолжает.
— Это и есть цель. Изучение.
— Люди умирают.
— Они переходят.
Я положил трубку. Больше не звонили.
Я начал вести записи. Неофициальные. Личный журнал. Светлана отправляла анализы, пыталась найти учёных, которые ещё не под контролем. Мы писали друг другу. Без чувств, но с доверием.
В один из дней я обнаружил новую надпись на зеркале в ванной.
Мелкая. Как пыль.
Свет ударил — и она проступила.
«Скоро все будут понимать».
Я протёр зеркало. И сказал вслух:
— Но не все согласятся.
Следующий вызов пришёл в декабре. Город Тверь. Озеро. Такие же жалобы.
Я знал — это не повтор.
Это — продолжение.
Сначала я думал — это совпадение. Озеро в Твери. Жёлтые зрачки у кошек. Локальные отключения связи. Всё можно объяснить: весеннее половодье, химические выбросы, паника в СМИ. Но когда пришёл внутренний запрос с формулировкой «провести неофициальную оценку окружающей среды с психофизиологическим фоном», я понял: оно снова началось.
Письмо пришло на личную электронную почту. Без подписи. Без заголовка. Просто координаты. И приписка:
«Она не забыла тебя».
Я посмотрел в окно. Внизу, во дворе, Руслан гонял мяч. Один. Хотя обычно в это время на площадке уже были мальчишки. Я отметил это. Мелочь. Но в таких делах — мелочей нет.
Я думал, скажу Ире, что снова командировка. Но она опередила.
— Опять зовут?
Я кивнул.
— Та же история?
— Пока не знаю.
— Но пойдёшь?
— Да.
Она помолчала, а потом подошла, обняла. Без слов. Не как жена. Как человек, который понял: вернётся — хорошо. Нет — он хотя бы попытался.
Я связался со Светланой.
— В курсе?
— В Твери? Да. Они объявили “санитарный контроль” — классика.
— Ты где?
— Я в лаборатории. Нашла вирусолога, который согласился взглянуть на пробы из Рыбинска.
— И?
— Он исчез. Перед этим успел сказать, что структура биоматериала — не вирус. А носитель.
— Носитель чего?
— Программы. Не искусственный интеллект, а... обратный механизм. Биологическое отражение команды. Он сказал: “Оно не думает. Оно повторяет.” И всё. Потом пропал.
— Ты едешь со мной?
— Уже собираюсь.
Тверь встретила тревожно. Город не охвачен паникой — наоборот, подозрительно спокоен. Люди ходят медленно. Молчат. Не смотрят друг на друга. Мы проехали через центр — остановились у административного здания, где должен был быть человек, вызвавший тревогу — сотрудник местного ЖКХ по фамилии Сапунов. Именно он первым сообщил в Центр о “вспышке неестественного поведения” у группы рабочих.
Мы зашли внутрь. Прошли к лифту — он работал, но без кнопок. Просто стоял. Когда двери открылись, внутри был один человек.
Сапунов.
— Вы опоздали, — сказал он.
— Почему?
— Потому что они уже выбрали.
— Кто?
Он посмотрел на Светлану.
— Она знает. У неё в глазах отражение.
— Послушайте, — я достал удостоверение. — Вы вызвали федеральную службу. Вы в опасности.
— Опасности нет. Есть только решение. Это уже не остановить.
— Что именно?
Он достал планшет, показал фото. Дети. В яслях. Все сидят, смотрят в одну точку. На стене — рисунок. Не детский. Символ: круг, точка, линии.
— Они уже с ними говорят.
Я схватил его за плечо.
— Кто говорит?
— Они, кто ниже. Кто внутри. Кто всегда был. Вы — просто мост.
Он вырвался. Ушёл в лифт. Двери закрылись. Больше мы его не видели.
В лаборатории Светлана настроила сканеры. Мы собрали пробы у берега реки Тьмака. Вода — прозрачная, но при ультрафиолете проявлялись паттерны — волны, будто кто-то дышит.
— То же самое, — сказала она. — Тот же патоген. Только активнее.
— То есть…
— Оно не просто распространяется. Оно ищет точки входа. И адаптирует их.
Я стоял у воды. И в какой-то момент услышал шаги. Позади. Обернулся.
Руслан.
Мой сын. Стоит, молчит. В кроссовках, в куртке. В Твери.
— Руслан?!
Он смотрел. Без эмоций.
— Кто тебя привёз? Где мама?
Он не ответил. Только сказал:
— Я просто хотел узнать. Почему ты один?
И исчез.
Не растворился. Просто — его не было.
Светлана увидела моё лицо.
— Что ты видел?
— Мой сын.
— Это невозможно.
— Возможно всё.
Я сел на землю. Дышать стало трудно. В голове — не голос. Образ. Тень. Что-то оставило послание.
Вечером, в гостинице, я получил сообщение от Ирины.
«Всё в порядке. Руслан с бабушкой. Мы дома. Ты где?»
Я ответил.
«Тверь. Работаем. Люблю».
«Я тоже».
Светлана села рядом.
— Они используют ассоциации. Сильные связи. Это не мистика. Это биопсихологическая система.
— Почему она знает нас?
— Потому что мы слышали. Потому что мы — передатчики.
Я посмотрел на неё.
— Ты боишься?
— Нет. Я зла. Что мы не первые. Что мы только продолжение.
Позже, в три часа ночи, мне снова позвонили. Тот же номер.
На этот раз — голос был чёткий. Мужской. Спокойный.
— Вы в точке. Рубеж скоро пройден. Мы начинаем следующую фазу.
— Кто вы?
— Те, кто помнит.
— Что вы делаете с людьми?
— Облегчаем. Люди всегда просили: чтобы не чувствовать боль. Чтобы не быть одинокими. Мы — дали.
— Вы уничтожаете личность.
— Мы очищаем. Всё остальное — наносное.
Я отключил. Светлана смотрела на экран.
— Это... запись?
— Нет. Это — прямой контакт.
Мы приняли решение действовать.
Не по приказу.
Не в рамках.
Просто как люди, которые знают: если не остановить сейчас — потом будет поздно.
Наутро город дышал ровно.
Автобусы ходили по расписанию, дети шли в школу, радио играло попсу начала двухтысячных. Никакой паники. Никаких военных. На улицах — ни тени страха. Всё спокойно. Подозрительно спокойно.
Мы сели в машине у старого здания библиотеки. Светлана открыла планшет, запустила навигацию.
— Вчерашний эпизод с твоим сыном — это не "контакт". Это ответ.
— Ответ на что?
— На попытку понять. На эмоцию. Они анализируют. Через образы.
— Они?
— Или то, что симулирует нас. С той стороны. Но я не об этом.
Она развернула карту.
— По наблюдениям за последнюю неделю, в Твери зафиксированы три зоны с совпадающим вектором:
одна — у реки,
вторая — в подвале бывшего ПТУ,
третья — в теплотрассе, где исчезла бригада аварийщиков.
— Вся активность — под землёй?
— Да. Причём строго вдоль старой коммуникационной магистрали шестидесятых годов. Вроде бы — заброшена. Но по архиву — в ней до сих пор есть ток.
Я смотрел на карту.
— Значит, всё уходит в инфраструктуру.
— А значит — это уже не точечное заражение. Это распределение.
Начали с ПТУ.
Старое здание, фасад облез, дверь — подпирается кирпичом. Но замок свежий. Мы вошли через окно.
В подвале — прохладно, пахнет мышами и пылью. Тишина.
Только в углу — свежий кабель. Современный. И конденсаторный ящик с маркировкой: «Питание: канал ГР-13».
— Это не учебное оборудование, — сказала Светлана.
Я кивнул.
— Это военное. Или закрытое.
Подошли ближе. На кабеле — следы от ножа. Кто-то пытался вскрыть. Я проследил трассировку — она уходит в стену.
— Где выход?
— Теплотрасса. Всё завязано на неё.
Дальше мы поехали к аварийному участку. Там исчезли трое рабочих.
На месте — всё как в докладе: открытый люк, следы ног, перчатки. И — маленькая деталь.
Портативный рацийный блок. Не рабочий. Но в памяти — аудиофайл.
Светлана подключила его.
Голоса. Паника.
— Мы... внутри…
— Свет какой-то…
— Бежим назад…
И последнее:
— Они в стенах!
Запись обрывается. Я проверил метку: сделано в двадцать один сорок девять, три дня назад. А значит, всё происходило внизу.
Мы решили спуститься.
Спуск — стандартный. Узкий тоннель, затем вентиляционный отсек, дальше — основная линия теплотрассы.
Температура — выше нормы.
Запах — как в Рыбинске: морской, влажный.
На тридцатом метре — расходящийся тоннель.
Слева — бетонный скат. Справа — металлический короб.
Мы пошли направо.
Там был коридор. Современный. Не самодельный. Отшлифованный металл, светодиодная полоса в полу, как в серверных.
— Это не наследие Советского Союза, — сказал я.
— Это кто-то строил недавно. И быстро.
В конце — дверь. Электромагнитный замок. Я подключил отмычку. Через минуту — щелчок. Дверь открылась.
За ней — тёмное помещение. Несколько серверных стоек. И... капсула. Прозрачная. Внутри — женщина. Молодая. Без признаков повреждений.
Датчики показывают сердечный ритм. В норме.
Я замер.
— Кто это?
На одной из стоек — фотография.
Имя: Анна Савельевна Нарышкина
Статус: оператор связи, объект: «Глубина-два».
Дата: декабрь две тысячи восьмого года.
— Она тут... двенадцать лет, — прошептала Светлана.
— И жива.
— Или поддерживается.
— Как?
— Не знаю. Но это — узел. Пункт управления. Она — интерфейс.
Я подошёл. Смотрел на неё. Лицо спокойное. Как будто спит.
— Почему никто не знает?
Светлана качнула головой.
— Потому что тот, кто строил это, не работает на наш Центр. И, возможно, вообще не из ведомств.
В этот момент раздался глухой звук. Мы обернулись.
Позади, у выхода — стояли двое. В костюмах. Без оружия. Без слов.
Один из них кивнул.
— Вы далеко зашли.
— Мы федеральная служба безопасности, — ответил я.
— Мы знаем.
— Кто вы?
— Мы — те, кто следит. Чтобы всё пошло как надо.
— А что значит "как надо"?
— Чтобы вы ушли отсюда живыми.
Они не угрожали. Не приближались. Просто — стояли.
Я сделал шаг к ним.
— Вы знали о Рыбинске?
— Знали.
— Вы строили это?
— Нет. Мы просто наблюдаем.
— Тогда кто?
— Та сторона, которая раньше молчала. Теперь — говорит.
Мы вернулись на поверхность без сопротивления. Светлана была молчалива. Только в машине, когда мы ехали обратно, она сказала:
— Это не сверхъестественное. Это техногенное. С ошибкой.
— Биосистема?
— Да. Возможно, попытка симулировать сознание. Или поддерживать его. Но оно... вышло за периметр.
Я смотрел в окно.
Дворы, люди, вывески, троллейбусы. Всё как обычно. Но теперь я знал: под землёй — кто-то дышит.
Вечером я позвонил Ире.
— Я задержусь.
— Всё в порядке?
— Да. Но нужно ещё пару дней.
— Я понимаю.
— Руслан как?
— Говорит, что ты снился. Стоял на берегу и смотрел в воду.
Я закрыл глаза.
— Не давай ему смотреть в воду. Ни в каком городе. Ни в каком сне.
На следующий день я начал с того, что нужно было сделать ещё в Рыбинске: зашёл в городской архив Твери. Официально — как сотрудник ведомства. Неофициально — как человек, у которого осталась пара вопросов, и очень мало времени на них.
Запрос был простым: список всех объектов, связанных с водоснабжением и подземными коммуникациями, где велись работы в период с девяносто восьмого по две тысячи третий. Женщина в очках, не задавая лишних вопросов, принесла мне три папки. Одна — особо интересная.
Проект: "Глубина-два"
Формулировка: "Техническая оптимизация канализационной инфраструктуры с экспериментальными биофильтрами"
Куратор: А.А. Белаев
Срок реализации: 1999–2002
Финансирование — Министерство природных ресурсов, частные фонды, часть данных засекречена.
— Белаев, — произнёс я вслух. — Мы уже встречались.
Светлана заглянула через плечо:
— Тот самый, что говорил “мы не первые”?
— Он руководил всем этим с самого начала. Значит, знал, что это — не просто фильтры.
Дальше — схема: разветвлённая сеть подземных камер, соединённых с центральной точкой — под станцией водоочистки. Именно туда, где мы видели капсулу с женщиной — Нарышкиной.
— Это не эксперимент. Это база.
Светлана перевернула листы.
— Вот. Список участников.
В числе первых:
— Нарышкина А.С.
— Семёнов А.С.
— И ещё одна подпись. Третий участник. Почерк — угловатый. И подпись: В.Б.С.
Я замер.
Светлана посмотрела на меня.
— Это ты?
Я покачал головой.
— Не может быть. Я тогда ещё не работал по этой линии.
— Кто-то использовал твоё имя?
— Или это совпадение.
Она усмехнулась:
— В таких делах совпадений не бывает.
Вечером мы снова встретились с Белаевым.
Он ждал нас в кафе на окраине города. Без лишней маскировки, без сопровождения.
— Я думал, вы не дойдёте, — сказал он.
— Мы дошли. И теперь хотим знать — всё.
Он пил чай. Спокойно.
— Глубина — это не биосфера. Это эхо. Резонансное поле. Оно создаётся, когда организм пытается сохранить себя через копирование ключевых связей.
— Русским языком.
— Проще говоря, человек, умирая, оставляет не душу. А структуру связи. Она, при наличии носителя, может быть активирована.
Светлана сжала руки:
— То есть, то, что мы видим — это не заражение?
— Это попытка восстановить.
Я спросил:
— Кого?
Белаев улыбнулся.
— Всех.
Мы замолчали. Он продолжал.
— В две тысячи втором мы провели первый запуск. Под Тверью. Цикл прошёл вхолостую. Система не удержалась. Потом был Рыбинск. Там впервые произошёл “отклик”.
— А женщина в капсуле?
— Анна. Она — приёмник. Уникальный по структуре восприятия. Её мозг смог удержать архитектуру модели.
— И вы всё это время...
— Слушали. Изучали. А потом… было решено: прекратить.
Я наклонился ближе.
— Кто решил?
— Те, кто вложил деньги. Те, кто боялся, что мы создадим новое сознание. Без страха. Без боли.
— И вы подчинились?
Он покачал головой.
— Я ушёл. Но процесс уже шёл.
После встречи я сел в машине и молчал. Светлана смотрела на меня:
— Что теперь?
— Теперь — домой. В Москву.
— Это всё?
— Нет. Это начало.
На следующее утро мы вернулись. В отделе нас ждали. Но не для наград.
В коридоре стоял Ракитин.
— Ты хорошо поработал, Серёгин.
— Но?
— Дальше — не ты.
— Почему?
— Потому что ты стал участником. А нам нужны наблюдатели.
— То есть?
— Ты слышал. Ты видел. Ты... реагировал. Система не принимает тех, кто внутри.
— Я всё ещё офицер.
— Тогда веди себя как офицер. И отпусти это дело.
Я вышел. Светлана шла рядом.
— Нас вычеркнули.
— Нет. Нас защитили.
— От кого?
— От правды.
Она остановилась.
— Я не могу просто так уйти.
— И не уйдём. У нас есть всё: документы, координаты, схема, база.
— Но нас не допустят.
— Тогда обойдём.
Вечером, дома, я положил всё на стол. Флешки, записи, копии.
Руслан зашёл в комнату.
— Папа, а ты… когда-нибудь уходил и не знал, вернёшься ли?
Я посмотрел на него.
— Один раз. Но я вернулся.
— А если в следующий раз — не получится?
— Тогда ты должен помнить, что я пошёл туда, чтобы ты остался тут.
Он кивнул.
И я понял: он уже не ребёнок. Он понял больше, чем я когда уходил в двадцать лет.
Я написал письмо. Адресовано Светлане. В случае, если что-то пойдёт не так.
Там было одно:
«Если глубина зовёт — не ныряй сразу. Прислушайся. Возможно, это просто отражение. А возможно — она просит помочь.
Но в любом случае — не оставляй это дело».
Мы не получили приказ. Мы не просили санкции. Мы просто собрались. Как двое людей, которые поняли: дальше — не будет второго шанса.
План был прост: вернуться на объект. На тот самый подземный узел под станцией водоочистки в Твери. Вывести наружу женщину из капсулы. Анну. Получить с неё данные, возможно — остаточные сигналы, нейроследы. Подтвердить, что всё происходящее — не мистический контакт, а сбой в биотехнологической системе хранения сознания.
На руках — доступ к серверу. Светлана нашла дубликат у одного из бывших инженеров, который давно «ушёл в академию». На деле — его держали на даче в Дмитрове под наблюдением, но мы его нашли. Без шума. Без отчёта.
Доступ был ограничен. Но этого хватало, чтобы войти.
Ночью мы вернулись в Тверь.
Прошли по тому же маршруту, по тем же трубам. Спустились вниз. Открыли дверь.
Там всё было так же. Капсула. Легкий гул. Серверные стойки. Дисплеи, на которых — никакой информации. Просто пульс.
Светлана подошла к панели. Подключилась.
— Пошло. Есть поток.
— Какой?
— Нейрокод. Низкого уровня. Но стабилен. Это значит, что она активна.
Я подошёл к капсуле.
Лицо женщины оставалось безмятежным. Но в этот раз — глаза дрогнули.
— Она просыпается?
— Нет. Она реагирует.
— На нас?
— Или на что-то рядом.
Я достал микрофон.
— Анна. Если ты слышишь — нас зовут Владимир и Светлана. Мы не угрожаем. Мы хотим понять.
Пауза.
— Ты можешь с нами говорить?
На экране — сдвиг сигнала. Пик.
Светлана резко повернулась ко мне.
— Она отвечает.
— Как?
— Электронно. Через резонанс. Сигналы идут в пределах собственной нейросети. Смотри.
На экране появился текст. Медленно. Но читаемо.
«Слишком поздно. Я не одна».
— Кто с тобой? — спросил я.
Новая строка.
«Все, кто помнит».
— Что ты хочешь?
«Остановить разрастание. Я — пробой».
Светлана замерла.
— Она не носитель. Она — утечка.
— То есть?
— Через неё всё вышло. Она — звено, через которое структура ушла в сеть.
— Сознание?
— Поведенческий паттерн. Архитектура восприятия. Она просто удерживает это. Или… пыталась удержать.
Я понял: если сейчас мы не отключим всё — это пойдёт дальше.
Я спросил:
— Анна. Мы можем остановить?
«Только если я не буду».
Светлана смотрела в монитор.
— Она предлагает — отключить. Себя.
— Уверена?
— Это не просьба. Это — инструкция.
Я посмотрел на панель. Большая кнопка «прекратить питание». Одна. Красная.
— Ты уверена, что это остановит всё?
— Нет. Но если она права — то только так.
Я обернулся к капсуле. Женщина внутри открыла глаза. Смотрела на нас. И… кивнула. Один раз.
Я нажал кнопку.
Сигнал пропал.
Мониторы погасли. В помещении стало темно. Только звук вентиляции. Потом — лёгкий хлопок. Капсула отключилась.
Всё.
— Что теперь? — спросила Светлана.
— Теперь ждём.
Через сутки — ноль инцидентов в Твери.
Через трое — в Рыбинске восстановлено движение, сняты ограничения.
Через неделю — ни одного нового случая «контакта» в радиусе трёхсот километров.
Мы проверили: сработало.
Анна Нарышкина — без признаков сознания. Помещена в институт имени Бурденко. Диагноз: «индукционная кома».
В Москве нас не встретили. Никто не спросил отчёт. Никто не позвонил.
Светлана уехала в Сочи. На восстановление. Потом — возможно, вернётся. Мы переписывались. Без многословия.
«Ты прав. Всё ещё можно объяснить.
Но, может, не нужно всё объяснять сразу.
Иначе — не останется воздуха».
Я остался. Вернулся в отдел. Никто не спрашивал.
Иногда захожу в кабинет, где стоит старый терминал. Включаю. Пусто. Ни одного файла. Только логотип.
«Проект Глубина. Закрыт. Финальная фаза — пройдена».
Я живу.
Работаю.
Вижу сына. Он растёт.
Иногда он говорит:
— Мне снилось, что ты был под водой.
Я спрашиваю:
— И что там?
Он отвечает:
— Там кто-то сказал, что всё будет хорошо.
Я улыбаюсь.
И надеюсь — что теперь это правда.
Прошло три месяца.
Весна в Москве — тусклая, мокрая, но по-своему честная. Никаких иллюзий. Просто асфальт, люди в переходах, холодный воздух, смешанный с запахом чая и бензина.
Жизнь вошла в ритм.
Я выхожу на работу без оглядки. Занимаюсь тем, что понимаю. Бумаги. Отчёты. Проверки. Полевых выездов не было. Пока.
Внутри — тишина. Не гул, не голос. Просто… пауза. Как после длинного разговора, когда никто не знает, что сказать.
Светлана написала из Сочи.
«Вода здесь прозрачная. Даже пугает. Никаких теней.
Иногда думаю, что ты был прав — дело не в глубине, а в нас.
Что-то просто включилось. И теперь молчит.
Береги себя. Если что — я рядом».
Я не ответил сразу. Но знал: она права. Всё, что случилось, уже не требовало объяснений.
Оно требовало только одного — помнить. Не рассказывать. Не доказывать. А просто — помнить.
Однажды мне снова позвонили.
Не с номера. Не с ведомства.
— Вы сделали, что должны были.
— Кто это?
— Кто-то, кто раньше смотрел со стороны. А теперь — наблюдает изнутри.
— Всё кончено?
— Всё только началось. Но вы — не нужны.
— Благодарю за откровенность.
— Благодарность — это не ваше. Ваше — идти дальше.
Я живу.
Это звучит просто, но именно в этом и смысл. Не выживать, не бороться. Жить.
Иногда я езжу к отцу. Мы с ним молчим, пьем чай. Он редко спрашивает, но иногда говорит фразу:
— Главное — быть на своём месте. Всё остальное — шум.
Я смотрю на Руслана. Он взрослеет. Уже не боится темноты. Не спрашивает, где я был. Он просто есть. Это — моя главная победа.
На подоконнике в моей комнате лежит старый блокнот. Без обложки. Там — заметки, которые никто не увидит. Не потому, что секрет. А потому, что это — не для других.
На последней странице — коротко:
«Глубина — это не озеро. Это не станция. Это не система.
Глубина — это момент, когда ты остаёшься один. И должен решить: утонуть или всплыть.
Я выбрал второе.
И, кажется, научился дышать заново».
Аномалии больше не фиксировались.
Районы, где были сбои — восстановлены.
Официальные сводки — пусты.
Система вернулась в норму.
Но я знаю: под землёй, в одном из тоннелей, в капсуле без света — всё ещё мигает зелёная лампочка.
Просто чтобы напомнить: она — не забыла.
И, может быть, однажды — снова спросит:
«Ты один?»