Я не люблю возвращаться на Кавказ. Даже не потому, что он суров или горек — он живой, дикий, как зверь, которого не приручили. Но есть дела, которые возвращают тебя туда не по воле, а потому что иначе нельзя.
Письмо пришло в середине марта — тонкая папка, обожжённая по краям, словно побывала в руках какого-то шамана. На конверте — гербовая печать санатория под Пятигорском и ручкой приписка: «На имя Серёгина В. Б., срочно. Случай — необычный. Рекомендация: доктор Э. Шаталов».
Я знал Эмиля Шаталова. Мы пересекались один раз — на вскрытии в Новочеркасске, где тело мальчика, якобы убитого волком, оказалось жертвой человека, переодетого в звериную шкуру. Шаталов — человек без страха, но с нюхом на странное. И если он зовёт — значит, дело из тех, что не объясняются обычной психиатрией.
Доехал я на поезде. Весна была ранняя, воздух пах камнем и мхом. Автобус от станции плёлся вверх по серпантину, между обледенелыми обочинами. За стеклом тянулись ржавые заборы, черепичные крыши и голые деревья. Местные на остановке сказали, что наверху — бывшая военная часть, переделанная под лечебницу. Санаторий номер двенадцать. Пациенты — «всякие».
Врач меня ждал. В приёмной пахло лизолом и хвойной настойкой. Кабинет доктора был похож на застеклённый аквариум — широкие окна, на стенах карты черепа, таблицы расстройств, на полках книги с позолотой. Сам Шаталов — всё такой же: высокий, с усталым лицом, в очках, тонкие губы, голос — как будто разговаривает с тобой из соседней комнаты.
— Владимир Борисович, — сказал он, почти не глядя в глаза. — У нас пациент. Статья — двадцать девятая. Самоповреждение, бред. Но... есть одно но. Он говорит голосом, который никто не может опознать. И не просто голосом — он использует язык, которого в базе нет.
— Вы записали?
— И звук, и видео. Более того — вторая личность, как мы её условно назвали, полностью автономна. У неё иная мимика, реакция на свет, даже частота пульса. Сознание — два. Не шизофрения. Мы проверяли.
— Как он сюда попал?
— Найден в ущелье. В одиночку. Босой. Документы были при нём, но имя — вымышленное. А потом он начал говорить с собой. Один голос — обычный, местный, армянин по происхождению. Второй — низкий, хриплый. Словно из пещеры.
Я почувствовал, как внутри что-то сжалось. Это было не просто дело. Это было приглашение войти туда, где рациональное заканчивается на пороге.
Мы пошли вниз по коридору. Каменные стены, лампы дневного света. Тишина — давящая, гулкая. Камера номер семь. Железная дверь, глазок, толстое стекло. Внутри — парень. Лет тридцати. Худой, как проволока. Глаза — неуловимые. На лице — ни страха, ни злобы. Спокойствие. Настораживающее.
Когда мы вошли, он сразу посмотрел на меня.
— Вы — Серёгин, — сказал он на чистом русском.
Я кивнул.
А потом его лицо исказилось. Он дернулся всем телом, как будто в нём включили ток. И заговорил. Вторым голосом. Хриплым. Словно из-под земли.
Я не понял ни слова.
Но я почувствовал. Этот язык — был древним. До-русским. До-славянским. Он был... вымершим.
И в тот же момент из динамиков на посту охраны посыпались помехи. Электроника запищала, один из датчиков выдал перегрузку.
Шаталов ничего не сказал. Лишь смотрел на меня.
— Запись ведётся? — спросил я.
— Да. Но на аналог. Цифровое сбоит каждый раз.
И я понял — это будет не расследование. Это будет спуск. Глубже, чем я бы хотел.
Он говорил медленно. Тот, второй голос. Как будто произносил слова сквозь тысячелетия. Не просто звук — вибрация. Я не понимал смысла, но тело реагировало. В висках стучало, ладони покрывались потом. Как если бы тебе читали приговор на языке, которым молятся камни.
Когда всё стихло, пациент рухнул на кровать. Лицо побелело, глаза — закатились. Охранник у двери вздрогнул, шагнул вперёд, но Шаталов поднял руку.
— Так бывает. После... активации, он на несколько минут теряет связь с окружающим. Это его изматывает.
Я смотрел на тело, словно сдувшееся. Беззащитное. Но знал — это только фасад. Внутри него была сила, которую мы не понимали.
— У вас записи под рукой? — спросил я. — Хочу прослушать прямо сейчас.
Доктор кивнул. Мы вышли в соседнюю комнату, он достал из шкафа старый катушечный магнитофон «Комета». Завизжали ленты, и через пару секунд послышался голос. Тот самый. Тот, что не принадлежал эпохе.
Он шёл волнами — низкий, вибрирующий. На фоне — искажения, словно старинная пластинка с трещинами. Потом — несколько фраз на русском. Те, что принадлежали первому сознанию. Усталым голосом пациент рассказывал, как оказался в ущелье. Говорил о сне, из которого не мог проснуться. Упоминал женщину в белом. Потом — снова провал. И голос древнего духа. Без предупреждения, без логики.
— Лингвисты из МГУ в тупике, — сказал Шаталов, когда запись закончилась. — Сначала думали, что это вариант урарту. Потом — что это вовсе не язык, а звуковая конструкция. Но потом один парень из Тбилиси нашёл совпадения. Иероглифы на камнях в Арцахе. Семьдесят лет назад. Почти один в один.
— У вас есть эти символы?
Доктор достал папку, передал мне лист с ксерокопией. Древний камень, иссечённый знаками. Письменность — не клинопись, не кириллица, не арабский шрифт. Что-то иное. Каждый символ был как отпечаток когтя. Угловатый. Древний.
— Мы показывали записи пациенту. Он сказал, что не узнаёт их. А потом вдруг начал плакать. Сказал: «Она ждёт в камне».
— Кто «она»?
— Мы не знаем. Но с того дня в палате постоянно падает температура. Даже когда отопление работает на полную. Бывает — до нуля.
Я молчал. Мозг цеплялся за детали, пытался выстроить логическую цепь. Это не мистика — это что-то иное. Что-то древнее, застывшее между разумом и инстинктом.
— Мне нужно поговорить с ним. Один на один.
Доктор помедлил, затем кивнул. Провёл обратно в камеру, закрыл за мной дверь.
Парень лежал на койке, не двигаясь.
— Эй, — сказал я. — Слышишь меня?
Он медленно повернул голову. Его лицо было другим. Те же черты — но другой взгляд. Сосредоточенный. Тёмный.
— Меня зовут Владимир Серёгин. Я хочу понять, что с тобой происходит.
Тишина. Затем он прошептал:
— Ты из города. Ты не почувствуешь.
— Почувствую что?
Он закрыл глаза. Тело напряглось, пальцы сжались в кулаки. И снова — голос.
— Dzagal irum... sar-vah... unne-na-hr...
Я достал блокнот. Записал, как услышал. Хотя знал — это не поможет. Эти слова не поддавались транскрипции. Они были живыми. Дышали.
— Почему ты говоришь этим голосом?
Глаза распахнулись. Он сел на кровати, взгляд — мимо меня. И на русском сказал:
— Потому что я — не один. А ты... тоже не один, Владимир.
Я вздрогнул. Он не мог знать моё имя. Я не представился.
— Кто говорит сейчас?
Он наклонил голову. Усмехнулся. Тихо. Почти ласково.
— Я — тень в тебе. Я — второй, но первый.
Меня бросило в холод. В голове вспыхнуло воспоминание — подвал в Баку, тысяча девятьсот восемьдесят шестой, допрос, когда один из допрашиваемых так же говорил чужим голосом. Его тогда списали как сумасшедшего. Потом он исчез.
Я вышел из камеры, прикрыв за собой дверь. Сердце стучало как молот. За годы службы я видел многое. Но это было другое. Не игра, не расстройство. Это был контакт.
Шаталов смотрел на меня.
— Он что-то сказал?
— Сказал, что я — не один.
Доктор опустил взгляд.
— Он так говорит всем. Но каждый слышит что-то своё.
Мы молчали. Потом я спросил:
— Он спит?
— Не всегда. Бывает — трое суток бодрствует. Бывает — уходит в сон, который сопровождается писком всех приборов в радиусе десяти метров.
— Что с его родными?
— Никого. Вроде бы. Но есть один момент. В селе близ ущелья живёт старик. Его зовут Кахан. Говорят, он знает, откуда этот парень. Он знал семью, которая исчезла без следа пятнадцать лет назад. Там был ребёнок. Тот, кто говорил с тенями.
Я посмотрел на окно, за которым начинал идти туманный дождь.
— Завтра я поеду в это село. Мне нужно говорить с Каханом.
Ночь я провёл в одной из комнат санатория — те самые, что остались от советских времён. Высокие потолки, узкая кровать, лампа с зелёным абажуром. За стеной — гудение старой котельной, капающая батарея и что-то ещё... слабый стук. Ритмичный. Словно кто-то шаркал ногтями по дереву. Я встал, вышел в коридор. Пусто. Свет тусклый, лампы моргают. Возле поста охраны сидела медсестра, молча смотрела в одну точку.
— Вы слышали? — спросил я.
Она чуть вздрогнула, обернулась медленно, будто вспоминала, что я — живой человек.
— Здесь всегда так. Он просыпается — и стены начинают дышать.
— Он сейчас не спит?
Она не ответила. Лишь поправила халат и снова уставилась в пространство.
На следующее утро я выехал в сторону села. Шофёр — молчаливый парень по имени Заур — бросал на меня взгляды, в которых читалось больше, чем он сам готов был сказать. Машина, старая «Волга», скрипела на поворотах, а за окном тянулись серые склоны, обугленные деревья и каменные руины старых крепостей. В воздухе чувствовалась влага, как будто местность ещё не проснулась от зимы, хотя календарь был весенним.
— Здесь раньше были охотничьи угодья, — вдруг сказал Заур. — Сейчас — только ветер и смерть.
— Ты знал того парня? Пациента?
Он кивнул.
— Я тогда был ребёнком. Его звали Армен. Его мать звали Зарине. Считалось, что она ведьма. Уходила в лес, приносила корни, камни, разговаривала с землёй. Мужа у неё не было. А потом — всё. Исчезли.
— И всё?
— Нет. Тогда ещё говорили, что по ночам слышали пение. Не человеческое. Как бы сказать... внутри головы.
Мы въехали в село. Каменные дома, крыши из сланца, дворы заросли мхом. У дороги — фигура в чёрном плаще. Старик. Длинные усы, резкие черты лица, руки как корни. Это был Кахан.
Он не удивился, увидев меня. Лишь кивнул и жестом пригласил в дом.
Внутри пахло ладаном и пеплом. На стенах — иконы вперемешку с резными табличками, что-то вроде языческих символов. Он сел на табурет, сложил пальцы и долго молчал.
— Вы пришли не просто так, — сказал он. — Вас послали.
— Я сам приехал.
— Нет. Вас позвали.
Я решил не спорить. В таких местах лучше слушать.
— Он жив?
— Да. Но в нём не только он. Кто ещё?
— То, что древнее имени. Язык камня. Я видел, как он умирал в пещере. Я слышал, как он вошёл в ребёнка. Ты не понимаешь, майор. Это не болезнь. Это — носитель. Раковина. И ты открыл её.
— Что значит «умер в пещере»?
Кахан поднялся. Достал из сундука старую карту — потёртую, с отметками. Указал место в горах.
— Там была резня. До войны. Больше двадцати человек. Их связали и сбросили в расщелину. Среди них был один, не как все. Его звали по-разному — Капар, Джунав, Вахн. Никто не знает, откуда он. Но он говорил языком, который заставлял кровь свернуться в венах. Его не убили. Его... запечатали. И камень это помнит.
— А ребёнок?
— Он был там. Мать пошла в расщелину. Искала корни. Не вернулась. Наутро он пришёл сам. Потрясённый. Не говорил три месяца. А потом — начал. Тем голосом.
Я почувствовал, как внутри всё сжалось. Обычное дело стало мифом, древним как сама земля. Но больше всего меня пугало другое — то, как спокойно Кахан об этом говорил. Как о погоде.
— Его можно спасти?
— Нет. Его можно только отпустить.
— Что это значит?
Он подошёл ближе, заглянул мне в глаза.
— Это значит: или ты уйдёшь сейчас, или останешься навсегда.
Я вышел из дома под хмурое небо. Заур уже ждал у машины. Мы не говорили всю дорогу обратно. Но в голове крутилась мысль: если это — носитель, то кто говорит голосом древнего?
Вернувшись в санаторий, я направился прямо в камеру. Но в коридоре меня перехватила медсестра — та, что прошлой ночью не отвечала.
— Он вас ждал, — прошептала она. — Всё утро сидел, смотрел в стену. Говорил: «Он придёт с запахом пепла».
Внутри камеры пациент стоял. Прямо. Глаза ясные.
— Ты был у Кахана, — сказал он.
Я ничего не ответил.
— Он — связной. Не более. Но ты — связка. Ты ведь тоже был в расщелине, Серёгин. Только не помнишь.
Я замер. Сердце стукнуло так громко, что, казалось, его услышат в соседнем корпусе.
— Ты солгал себе. В том подвале, в Баку. Ты слышал. Ты позволил ему войти. А теперь — он будет говорить через тебя.
Я не понял, как оказался в коридоре. Руки дрожали. Дышать было трудно. Я — связка? Я — носитель?
Впервые за долгие годы службы я почувствовал страх. Настоящий. Живой. Древний.
Я не поехал в Москву. Хотя должен был. По инструкции, по логике, по здравому смыслу. Но когда утром зашёл в комнату к Шаталову и сказал: «Мне нужно ещё два дня», он даже не удивился.
Он лишь пожал плечами:
— Ты сам всё понял, да?
Я молча кивнул. Тогда он протянул мне лист бумаги — выцветший бланк из старой папки.
— Это из архива Грозненского управления. Твои ребята передали. Имя, которое ты слышал в палате — Вахн — появлялось в деле номер пятьсот тридцать три. Датировано — тысяча девятьсот восемьдесят шестой. Район Баку. Подземная операция. В деле — твоя подпись, Владимир.
Я взял лист, но не стал читать. Я и так помнил.
Было жаркое лето. Война ещё не началась, но всё уже гнило. Нас тогда выдернули из Москвы, спешно, как обычно: «Операция локального значения. Работа с архивами. Встреча с одним подозреваемым». И вот мы сидим в подвале старого управления МВД Азербайджана, склеп с бетонными стенами, запах гари, на столе — магнитофон «Электроника», два стула и человек. Молодой. Чёрные глаза, прямой нос, тёмная кожа. И улыбка. Неправильная. Не та, что от радости. Та, что... вспоминает.
Он не сказал своего имени. Он начал говорить с нами. И не на русском. Не на азербайджанском. Мы не понимали. Но понимали, что он говорит. Парадокс. Голос — глубокий, как колодец. Он описывал то, чего не мог знать. Мои сны. Смерть моего отца. Отчаяние на четвёртом месяце службы. Он смотрел мне прямо в глаза и говорил:
— Ты будешь рядом, когда я вернусь.
И я забыл. Просто вычеркнул. До сегодняшнего дня.
Теперь я стоял у окна в своей комнате в санатории и вспоминал каждое слово, каждую паузу. Он тогда ушёл сам. Сел на пол, обхватил голову руками — и умер. Так сказали потом. Сердце. Только я знал — он не умер. Он перешёл.
За стеной зазвонил телефон. Стационарный, с серым пластиком. Я взял трубку.
— Майор Серёгин?
Голос был не мужской. Не женский. Гладкий, как стекло. Без тембра.
— Кто это?
— Мы в пути. Вас не должно быть на территории через восемь часов. Он нестабилен. Объект переходит в фазу Восемь.
— Кто вы?
— Мы — наблюдатели. Вы не должны были вмешиваться.
Я замер.
— У вас есть разрешение на изъятие объекта? — спросил я жёстко, автоматически, как всегда в работе.
— Разрешения выданы вне ведомств. Вам передано три предупреждения. Следующее — вмешательство.
Трубка щёлкнула. Гудки. Всё.
Я вышел в коридор. Искал Шаталова — его не было. Медсестра сказала, что он вышел за территорию. Я направился к посту охраны. Там — всё спокойно. Дежурный курил у окна. Но на мониторе — помехи. Камера в палате пациента глючила. Размытое изображение. То белое, то чёрное. Как будто нечто двигалось сквозь кадр.
— Как давно это?
— С полудня. А он — в отключке. Два часа лежит неподвижно. А потом вдруг поднялся. Стоит и говорит.
— Говорит? Что?
— Мы не знаем. Записи сбоит. Всё в шуме.
Я рванул к палате. За дверью — тишина. Но я чувствовал... звук. Не улавливаемый ухом, но давящий на виски. Как будто кто-то дул тебе в мозг.
Открыв дверь, я увидел его — стоял, босиком, в углу. Лицо — спокойное. Но взгляд — мимо всего. И губы двигались. Беззвучно. Я вошёл.
— С кем ты говоришь?
Он не повернулся.
— С тем, кто здесь дольше всех. С тем, кто никогда не уходит. Он говорит: ты уже был моим. Но ушёл.
— Ты помнишь подвал?
Он кивнул. Медленно. И вдруг повернулся ко мне. А глаза — белые. Без зрачков.
— Я был в тебе, Владимир. Но ты отторг меня. Теперь я в нём. И я уйду только с другим.
— С каким другим?
Он улыбнулся.
— Со мной. С тобой.
Я отшатнулся. И в этот момент за спиной что-то щёлкнуло. Я обернулся — и увидел их.
Двое. Высокие. В белых костюмах. Лица — скрыты стеклом. Без слов. Они стояли в дверях, словно вышли из воздуха. Ни шума, ни движения. Только присутствие.
Пациент замолчал. Обернулся. Поклонился. И упал на колени.
Я шагнул вперёд:
— Кто вы?!
Тишина.
— У вас нет допуска! Это федеральное расследование!
Но один из них поднял руку. И я почувствовал, как внутри меня всё... оборвалось. Как будто выключили свет — но не вокруг, а в голове.
Последнее, что я запомнил — мерцание лампы. И голос. Внутри.
— В следующий раз — ты.
Меня нашли через четыре часа. Лежал на полу возле палаты. Пульс — слабый, дыхание поверхностное. Медсестра сказала потом, что я смотрел в потолок, будто пытался его рассмотреть изнутри.
Пациента не было. Исчез. Просто — пустая палата. Камеры дали только белый шум. Охрана ничего не видела. Протокол составили формально, но я знал — это было не похищение. Это было... изъятие.
Доктор Шаталов вернулся через день. Он выглядел странно. Спокойно, как человек, который уже всё понял и решил — не бороться.
— Его забрали. И ты знаешь кто, — сказал он без эмоций. — Я видел их раньше. Один раз — в девяностом. После аварии в Анапе. Там мужчина потерял память, а когда пришёл в себя, начал писать зеркальные тексты на смеси санскрита и вепсского. Они пришли через сутки. После них — ничего. Ни человека, ни записей. Даже врачи не помнили, как его звали.
Я молчал. Не потому, что не знал, что сказать. Просто понимал: каждое слово, сказанное вслух, может стать поводом. Для чего — ещё не знал. Но чувствовал: мы перешли за черту.
Наутро я уехал.
По возвращении в Москву первым делом поехал не в управление. А в Котельники. Домой. Мне нужно было... заземлиться. Увидеть Иру, услышать её голос. Но в квартире было пусто — жена с сыном уехали к её сестре в Ногинск. Я стоял на кухне, смотрел на холодильник, на старый ковёр под окном, и вдруг ощутил, что не один.
Всё было как всегда — шум из-за стенки, капающая вода, запах макарон от соседей. Но внутри — будто кто-то дышал рядом. Рядом с кожей. Без звука, но отчётливо.
Я достал коробку с делами. Старую, деревянную, с потёртым замком. Та, что хранилась с восьмидесятых. Внутри — вырезки, фото, кассеты. Там был и тот допрос из Баку. Отпечатки. Полоска плёнки с магнитофона. Я включил «Юность-четыреста шестьдесят шесть» и нажал «воспроизведение».
Тот самый голос.
Словно под кожей что-то сжалось. Не в ушах — в груди. Голос шёл не вовне, а внутрь. И вдруг — щелчок. Кассета остановилась сама. Перемотка — не работает. Пауза — не работает. Только кнопка «стоп» и «извлечь». Но плёнка внутри была обуглена.
Я поехал к ней.
Аглая Аркадьевна работала в архиве на Нижегородской улице. Её называли ведьмой, но не в злости — в уважении. У неё были материалы, которых не существовало. Она знала дела, закрытые до революции. И всегда носила перчатки. Даже летом.
Она встретила меня с улыбкой. Такой, какой улыбаются те, кто давно понял суть игры.
— Владимир Борисович... Вижу, вы наконец догнали.
— Я хочу знать, кто они.
— Они — не ведомство. Не спецслужба. Их не назначают. Их... активируют.
— Кто?
— Ты сам. Через память, через страх, через контакт.
Я выложил на стол фото пациента, карту ущелья, лист с символами.
— Это — не один случай. Это... сеть.
— Это — зона. Активная точка. Их называют «узлы памяти». Там, где время петляет. Где сознание не замкнуто в одного. И там всегда появляется тот, кто несёт голос.
— Вы знали, что он пропадёт?
Она посмотрела на меня внимательно.
— Нет. Но я знала, что ты останешься.
— Почему?
— Потому что ты уже заражён. С той ночи в Баку. Ты просто вытеснил это. Но это... живо. Оно в тебе. И теперь тебе нужно найти источник. Иначе — он поглотит тебя. Голос разрастётся. Сначала — сны. Потом — голоса в отражении. Потом — зеркальная речь.
— И что тогда?
— Тогда придут они. И вынут тебя. Как зуб. Без следа.
Я вышел от неё под вечер. В сумке — два дела. Одно — о пропавшем мальчике в Дагестане. Второе — об исчезновении исследовательской группы в тысяча девятьсот пятьдесят третьем. Оба связаны с одним символом. Тем самым — когтеобразным.
У метро стоял человек в светлом плаще. Не двигался. Лицо — в тени. Я шёл мимо, не оборачиваясь. Но чувствовал его взгляд — как сталь к затылку. Он ничего не сделал. Просто стоял. Но внутри что-то сжалось. Я понял: это предупреждение. Ещё одно.
На следующий день я решил — нужно ехать в Карадахскую теснину. Там, где всё началось. Где нашли пациента. Там был источник. Или провал. Уже не имело значения.
Я выехал на следующий день. Не стал брать служебную машину — выбрал старую «Ниву» из гаража на Перовской. Там ещё остались люди, которым не нужно ничего объяснять. Документы — минимум, только обоснование служебной командировки. Я написал: «проверка аномальных свидетельств на местах обнаружения объекта номер триста сорок четыре».
Дорога до Карадаха заняла почти сутки. Я ехал без остановок, кроме заправок и одной короткой остановки под Владикавказом — попить чаю из термоса, который дал мне Шаталов. Трава вдоль обочин была жёлтая, ещё не пробудилась от весны. Ветер бил в боковое стекло. Я чувствовал — ближе к месту воздух стал тяжелее. Будто насыщен чем-то незримым.
Село, ближайшее к ущелью, называлось Уллу-Хурджин. В нём — двадцать шесть домов. Местные смотрели настороженно, но не враждебно. Я показал удостоверение ФСБ, не вдаваясь в подробности.
— А вы про того, что исчез? — спросил старик у магазина. — Его тут называли немым. До десяти лет он не говорил. А потом вдруг — начал. И не остановился. Только никто не понимал, что он бормочет.
— Вы его знали?
— Я его внука знал. Так он после смерти бабки вообще ушёл жить в ущелье. Там в скале есть старая штольня. Ещё с царских времён. Никто туда не ходит. Только он. Сидел там днями. А потом исчез.
— Штольня далеко?
— Минут тридцать пешком вверх по тропе.
Я поблагодарил, взял фонарь, термос, нож и трос из багажника, пошёл в сторону ущелья.
Тропа шла между скал, камни сыпались из-под ног. Чем выше я поднимался, тем реже становились звуки — не было ни птиц, ни насекомых. Только ветер, что бил в лицо резкими порывами, будто пытался отговорить.
Штольню я увидел сразу. Тёмный проём в серой скале. Обрушенные балки у входа, ржавая табличка: «Объект номер три. Проход запрещён». Ни забора, ни охраны — всё забыто.
Я включил фонарь, вошёл. Пыль. Сырость. Стены — с трещинами, в которых просачивалась влага. Шёл медленно, проверяя шаг. Через двадцать метров тоннель раздваивался. Справа — тупик, заросший паутиной. Слева — воздух был холоднее. Я пошёл туда.
Через несколько шагов нашёл первое: кусок ткани, зацепившийся за выступ. Белая рубашка. Та самая, что была на пациенте.
Дальше — грязь. Следы ног. Одна пара. Босые. Чёткие отпечатки, как будто кто-то шёл медленно, не боясь ни холода, ни острых камней. Я шёл за ними.
Метров через сорок коридор расширился. В центре — круглый провал, вокруг — рисунки на стенах. Символы. Те самые, что были на листах из архива. Выцарапаны острым предметом. Ни одного повторяющегося. Каждый — как отпечаток личности.
Я обошёл круг, присел. На краю провала — обугленные кости. Мелкие. Возможно, птица. Возможно, что-то большее, сгоревшее от температуры, которой не может быть в камне. Я достал фонарик, посветил вглубь. Там было чёрное нечто. Пустота, но живая. Как если бы туда падал звук — и не возвращался.
Я включил магнитофон. Полевой, с плёнкой от первого допроса в Баку. Тот самый голос.
Проиграл пятнадцать секунд — и услышал ответ.
Из провала.
Не эхо. Ответ.
Слово в слово.
Я выдернул кассету. Отшатнулся. И вдруг — удар. Лампа на голове погасла. Темнота.
Зажёг резервный фонарь — слабый, с дрожащим лучом. Воздух стал липким. Стены — будто двигались. Символы на них начали светиться. Сначала один. Потом второй. Затем — все. Красным. Мягким, как тлеющий уголёк.
И я услышал шаги. Позади.
Развернулся — пусто.
Но шаги не прекращались.
Я двинулся назад. Вверх по тоннелю. Но шаги не отставали. Не ускорялись. Просто были рядом.
И потом — голос.
Из-за спины. Точно. Чётко. Мой голос.
— Назад уже нет.
Я не обернулся. Только шагал быстрее. Выбежал на свет, ослеплённый резким солнцем. Воздух снаружи показался ледяным. Я стоял, тяжело дыша, сжимая рукоятку ножа. Спина горела от напряжения. Но никого не было.
До села я добрался уже в сумерках. У машины — никто не тронул. Но в салоне — лист бумаги.
На нём — символ. Один. Новый. Я его раньше не видел.
И подпись: «Окно открыто. Ты — следующий голос».
Обратно я ехал дольше. Несколько раз останавливался, курил у капота, просто сидел с выключенным двигателем. Не было страха. Было другое — будто внутри появился лишний шум, как фоновый гул в старом телевизоре. Он не мешал, не кричал, но — был. Постоянно.
В Москве я не пошёл домой. Сразу — в управление. Ночью. В здание на Лубянке пустили без вопросов — форма, удостоверение, нервный вид. Такие не задерживаются.
Поднялся в архив. Спустили дежурного архивариуса — молодого, в очках, с нервными руками. Я назвался, потребовал доступ по кодовому номеру: «пятьсот сорок восемь, личная подпись». Это старое дело. Моё. Заброшенное.
Он принёс коробку. Металлическую. Запечатанную. Я открыл.
Внутри — фото. Магнитофонная плёнка. Распечатки. Всё то, что связано с тем допросом в Баку. Я достал снимок.
На нём — мужчина за столом. Тот самый. «Первый носитель», как его позже назвали в отчёте. Глаза закрыты. Рот приоткрыт. И рядом — я. Молодой. В штатском. Тогда мне было двадцать девять. И вот что странно: я не помнил, чтобы этот кадр делали. Но ещё больше — на обратной стороне был штамп: «Объект расформирован. Контакт признан нежелательным. Отметка: наблюдатели».
Слово не из нашей системы.
Я проверил журнал. В нём значилось, что плёнка с допросом уничтожена. Но она была у меня. Пожжённая, но живая. Я достал её. Отнёс в лабораторию. Дежурный техник, женщина лет сорока, молчаливая, приняла ленту без лишних вопросов. Через час пришла с результатом.
— Тут… странности, — сказала она, не глядя в глаза. — На девятой минуте идёт звуковая аномалия. Слова повторяются с задержкой в пять секунд. Как будто записаны дважды. Один голос — идёт раньше, второй — дублирует, но не синхронно. Причём второй — ваш.
— Что?
— Ваш голос. Один в один. Мы сравнивали с записями прошлогоднего интервью. Интонация, тембр, даже паузы. Только... на этой записи вас нет.
Я молчал.
— Я могу дать спектрограмму. Хотите?
Я кивнул.
На распечатке — две звуковые дорожки. Они накладываются друг на друга, но не совпадают. Один — мягкий, напряжённый голос. Второй — мой. Спокойный. Но чужой.
— Вы уверены, что не начитывали эту ленту поверх? — спросила она.
— Абсолютно.
— Тогда… не знаю. Это как эхо, которое пришло раньше звука.
Я взял материалы, вышел.
Было уже за полночь. Поехал к Аглае Аркадьевне. Без звонка. Она открыла почти сразу. Как будто ждала.
— Вы это знали? — спросил я с порога. — Что мой голос на ленте?
— Нет, — ответила она спокойно. — Но знала, что ты начал говорить. Носители не всегда теряют себя. Иногда они просто... продолжают говорить, не открывая рта.
— Это заразно?
— Это не болезнь. Это передача. Иногда человек может не осознавать, что стал связующим звеном. Он просто начинает думать словами, которые не его. А потом — слышать их. В зеркале. В радио. В снах. Но иногда — раньше. На плёнке. На фото.
Я не стал спорить. У меня была другая задача.
— У тебя есть список?
— Какой?
— Носителей. Всех. По стране. Кто начинал говорить чужим голосом. Кто исчезал.
Она принесла тетрадь. Потёртая, обёрнутая газетой за шестьдесят третий год. На обложке — ничего. Внутри — списки. Даты. Города. Краткие описания.
Я начал листать. Архангельск, тысяча девятьсот шестьдесят первый. Мальчик в школе начал диктовать стихотворения на старославянском. Через неделю — исчез. Красноярск, тысяча девятьсот семьдесят третий — рабочий на заводе внезапно начал говорить на венгерском девятого века. Через месяц — утонул, тело не нашли.
Десятки записей. В разных регионах. Разные случаи. Но везде — один и тот же почерк. Речь не от своего имени. Контакт. А потом — исчезновение. Или гибель. Или изъятие.
— Это всё? — спросил я.
— Нет, — ответила Аглая. — Есть второй список. Тех, кто пережил. Они не исчезли. Но изменились.
— Где он?
Она достала второй блокнот. Чёрный. Внутри — только семь имён.
Первое: Виктор Борисович Печенев. Архивист в Туле. Пропал в восемьдесят восьмом, появился в девяносто третьем. Молчал два года. Сейчас — в психиатрической клинике в Ярославле.
Второе: Надежда Семёновна Глинская. Писала тексты на неизвестном языке. Перестала говорить, но сохранила разум. Сейчас — под надзором в Нижнем Тагиле.
И так далее.
Я выбрал одного.
Третьим в списке значился: Тимур К., бывший радист, наблюдал сигналы в эфире, которые повторялись вне зависимости от частоты. Жив. Изолирован. Где — не указано.
Я решил: сначала — Печенев. Архивист.
Поехал в Ярославль утром.
Поезд шёл долго. Пейзаж за окном не менялся: леса, промёрзшие поля, разбитые станции. Я смотрел в стекло и думал — не об архивисте. О себе. Слово, услышанное в штольне, всё ещё стояло в голове. Будто гвоздь, закрученный внутрь.
Я приехал в Ярославль вечером. Пасмурно, слякотно. Клиника находилась в стороне от центра — кирпичное здание, ещё дореволюционное, с толстыми стенами и железными ставнями. Охрана — формальная. Сказали: Печенев — в блоке номер два. Временно переведён. Якобы для наблюдения.
Но когда я подошёл — охранник в холле неожиданно поднялся, поправил ремень и сказал:
— Там уже кто-то из столицы. Тоже по вашему делу, наверное. Не представились, но собака у них. Служебная.
Я напрягся.
— Имя?
— Северцев. И пёс, вроде, Мухтар. Знаете?
Я не ответил. Вышел в коридор. Прислушался.
Из-за двери второго блока доносился ритмичный щелчок когтей по линолеуму и чей-то голос — спокойный, чуть усталый, с легкой насмешкой:
— Печенев, скажи ещё раз. Только спокойно. Ты видел их или слышал?
— Я... я видел. Но не глазами. Они как будто были позади. Сначала — свет. Потом — тишина. И голос. Ваш. Но не ваш...
Я толкнул дверь.
Комната небольшая. Два стула, койка, стол с диктофоном. На стуле — худощавый, коротко стриженный мужчина в сером свитере. Это и был Печенев. У стены стоял мужчина в тёмной куртке и с блокнотом в руке. Повернулся, вскинул брови. Холодный, цепкий взгляд, оперативный.
— Вы кто?
— Владимир Серёгин. ФСБ. Москва.
Он кивнул. Без удивления.
— Алексей Северцев. Мухтар — мой напарник.
Пёс, лежавший у ног, поднял голову. Умный, спокойный взгляд. Внимательный.
— Вы по Печеневу?
— По нему. И по тем, кто говорят голосами не своего времени.
— Похоже, мы по одну сторону. Хотя, кажется, каждый работает свою задачу.
— Задачи могут пересекаться. Что он вам сказал?
Алексей чуть улыбнулся — профессионально, коротко.
— Он слышал голоса по радио. Старые, плёночные. А потом начал видеть символы. Говорит, их рисовали на стенах ещё до того, как он попал сюда. Но они начали светиться — только когда он начал слушать.
— Вы их видели?
— Нет. Но Мухтар зарычал. Он у меня не лает просто так.
Я подошёл ближе к Печеневу.
— Вы помните тот момент? Когда началось?
Он посмотрел на меня — уставший, но ясный взгляд.
— В эфире было... повторение. Передача, которой не было. Она повторялась ровно каждые семь часов. На частоте, которой не существует. А потом я услышал... себя. Говорящего от имени другого. Я начал рисовать.
Он достал из подушки лист. На нём — тот самый символ. Новый. Тот, что мне оставили в машине.
Я показал ему свой лист.
Он вздрогнул.
— Это она. Это точка контакта.
Северцев шагнул ближе.
— Что за «она»?
— Голос. Он женский. Но не человек. Я её слышал через плёнку. А потом — внутри.
Я взглянул на Алексея.
— У вас есть протокол?
— Всё пишу. Но с этим — не официально. Мы от Отдела «М». Нас высылают туда, куда никто не хочет. Иногда нам отдают такие дела — чтобы просто... исчезли. А вы?
— Я не исчезаю. Я ищу.
Мы поняли друг друга.
Печенев затих. Пёс посмотрел на него — и вдруг тихо зарычал. Лапы вперёд, глаза в упор.
— Что-то не так, — сказал Алексей.
И тут загудела лампа. Плеснул свет. В комнате — щелчок. Один. Второй.
А потом — тень.
В углу. Ровная. Стоящая.
Ни ветра. Ни движения. Только ощущение: она смотрит.
Печенев начал дрожать.
— Она пришла...
Мухтар вскочил. Становится боком. Ушёл в сторону тени. Шаг за шагом.
А потом — тень исчезла.
Просто. Без звука. Без вспышки.
Мы оба молчали.
Северцев посмотрел на меня серьёзно.
— Вы знаете, что это?
— Знаю. Но не объясню.
— Тогда давайте вместе. Моя команда подключится.
Я кивнул.
— Идём до конца. Или пока нас не изымут.
Он протянул руку. Я пожал. Сильно.
Мы выехали на рассвете. «Нива» шла первой, за ней — служебная машина Алексея. Я за рулём, Северцев с Мухтаром — следом, держались на связи через зашифрованную рацию. По данным Аглаи, следующий в списке выживших — Надежда Семёновна Глинская. По документам — психическая апатия с устойчивым письмом на неизвестном языке. Последний адрес — дом-интернат под Нижним Тагилом.
Дорога заняла больше десяти часов. За это время мы успели проговорить многое. Без деталей, но по сути. Алексей — жёсткий, точный, в меру ироничный. Его Мухтар — молчащий компаньон, живой прибор. Не просто пёс. Что-то большее. Но без странностей. Просто присутствие.
Интернат был серым. Стены отсырели. У входа — охранник в ватнике. Мы показали документы, вошли без пререканий. Глинская — в комнате номер четырнадцать. По словам персонала, не говорила уже два года. Но продолжала писать. Каждую ночь.
Мы вошли. Комната — как палата. Кровать, стол, табуретка. На стенах — сотни листов. Все исписаны тонким, аккуратным почерком. На первый взгляд — бессмысленные знаки. Но они повторялись. Ритмично. Вариации одного и того же мотива.
— Это она пишет? — спросил Алексей у сопровождающей.
— Только ночью. Сама. Не ест. Не спит. Только пишет.
Я подошёл ближе. Взял один из листов. Тот же символ. Чёткий, как выбитый на камне. Я показал его Алексею.
Он вынул свой блокнот. У него был похожий. С Печенева. Символы начинали совпадать.
— Это уже не случайность, — сказал он.
Мухтар медленно подошёл к кровати. Присел. Замер. Потом тихо заскулил.
И в этот момент — Глинская подняла голову.
Два года молчания — и она просто повернулась к нам.
Голос — хриплый, будто от долгой болезни.
— Вы принесли его.
Я подошёл ближе.
— Кого?
— Слово. Оно... внутри. Оно ищет выход.
— Какое слово?
Она медленно опустила руку под подушку. Вытянула кассету. Маленькую. Плёнку.
— Это... передали. Не они. Другие. До них. Сказали: пусть включит тот, кто видел камень.
Я взял кассету. Поморщился — от неё исходило ощущение, как от батареи зимой: тепло, которое не твоё.
— Что на ней?
— Голос. Но не один. Много. Сначала ваш. Потом его. Потом их.
Я посмотрел на Алексея.
— У тебя с собой плеер?
Он кивнул. Вынул из сумки старенький «Панасоник». Вставил кассету. Нажал «плей».
И мы услышали...
Нечто.
Сначала — щелчок. Потом — шум. Как будто кто-то листает страницы старой книги. Потом — голос. Женский. Но без дыхания. Ровный. Чёткий.
— Наблюдение активировано. Узел номер восемь. Статус: неполный перенос. Время по метке: сорок семь часов. Повтор: сорок семь часов.
И дальше — мужской голос.
Наш.
Мой.
И Алексея.
— Вы слышали? — прошептал он.
— Это мы. Но мы не говорили этого.
Глинская встала. Первый раз за два года. Подошла к стене. Провела рукой по символам.
— Они в записи. Не как звуки. Как структуры. Вшиты в плёнку.
Я выдернул кассету. Плеер обожгло. Пахло железом.
— Где вы это получили? — спросил я.
— Под дверью. В день, когда за окном появилась тень.
— Какая тень?
— Два силуэта. Высокие. Без лиц. Стояли и смотрели.
Я кивнул. Не спрашивая больше.
Мухтар поднялся. Обошёл комнату. Зарычал — возле стены. Там, где листы лежали внахлёст.
Я подошёл. Поднял несколько. Под ними — фото.
Чёрно-белое.
Санаторий. Тот самый. Палата.
И внутри — я.
Сидящий. На койке. Смотрящий в сторону.
Но я никогда не сидел в палате. Я только заходил. Это фото — не должно существовать.
Северцев посмотрел на меня.
— У тебя такое бывало?
— Нет. Это... подделка. Или...
Он не закончил. Вдруг раздался стук в окно.
Три удара.
Мы замерли.
Северцев подошёл, выглянул.
— Никого.
Глинская прошептала:
— Они не уходят. Они просто ждут, когда вы поверите, что это не вы.
Мы покинули интернат поздно вечером. В небе повисли тяжёлые низкие облака, тянувшиеся полосами, словно кто-то расчерчивал его линейкой. Ветер усиливался, пахло гарью — то ли от лесных костров, то ли отдалённый химзавод работал на выброс.
Алексей вёл машину. Я сидел рядом, молча смотрел в темноту. Мухтар — на заднем сиденье. Он дремал, но уши всё время подрагивали: чувствовал.
Мы с Алексеем не разговаривали — не потому что нечего, а потому что каждое новое слово теперь стоило слишком дорого. Слова уже начинали повторяться в других местах — на кассетах, в голосах других людей. Любое сказанное нами могло появиться где угодно. Переход от разговора к заражению оказался совсем тонким.
Я листал тетрадь Аглаи. Среди всех имён был один — выделенный красной ручкой. И подпись: «Не был носителем. Но носил». Не пациент. Курьер.
Имя: Геннадий Павлович Артемьев. Родом из Серпухова. Бывший радист. Уволен по состоянию здоровья после того, как в тысяча девятьсот восемьдесят девятом зафиксировал сигнал на закрытой частоте, совпадающий с речевыми импульсами. После увольнения — исчез. В девяносто втором всплыл под другим именем — как внештатный специалист в одной из пригородных радиолабораторий. Потом снова исчез. В тысяча девятьсот девяносто пятом — задержан по подозрению в незаконной торговле аппаратурой, но отпущен. Дело закрыли.
— Мы его найдём, — сказал Алексей, не отрывая взгляда от дороги.
— Думаешь, он жив?
— Таких не убивают. Они нужны. Для доставки.
— Для чего?
Он пожал плечами.
— Чтобы кто-то продолжал работу. Не все готовы слышать. Но кто-то должен передавать.
Я кивнул.
Мы добрались до Серпухова ближе к полуночи. Небольшой город, весь в советском бетоне, облупленных витринах, засыпанных грязью улицах. Местные жители словно были призраками самого себя: двигались быстро, не глядя по сторонам, будто старались не попасться взгляду кого-то большего.
Мы остановились у городской библиотеки — именно туда, по неофициальным данным, Артемьев заходил дважды в прошлом месяце. Взял один и тот же том: «Теория радиоволн и акустических форм».
Секретарь, тётка в очках с цепочкой, посмотрела на нас с подозрением.
— Что, и за ним тоже? — устало сказала она.
— Кто приходил? — спросил я.
— Мужчина. В плаще. Высокий. В руках — ящик. Принёс кассету. Сказал: "для фонового прослушивания". Мы её не включали — плёнка сломана.
— Где она?
Она достала коробку. Мы открыли — плёнка выжжена. От неё пахло озоном.
— Вы его раньше видели?
— В девяностом. Тогда он тоже заходил. Тот же плащ. Те же глаза.
— Не старел?
— Не то слово. Как будто просто... не менялся.
Я переглянулся с Алексеем. Он уже достал фото из блокнота.
— Этот?
— Похож. Только взгляд был живой. А на фото — пустой.
— Вы его ещё видели?
— Два дня назад. Он стоял напротив вокзала. Просто стоял. И... знаете, его не замечали. Я видела. А люди мимо проходили — как сквозь него.
Я взял карту. Обвёл здание вокзала. Там были камеры наблюдения — старые, но работали.
Мы поехали туда.
Здание вокзала — серый прямоугольник. Внутри пахло мокрым металлом, носками и пыльным пластиком. Дежурный в будке — паренёк лет двадцати — спал. Мы разбудили.
— Камеры хранят архив?
— Две недели. Потом стираем.
— Записи за шестое марта. Вечер. Район северного входа.
Он открыл старый блок видеомагнитофонов, достал кассету. Мы перемотали.
На экране — улица. Снег. Люди. Толпа.
И в один момент — стоп.
Камера чуть рябит. Человека не видно. Но тень — есть.
Она стоит. Чёткая. Слишком чёткая. Тень в шляпе. И не двигается. Люди проходят сквозь неё. Буквально — проходят.
— Это что за фокус?
— Не фокус, — сказал Алексей. — Это место передачи. Он — не объект. Он — прорезь.
— Что?
— Временная. Через неё кассеты попадают в наш мир. И обратные тоже.
Мы взяли кассету, записали кадр, сверили время.
Точно: это был день, когда Глинская нашла кассету под дверью.
Связь была установлена.
— Теперь нужен он, — сказал я. — Артемьев.
Мы начали опрос. По базам. По записям. По агентурным заметкам.
Наконец, через два часа, вышли на след. Один из информаторов, работающий по линии антикваров, сообщил, что человек по описанию был замечен на блошином рынке. Продавал старые радиоприёмники. Говорил, что они «улавливают не звук, а смысл».
Мы приехали к шести утра.
Рынок был только-только открывался. Влажный асфальт. Железные прилавки. Одна палатка уже горела керосинкой.
И он был там.
Высокий. В плаще. Вязаная шапка. Лицо — серая кожа, глаза — спокойные, без вражды. Как будто знал, что мы придём.
— Геннадий Артемьев? — спросил Алексей.
— Не помню, — ответил он. — Но вы можете так меня называть.
— У вас есть ещё кассеты?
Он кивнул. Достал из-под прилавка коробку. Внутри — шесть штук. Все подписаны. Ручкой. Старой. Почерк каллиграфический.
— Кто вам их даёт?
— Не знаю. Я просыпаюсь — и они рядом. Иногда на полу. Иногда в руке. Иногда просто в голове.
Я протянул одну из кассет.
— Что на этой?
Он закрыл глаза.
— Эта не для вас. Она для него.
— Для кого?
Он посмотрел на Мухтара. Пёс не двигался. Но уши — напряжены. Глаза — внимательные. И в них... не было страха.
— Он знает, — сказал Артемьев. — Он носит код. Только не говорите ему. Пусть сам догадается. Иначе код сгорит.
Я почувствовал, как в груди стало холодно.
Алексей взял кассету. Поместил в отдельный контейнер. Запечатал.
— Мы вернёмся, — сказал я.
— Уже поздно, — ответил он. — Переход активирован. Он теперь в вашем времени.
— Кто?
Артемьев усмехнулся. Поднял глаза.
— Тот, кто говорит через вас. Через всех вас. С каждым днём — громче.
Мы уехали с рынка под серым небом. Артемьев остался на месте, даже не обернулся. Только бросил напоследок:
— Главное — не слушать полностью. Ни одну.
Внутри машины было тихо. Алексей положил контейнер с кассетой в железный ящик, обмотал свинцовой плёнкой — видимо, заранее предусмотрел подобный случай. Я вёл машину. Слева — бетон, справа — деревья, голые, будто выжженные изнутри.
— Мы всё ещё в игре, — сказал я. — Только не знаем, кто ведёт.
— Или не знаем, с какого конца доска, — буркнул Алексей. — Эта кассета… она не просто звук. Мы должны расшифровать её до включения.
— Думаешь, уже поздно?
— Думаю, активация — это процесс. Как нагрев. Он не мгновенный.
Мы вернулись в Москву к вечеру. Первым делом — к Аглае Аркадьевне. Она уже знала. Без звонков. Просто открыла дверь и сказала:
— Вы привезли кассету, которая не для человека.
— Что ты знаешь?
— Только то, что у каждого кода — носитель. Иногда это человек. Иногда — предмет. Иногда — животное.
Мы переглянулись с Алексеем. Мухтар сидел у окна, глядя наружу. Спокоен, но слишком собран. Он чувствовал.
— Он реагирует. Ты знаешь, почему?
Аглая кивнула.
— У него нет помех. У него чистое восприятие. Ему не нужно объяснять — он просто фиксирует. И если что-то опасно — он реагирует, даже не зная почему.
— Это значит, что он может... передавать?
— Нет. Но может услышать раньше. И если вы услышите от него реакцию — бегите.
Мы установили оборудование в архивной комнате при управлении. Изолированное помещение с глухими стенами, без проводки, экранированное фольгой. Привезли технику с оперативного блока: декодер, старые магнитофоны, микрофоны для анализа спектра. Плёнку вставили, подключили только на визуализацию звуковой волны — без звука.
Первая петля — ровный сигнал. Как пульс. Каждые сорок семь секунд — всплеск.
— Это код, — сказал я. — Сердечный. Идёт ровно, как у живого.
На третьей минуте сигнал поменялся. Волна стала сбоить.
— Он не просто передаёт. Он ищет резонанс, — сказал Алексей. — Что-то рядом должно среагировать. Что?
— У кого плёнка была до нас?
— У Глинской.
— Где она сейчас?
— В интернате. Под наблюдением. Я связался с охраной — говорят, молчит, пишет. Но вчера в шесть утра она остановилась. Не ест. Не двигается. Только сидит. Пульс — ровный. Давление — чуть выше нормы. И самое главное — она не спит.
Я взял трубку.
— Срочно доставьте Глинскую в закрытый бокс на объекте «Шесть». Не сообщайте маршрут. Полный изолятор.
— Принято.
Мы не могли рисковать. Если кассета искала носителя, а он оказался далек — мог быть «откат». А если близко — «слияние».
В ту же ночь кассету подключили к спектральному анализу. Первый час — шум. Второй — формирующийся голос. Женский. Тот же, что на записи из интерната. Третий — пошли повторы.
И тогда она заговорила.
Не голос. Структура. Звук.
— Наблюдение активировано. Временная зона — нестабильна. Цикл открыт. Повтор: цикл открыт. Внутренний канал инициализирован.
— Это команда, — тихо сказал Алексей. — Как запуск. Только чего?
Я взял распечатку спектра. Там — рисунок. Символ. Угловатый. Новый.
— Этот мы не видели, — сказал я.
Аглая посмотрела — и побледнела.
— Видели. Один раз. В архиве. Документ тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. После дела о резонансном расщеплении сознания. Тогда исчез весь посёлок.
— Где?
— Архангельская область. К югу от Северодвинска. Назывался — Кривошелье.
Мы начали искать. По архиву, по открытым источникам — ничего. Посёлок исчез. Нет даже геолокации.
Но Алексей подключил своих.
Через два часа — результат.
— Нашёл, — сказал он. — В документах железнодорожников. Был технический посёлок. Платформа без названия. Последний маршрут — март тысяча девятьсот пятьдесят седьмого. Потом ветка закрыта. Причина — обвал. Но в рапорте — пометка: «вмешательство». Не сказано — чьё.
Мы сели на поезд. Не дожидаясь утра. Один вагон. Без формы. Без звания. Без ведомства.
Мухтар ехал с нами. Спокойный. Но не спал ни минуты.
Когда мы вышли на нужной платформе — всё вокруг было... тихим. Слишком. Ни птиц. Ни ветра. Снег лежал ровно, будто его положили руками. На месте посёлка — лишь камни. Стены без крыш. Один дом — цел. Деревянный. Чёрный.
Мы вошли.
И на столе — уже ждала кассета.
Без подписи.
— Она нас опередила, — сказал Алексей.
— Или ждала.
Мухтар подошёл к столу. Обнюхал кассету. Застыл.
Тогда она загорелась.
Ни пламени. Ни дыма. Просто стала светиться — изнутри.
И Мухтар — зарычал. Громко. Протяжно.
Мы оба отступили.
И в этот момент из-под стола послышался голос.
Наш.
Оба одновременно.
— Мы здесь были.
Я не сразу понял, что произошло.
Наш голос — мой и Алексея одновременно — звучал не снаружи. Он вибрировал внутри стен. Как будто дом, в который мы вошли, уже знал, что мы придём. И не просто знал — помнил.
Мухтар зарычал ещё раз — низко, грудным голосом. Он прижался к полу, уши назад, шерсть на загривке встала дыбом. Он не боялся. Он защищал.
— Назад, — сказал Алексей и шагнул к двери.
Но дверь не поддалась. Ни ручка, ни петли не сдвинулись. Я бросился к окну — заколочено изнутри. Следов заколачивания не было. Просто доски. Старые. Сухие. Прочные.
— Всё, — сказал я. — Нас заперли.
Мухтар начал царапать пол в одном месте. Напротив камина. Я присел рядом. Под слоем пыли и гнили был люк.
— Вот что он чует.
— Открывай.
Я встал, вцепился в ручку. Она поддалась с резким щелчком. Из люка ударил холод. Воздух — как в могиле. Влажный, со слабым запахом меди.
— Идём, — сказал Алексей. — Другого выхода нет.
Мы спустились. Узкий проход. Каменные стены. Фонари давали дрожащий свет. Шли по коридору метров двадцать, потом — развилка. Налево — пустота. Направо — слабое мерцание.
И там, в конце, — комната.
Внутри — стол. На столе — катушка с лентой. Рядом — магнитофон. Старый. Модель тех лет — «Тембр двадцать один». Работал. Горела лампочка «воспроизведение».
— Кто включил?
— Или когда?
Мы подошли ближе. На стенах — фотографии. Чёрно-белые. Люди. Дома. Улицы. Но все... повёрнуты спиной. Ни одного лица. Только силуэты.
А потом я увидел себя. На одном из снимков.
Стою у входа в архив в тысяча девятьсот восемьдесят шестом. В форме. Молодой.
— Этого фото не было, — прошептал я.
— У меня тоже, — сказал Алексей. Он держал другой снимок. Где он с Мухтаром стоит у дверей больницы. Только один нюанс — это было завтра. Дата — завтрашняя.
— Это не архив, — сказал я. — Это… фиксация.
— Цикл, — поправил он. — Мы внутри него. Кассеты — как маркеры. Они собирают события. И записывают их заново. Через нас.
Я подошёл к магнитофону. Там шел голос.
— Цикл открыт. Этап третий. Узел зафиксирован. Носители готовы. Передача начнётся при завершении времени фиксации.
— Это как петля, — сказал Алексей. — Мы должны выйти до завершения.
Мухтар снова зарычал. Шерсть на лапах — как под напряжением. Он смотрел в сторону стены.
Там появилась трещина. Не физическая. Словно в воздухе. И оттуда… я.
Силуэт. Как на фото. Стоит, в том же плаще. Спиной. И делает шаг.
— Не смотри! — крикнул Алексей.
Я отвёл взгляд. Мухтар бросился вперёд. Взял фигуру на таран. Стук. Треск.
Тень исчезла. Фото с моим изображением — вспыхнуло и сгорело. Без пепла.
— Он... спас, — выдохнул я.
— Он прервал цепочку.
Но комната начала сжиматься. Стены дрожали. Пол трещал.
— Уходим!
Мы выскочили в проход. Люк был открыт. Мухтар прыгнул первым. Я за ним. Алексей — следом.
Когда мы вылезли — дома больше не было.
Пустырь. Обугленные балки. Всё исчезло. Будто стерлось с карты.
Я посмотрел на часы. Было девять утра. Только вчера.
Мы пробыли там — сорок семь часов. Точно как в сигнале.
Алексей сел на землю. Прислонился к дереву. Мухтар лег рядом. Неспокойно. Дышал тяжело.
Я достал диктофон.
Нажал «запись».
— Отчёт. Кривошелье. Объект: петля фиксации. Время внутри — сорок семь часов. Наружное — сутки. Структура объекта — самозапускающаяся. Цель — воспроизведение и слияние. Один из сигналов предотвращён. Носитель — не человек. Собака. Имя — Мухтар. Состояние: нестабильное. Опасность: высокая. Следующий цикл — возможен.
Я выключил запись.
Мы не знали, что будет дальше. Только одно — кассета исчезла. Магнитофон тоже. Но внутри… я всё ещё слышал: мы здесь были.
Мы ехали обратно в Москву молча. Слов не осталось. Осталась только тишина, и в этой тишине всё было уже сказано.
Мухтар дремал на заднем сиденье, прижавшись к сиденью мордой. Его бок плавно поднимался — дышал глубоко, ровно. Но я видел — у него было ранение. Незаметное. Где-то в связке восприятия. Он видел слишком много. Принял на себя часть сигнала. И теперь — хранил его.
Через полчаса после возвращения в город Алексей сказал:
— Всё, кассета не нужна. Мы теперь сами — передатчики. Хотим мы того или нет.
— Значит, всё уже проиграно?
Он покачал головой.
— Не всё. В архиве Аглаи был ещё один лист. Самый нижний. Ты его не читал.
— Какой?
— Он назывался «Реверс цикла». Там указано: возможно ручное завершение. Но только если один из передатчиков... отключит себя.
— Ты о чём?
— Один из нас должен выключиться. Навсегда. Тогда сигнал оборвётся. Цепочка сломается.
— Ты не думаешь, что это… слишком просто?
Он пожал плечами:
— Там так и написано. «Простой способ. Трудное решение».
Мы оба знали: выбор не будет техническим. Он будет личным. Один останется. Другой — исчезнет из сигнала. Из кассет. Из памяти.
Ночью мы снова поехали к Аглае. Она ждала. Как всегда. За столом — тетрадь, свеча, карта. Молча протянула лист. Там было всего одно предложение:
«Если цикл активирован в двух — его можно завершить через одного, отдав второго неподключённой системе».
Я прочёл — и понял.
Мухтар.
Он — не в системе. Он не человек. Его нельзя записать. Не потому, что он — пёс. А потому, что он цельный. Без искажений. Без внутреннего зеркала. Всё, что он видит — он понимает напрямую. Без посредников.
— Он может вывести одного, — сказал я. — Если уйдёт с ним. Изолирует.
Аглая кивнула.
— И тогда второй останется. Но будет чист.
Алексей понял первым.
— Я уйду, — сказал он. — Он — мой. Он меня ведёт. Он знает, куда.
Я смотрел на него.
— Ты уверен?
— Я не хочу, чтобы ты ушёл. Потому что ты видел, как всё началось. И сможешь закрыть остальное.
Я не спорил. Не мог. Это был его выбор.
Мы вышли на рассвете. Небо над Москвой было бледно-синим, промороженным. Воздух — хрустящий. Тихий.
На аллее возле станции метро «Бауманская» Алексей остановился.
— Дальше он пойдёт со мной, — сказал он.
Я кивнул.
— Дай мне хотя бы руку пожать.
Он протянул.
Я пожал. Крепко. Без слов.
Мухтар подошёл. Встал между нами.
— Он знает, — сказал Алексей.
— Я знаю, — ответил я.
Они пошли. Спокойно. Не спеша.
И когда скрылись за углом — я почувствовал, как что-то внутри меня... затихло.
Гул ушёл. Тень — исчезла. Впервые за много дней — тишина была настоящей.
Я вернулся в управление. Зашёл в архив. Сел за стол. Вставил последнюю кассету.
Пустая.
Ни шума. Ни голоса. Только плёнка. Чистая.
Я нажал «воспроизведение».
И услышал тишину.
Настоящую.
Отчёт. Последний.
Объект «Триста сорок четыре». Закрыт. Активная передача остановлена. Последняя фиксация — Архангельская область. Кривошелье. Носитель: человек. Разрыв связи — инициирован вручную. Последствия: не установлены. Сигнал — погашен. Цикл — завершён.
Они больше не приходили.
Ни теней, ни голосов, ни кассет.
Только память.
И фотография.
На ней — человек в плаще. И пёс рядом.
Оба — спиной. И оба уходят в сторону, где не записывается больше ничего.
Там — только дорога.
И свет.