Я прибыл в Махачкалу поздно ночью. Под крылом самолёта мерцающий чернотой Каспий, дальше равнины и синие зубья гор. Воздух здесь другой: плотный, чуть сухой, и пахнет солью, камнями, и чем-то древним. Меня встретил пожилой капитан с погонами МВД, представился на ходу Рамазан Гусейнович, взгляд колючий, как у степного волка. Он не тратил слов зря:
Ситуация неспокойная, товарищ майор. Люди боятся. Кто-то говорит, джины, кто-то американцы. Но тела настоящие. И страх настоящий.
Мы ехали через сонные улочки к зданию МВД. Дома невысокие, редкие фонари, за забором мечети тени. Где-то далеко завывал ветер. Я слушал, не перебивая. В Москве мне дали чёткое задание: разобраться, правда ли люди исчезают, а потом возвращаются с рассказами об инопланетянах, и почему местные шепчутся о джинах, будто это тысяча двести пятьдесят девятый год.
На следующее утро я начал с опроса потерпевших. Первым был Магомед Абдуллаев, тридцать четыре года, торговец запчастями из Каспийска. Его жена привела за руку, как ребёнка. Он не реагировал на свет, не смотрел в глаза, речь обрывки. Но когда я спросил про свет, он вдруг оживился:
Он был белый. Не белый... ослепляющий, будто внутри головы. А потом я был в комнате. Стены как из металла, но не металл. И они там были... серые. Лысые, глаза чёрные, как нефть. Высокие, но плеч нет. И руки длинные, пальцы по пять фаланг...
Он дрожал. Я положил руку ему на плечо:
Вас кто-то трогал?
Он кивнул:
Что-то вошло в меня. Не больно. Но я понял, что они теперь знают всё.
На лице Рамазана, стоящего в углу, не дрогнул ни один мускул. Но я уловил, как его рука сжалась в кулак. После выхода из комнаты он буркнул:
Так говорят одержимые. У нас мулла бы уже изгнал.
Второй была молодая учительница Зайнаб Алиева. Её рассказ был почти идентичен: свет, металлические стены, «люди без лиц». Но в отличие от Магомеда, она не дрожала. Наоборот, говорила спокойно, уверенно, будто вспоминала сон:
Они показывали мне картинки. Не слова образы. Я видела, как наша планета становится пустой. Люди исчезают, остаются только они.
Что они сделали с вами? спросил я.
Проверяли. Как будто мы книги. Они читают.
По возвращении в МВД я сидел в кабинете Гусейнова и перебирал фотографии. Семнадцать человек одинаковый взгляд, полное безразличие ко внешнему. Трое подростки. Один инвалид войны. Все из разных мест, но в радиусе сорока километров. Все утверждают, что были «там».
Я запросил данные по электромагнитным возмущениям и метеонаблюдению. Инженер из местного института, армянин по фамилии Саркисян, пришёл ближе к вечеру с распечатками.
Вот тут, он ткнул в диаграмму, в ночь с девятого на десятое июля, в районе аула Верхний Джалган, зарегистрировано резкое электромагнитное колебание. Пик около трёх часов ночи. Потом ничего.
То есть всплеск и тишина?
Да. Будто кто-то включил гигантский генератор, а потом исчез.
С этим районом у нас и начались проблемы. По слухам, там видели «огненный шар». Один из мулл утверждал, что «это врата, через которые приходят шайтаны». Начались проповеди. Люди стали бояться выходить по ночам. Кто-то поджёг сарай женщины, которая «побывала на корабле». Селяне требуют её изгнания.
На следующий день я поехал туда.
Верхний Джалган крохотное поселение в ущелье, окружённое скалами. Собаки рыщут между камней, дети прячутся за дверями. Местный мулла Ахмад-хаджи, сухой, с пронзительным взглядом. Он встретил нас у мечети.
Эти люди, которых вы защищаете, несут зло. Они изменились. Они не молятся. Они не едят. Они смотрят сквозь.
Они травмированы, сказал я. Им нужна помощь, а не костёр.
Они теперь не из нашего мира.
А вы видели их? Вы слышали, как они говорят? Плакали? Просили понять?
Он молчал долго.
Я видел. Мою племянницу. Она больше не дышит, как человек. Во сне говорит на чужом языке.
Я попросил привести её. Девочка лет девяти. Тихая, испуганная. Положили передо мной тетрадь на страницах коряво нарисованные фигуры: вытянутые головы, звёзды, кривые стрелы. Она не говорила ни слова, но когда я наклонился, прошептала:
Они снова придут. Сегодня.
Той ночью я остался в ауле. Заперся в доме на краю деревни. Рядом со мной два оперативника, местные, и Гусейнович. В полночь начался ветер, странный будто воздух давил со всех сторон. Затем пришёл свет.
Не яркий, не слепящий скорей внутренний. Всё стало бледным, как на старой плёнке. Часы остановились. Собаки выли, будто чувствовали нечто древнее и враждебное. И тогда я увидел силуэт: высокий, тонкий, неясный. Он скользил между деревьев.
Всё исчезло внезапно. Ветер стих, фонари вспыхнули, как будто кто-то снова дал миру питание.
Ты видел? прошептал один из оперативников. Он не касался земли.
Наутро трое детей не проснулись. Живы, но не реагируют. Доктор сказал: каталепсия. Но глаза их открытые, зрачки расширены, будто они смотрят куда-то внутрь.
Я вызвал вертолёт. Срочно отправить их в Москву, в Институт мозга. Мне нужно было понять: это внушение? Эксперимент? Болезнь?
Но я уже знал ответ.
На четвёртый день я снял номер в гостинице в центре Махачкалы здание ещё дореволюционное, с облупленными стенами, пахнущее коврами и керосином. Нужно было время тишина и бумаги. Я начал систематизировать показания. Одна деталь всплывала в каждом случае: ощущение времени. Все пострадавшие говорили о том, что часы на «корабле» не шли. Тик-так исчезали. Никто не чувствовал голода. Один старик, бывший тракторист сказал так: «будто сердце было чужое, но билось во мне».
Я отправился в местный НИИ биофизики. Старший научный сотрудник, сухой и ироничный, предложил кофе и сигарету. Я отказался. Он разложил снимки мозга трёх пациентов Зайнаб, Магомеда и одного подростка из села.
Обратите внимание, он ткнул карандашом в сероватое пятно в районе гипоталамуса, вот тут у всех вспышка активности. Одновременно с потерей периферического реагирования.
Внешнее вмешательство?
Он пожал плечами.
Скорей воздействие. Возможно, сильнейший гипноз. Возможно, частотное давление.
Вы верите в инопланетян?
Он улыбнулся, но не ответил. Зато протянул мне распечатку:
Это из архива. Похожее поле фиксировали в тысяча девятьсот семьдесят третьем в районе Ярославля. Тогда тоже исчезли несколько человек. Все вернулись. Без памяти.
Эта ниточка мне понравилась. Я отправил запрос в Центр и начал параллельно составлять карту. Места исчезновений складывались в странную диаграмму будто кто-то рисовал круг, фрагмент за фрагментом, по горам, по селам. Центр недалеко от заброшенной военной части времён Хрущёва. Я решил съездить туда лично.
Дорога заняла два часа. Старый УАЗ буксовал на склоне. Сопровождал меня всё тот же Рамазан Гусейнович. Он не задавал лишних вопросов, но я видел, как часто он крестится несмотря на ислам. Внутренний страх, к которому не подберёшь формулы.
Часть оказалась разрушенной. Ворота ржавые, на стене облупившаяся надпись: «Объект номер девяносто два. Проход запрещён». Внутри остатки антенн, кабелей, треснувшие плиты. Но я нашёл то, что искал: подземный отсек. Спустившись туда с карманным фонарём, я наткнулся на закрытую дверь. Запечатана красным сургучом старым, армейским.
В замке что-то хрустнуло. Я толкнул её плечом. За дверью лаборатория. Всё покрыто пылью, но на стенах схемы человеческого мозга. Странно: подписи были на русском, но поверх тонкие чернильные строки на неизвестном языке. Не арабский, не латиница. Нечто иное. Тонкие буквы, похожие на когти.
Рядом панель с углублениями под пальцы. Пластиковый шлем, проводка, стеклянная капсула. Что это было? Психотронный эксперимент? Но почему всё заброшено, словно хозяева ушли в спешке?
Я сделал снимки и передал через Рамазана на курьера в Центр. Приказ пришёл быстро: не разглашать, не подпускать журналистов, объект опечатать. Мне же продолжать наблюдение.
Но тогда я уже чувствовал, как всё это выходит за рамки инструкции.
В ту же ночь мне позвонил Саркисян. Голос дрожал:
Один из пациентов... тот мальчик... он исчез.
Как исчез?
Мы были в палате. Он спал. И вдруг всё погасло. Свет, аппаратура, даже аккумуляторы. А потом кровать пустая.
Я прибыл через сорок минут. Персонал в панике. Милиция обошла весь квартал. Никаких следов. Только странный запах в палате как после грозы, но с металлической ноткой.
На стене три символа. Почерком ребёнка. Те же, что я видел на бумагах девочки из аула.
Сердце сжалось. Я начал понимать: это не случайности. Это система. Их цель не убивать. Изучать. И уносить то, что не поддаётся контролю.
А мы в роли свидетелей.
Или... подопытных?
Наутро я встретился с представителем духовного совета. Его звали Иса Магомедович. Статный, в белом, с густой бородой, говорил мягко, но цепко. За его спиной целая делегация старейшин. Они хотели одного: разрешения изолировать «одержимых». Неофициально выслать из сёл. Официально «передать под наблюдение шариатского суда».
Вы же сами видите, Владимир Борисович, говорил он, не поднимая голоса. Эти люди больше не принадлежат нам. Их речь, их глаза, их поступки как у бездушных. Они несут скверну. Джины вошли в них, и они заражают остальных. Сегодня у нас горит один сарай. Завтра будет кровь. Народ боится. Народ не простит.
Я смотрел в его глаза. В них не было злобы. Только решимость. Он не желал зла. Он верил.
А если это не джины? спросил я. А если это нечто другое?
Он медленно покачал головой.
Если не джины, то шайтаны. Разницы немного.
Я попросил отсрочку. Обещал разобраться. Убедить людей, что «одержимые» не опасны. Он дал мне три дня. Сказал:
После этого народ возьмёт всё в свои руки. И я не смогу остановить.
Я позвонил в Центр, запрашивая специалистов по психотронным воздействиям, но мне ответили сухо: "объект под наблюдением, но вмешательства без прямых угроз не предусмотрено". Стандартная формулировка: «оставайся один, будь незаметен, собери всё но не высовывайся».
Я снова встретился с Зайнаб. Она держалась спокойнее, даже предложила чай. Но когда я упомянул исчезновение мальчика, она напряглась. Сказала странное:
Он не исчез. Он ушёл.
Куда?
Домой.
Ты знаешь, где это?
Она медленно кивнула.
Но не могу показать. Если покажу, они подумают, что я больше не нужна.
Кто они?
Вы же видели их. Вы просто не запомнили.
Я отвёл её взгляд. Мурашки по спине. Мне снова вспомнился тот силуэт в ущелье. Высокий. Скользящий. Без звука.
Вечером того же дня ко мне в гостиницу постучали. Я ждал курьера, но на пороге стоял пожилой мужчина. Представился Абдул-Хамид, бывший лесник. Сказал:
Мне снится один и тот же сон. Каждый день. С момента, как всё это началось.
Я пригласил его в номер. Он сел, положил шапку на колени и начал:
Вижу реку. Над ней свет. Не солнце, не фонарь. Холодный свет. Как в больнице. А потом голоса. Не человеческие. Словно кто-то шепчет под водой. Я просыпаюсь и сердце колотится, как у зверя на охоте. Потом тишина. А недавно я увидел своего брата. Он умер три года назад. Но в том сне он стоял у воды и смотрел прямо на меня. Без лица. Без глаз.
Я записал сон дословно. Потом спросил:
Вы верите, что это сон?
Он сжал губы.
Нет. Это воспоминание. Только оно... ещё не случилось.
В ту ночь я не мог уснуть. Чувствовал, как в голове стягивается тугой обруч. Инстинкт подсказывал: что-то надвигается. Что-то близкое. Я сидел у окна, глядя в темноту, и тогда впервые услышал тот самый шорох негромкий, металлический, как шевеление фольги.
Я встал. Отдёрнул штору.
И увидел, как на пустыре, прямо за гостиницей, стоит фигура.
Она не двигалась.
Просто смотрела.
Я выскочил в коридор, пролетел вниз по лестнице, выскочил на улицу и остолбенел. Там, где только что стоял силуэт, был пустырь. Пыль. И в земле вмятина, словно кто-то очень тяжёлый стоял на одном месте.
Я обернулся на соседнем здании, в окне четвёртого этажа, горел свет.
Внутри три ребёнка.
Стояли в линию.
И смотрели прямо на меня.
Я замер.
Они одновременно подняли руки.
И жестом показали: «тихо».
Я поднялся в ту квартиру. Четвёртый этаж, оконце с отсыревшими стенами, облупленная краска, тусклый свет в подъезде. Дверь была приоткрыта. Я постучал никто не ответил. Осторожно шагнул внутрь.
КГБ. Есть кто живой?
Тишина. Пахло пылью, маслом и старым ковром. На полу следы босых ног, едва заметные, как будто кто-то шёл по мокрой земле. Я заглянул в комнату, где горел свет. Детей не было. Окно открыто. На подоконнике записка, написанная детским почерком. Без даты. Без обращения:
«Они не забирают. Они показывают. Если хочешь увидишь».
Я взял лист, сложил, спрятал в папку. Проверил всю квартиру никого. Соседи ничего не слышали. Никто не видел детей. В милиции никаких заявлений об исчезновении. Такое впечатление, что они просто были, чтобы меня предупредить.
На следующее утро я вернулся в село Верхний Джалган. Люди собрались на центральной площади. В центре двое стариков держали девочку за плечи. Та самая с рисунками. Она молчала, но её лицо было искажено страхом. Над ней стоял мулла Ахмад-хаджи с Кораном в руках.
Она проклята! кричал кто-то из толпы. Пусть джин покинет её тело!
Я рванулся вперёд. Крикнул:
Остановитесь!
Но толпа уже гудела, будто волна приближалась к берегу. Я встал между ними и ребёнком. Достал удостоверение. Громко:
Эта девочка под защитой Комитета государственной безопасности. Любое прикосновение к ней нападение на представителя власти. Кто первый сядет надолго.
Тишина. Кто-то отпрянул. Кто-то плюнул в сторону. Но отступили.
Я увёл её в дом главы сельсовета. Она всё ещё дрожала. Я сел рядом. Попросил бумаги. Она рисовала.
На первом рисунке круг. Внутри семь фигур. Ни лиц, ни тел просто длинные серые силуэты с большими глазами. На втором я. Моё лицо, моё пальто. И я стою перед каким-то куполом. А с неба луч.
Это уже было? спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
Это будет. Скоро.
Почему ты это видишь?
Они говорят мне. Когда я сплю. Они думают через меня. Я как радио.
Я почувствовал холод. Не физический внутренний, будто всё, что она сказала, не подлежало сомнению. Будто я уже персонаж в их рассказе. И мне просто забыли сообщить об этом.
Я снова вызвал вертолёт. Девочку нужно было срочно эвакуировать в Москву, в Институт детской психоневрологии. Но по дороге к вертолётной площадке случилось непредвиденное.
Нас догнал автомобиль. Из него выскочили трое не в форме, не из местных. Один показал документ, покрытый печатями, почти не разборчивыми.
Мы из девятого управления. Девочку передаёте нам. Перевод в особый центр под Махачкалой. Приказ из Москвы.
Я попросил отойти в сторону. Позвонил по спецлинии.
Ответили с паузой:
Выполняйте. Контроль переходит к ним. Вы остаетесь наблюдать и не вмешиваться.
Я сжал кулак. Хотелось закричать. Но я знал, как работает система. Я видел, как исчезают дела, и как люди становятся просто цифрами. Просто «фактами наблюдения».
Я проводил девочку взглядом. Она повернулась в окне машины и махнула мне.
Я не знал увезут ли её в институт. Или в лабораторию, как ту станцию у подножия гор. Но был уверен в одном: они уже здесь. И теперь нас изучают не только они. Но и наши. Те, кто по ту сторону правды.
В ту же ночь я получил телеграмму от Рамазана Гусейновича. Коротко: «Приезжайте. У муллы Ахмада припадок. Кричит, что был унесён. Тело дрожит. Говорит на чужом языке.»
Я ехал к нему всю ночь. И уже знал следующая часть начнётся не с вопросов, а с предупреждений.
Ахмад-хаджи лежал на полу своего дома, завернутый в одеяло, как в саван. Он не реагировал на свет, не узнавал родственников. Его глаза открытые, но мутные, будто смотрели не наружу, а внутрь. Над ним читали аяты, женщины плакали в соседней комнате. Врача не пустили. Говорили: бесполезно.
Я наклонился, дотронулся до его плеча. Он вздрогнул. Губы зашевелились, но звук был как шепот сквозь воду.
Они... забрали... не душу... но тень души...
Я уловил ритм его голоса. Он не говорил. Он повторял. Как аудиозапись.
Что вы видели, Ахмад?
Он застонал, лицо исказилось, и вдруг:
Пространство, где нет смерти. Нет Аллаха. Только свет. Холодный. Белый. Никаких голосов. Но ты всё слышишь. Потому что слышишь внутри.
Потом тишина. Он упал в глубокий сон. Или кому-то показалось, что это был сон.
На следующий день я провёл беседу с женщиной, которая два года назад, по словам местных, «утонула» в горной реке, но через три дня её нашли живой без памяти. Я нашёл её в селе Губден. Жила тихо, одна, шила платки. Увидев удостоверение, не удивилась. Просто сказала:
Они возвращаются. Каждый раз всё ближе. Всё чаще. Раньше раз в год. Потом раз в сезон. Теперь каждую неделю. Вы не остановите. Потому что мы им не интересны. Мы материал.
Я достал записку той девочки. Протянул женщине.
Что здесь написано?
Она провела пальцем по символам. Медленно. И вдруг прошептала:
«Выслушай нас. Мы не вредим. Мы хотим говорить. Через неё.»
Через кого?
Через ту, что нарисовала это. Её уже нет среди вас. Но голос остался.
Всё повторялось. Показания, сны, символы. Но не было тел. Не было реальных следов. Только косвенные та лаборатория, те вмятины в земле, электромагнитные всплески, чернила чужого языка.
Я позвонил в Центр. Спросил, есть ли похожие инциденты в других регионах. Ответ был неожиданным: «Да. Нижний Тагил. Витебск. Грозный. Симметрия полная. Повторяемость нарастает.»
А значит, мы не исключение. Мы узел. Один из многих. И каждая точка как метка на теле планеты. Я начал думать иначе: а что, если всё это не вторжение, а сбор информации? Сканирование. Анализ. Проба.
Как в лаборатории.
И тут пришёл новый доклад. Ночью, у подножия горы Шалбуздаг, исчез микроавтобус с тремя пассажирами. Один из них полковник военной разведки. Их нашли спустя шесть часов. Все живы. Но ни один не помнит ничего.
Важное у всех на шее появился странный след. Как клеймо. Круг, вписанный в треугольник. Не ожог, не татуировка. Будто кожа впитала что-то холодное.
Я поехал туда. Офицеры закрытые, напряжённые. Не говорили. Но я добился отдельного разговора с одним старшим сержантом Сажидовым. Он сидел в машине, закутанный в бушлат, пил крепкий чай из термоса. На вопрос о ночи молчал. Потом, через паузу:
Мы ехали. Музыка играла. Радио. Потом щелчок. Треск. И всё. Проснулся под скалой. Пусто. Только в голове гул. Как будто побывал в комнате, где все шепчут но ты не понимаешь ни слова. И при этом... всё понял.
Я записал его слова. Но сам чувствовал, как внутри что-то меняется. Не страх нет. А ощущение, что ты больше не наблюдатель. Ты часть сценария.
Поздно вечером я вернулся в гостиницу. Под подушкой лежала ещё одна записка.
На ней всего три слова.
«Скоро твоя очередь.»
Я взял записку двумя пальцами. Бумага типовая, тонкая, как из школьной тетради. Почерк каллиграфически аккуратный, явно не детский. Я отнёс её к себе в папку, засунул между страниц дела, потом вызвал дежурного и дал указание незаметно проверить, кто входил в номер.
Гостиница государственная, с вахтёром старой женщиной, которая по часам знает, кто куда вышел и когда вернулся. Она поклялась, что никого не видела. Ни в номере, ни в коридоре ни одного постороннего.
Меня это не удивило. Слишком много в этом деле уже работало не против меня, а вокруг меня.
На следующий день я вернулся к Саркисяну. Он ждал меня с очередной распечаткой: сейсмическая активность в районе Шалбуздага за последние десять суток. На фоне спокойного графика две чётких волны. Время ночь с пятого на шестое и с одиннадцатого на двенадцатое. Обе чуть за полночь. Микроколебания, но синхронные с электромагнитным всплеском. Я вглядывался в цифры и мысленно соединял их с картой исчезновений.
Получалось: похищения происходили в момент сбоев.
Я спросил:
Что это может быть? Что-то под землёй?
Саркисян пожал плечами:
Нет карстовых провалов, нет шахт, нет взрывов. Но у нас есть гипотеза. Теоретическая, конечно. Слышали про направленное гравитационное излучение?
Слышал.
Тогда вы поймёте. Если кто-то умеет точечно воздействовать на пространство он может «вытягивать» объекты, не перемещая их физически. Выдёргивать как иглу из ткани. Это не фантастика. Это технология.
Он подал мне фото, сделанное с орбитального спутника. Один кадр ничего. Второй странный ореол на склоне горы. Диаметр двадцать один метр. Чёткая окружность. И никаких следов.
А если это тень от чего-то, чего не видно?
Либо так, кивнул он, либо след от приземления.
Я сжал лист, упрятал его в папку. Мы уже перестали говорить намёками. Всё указывало на то, что кто-то системно работает по территории. Тестирует.
Ночью поступил вызов из аула в сорока километрах от границы с Азербайджаном. Молодая женщина пропала из дома. Её муж утверждал, что видел, как она «вышла сквозь стену». Его слова не имели смысла, но он был в истерике, с порезами на руках, и настоял на допросе.
Когда я прибыл, в доме было тихо. Его мать приготовила мне чай. Мужчина сидел на полу, завернувшись в шерстяное одеяло. Я сел рядом, начал медленно:
Скажи, как всё было.
Он не смотрел на меня. Только в угол.
Она встала. Ночью. Я слышал, как она плачет. А потом будто воздух стал плотным. Я не мог двинуться. Только глазами. И видел, как она… растворяется. Не во сне. Я проснулся уже, чувствовал пол, руки. А она исчезла. Молча. Просто шагнула и ушла.
И ты не мог её остановить?
Я хотел. Кричал. Но голос был в горле. Застрял.
Слышал что-то?
Он кивнул. Медленно.
Не звук. Ровный писк. Как давление в ушах. Длился несколько секунд. А потом всё вернулось.
Такие описания начали повторяться всё чаще. Писк. Онемение. Свет. Растворение. И амнезия или частичные воспоминания.
Я составил сопоставление: время всегда ночь. Место малонаселённое, удалённое. Все похищенные люди без системной связи с властью. Простые. Удобные. Слабозащищённые. Никто из них не оставил после себя улик.
В этот же вечер мне позвонили из Центра. Голос был сухой, чужой, не из моего управления:
Майор Серёгин. Объект входит в зону интересов первого отдела. Рекомендуем прекратить личное участие. Все данные пересылайте шифром. Отчёт завтра до девяти ноль-ноль.
Я медленно положил трубку.
Значит, «первый отдел» настоящие кураторы таких историй. Люди, которые не ведут расследование, а только следят. Иногда корректируют. Иногда убирают.
Но я не собирался отступать. Потому что чем больше я видел, тем яснее понимал, что всё это репетиция.
Кто-то или что-то проверяет границы допустимого. Как мы реагируем. Что мы позволим. И сколько времени понадобится, чтобы перестать задавать вопросы.
А утром исчез Рамазан Гусейнович.
Я узнал об исчезновении Рамазана Гусейновича от его племянника, сержанта милиции. Он приехал ко мне рано утром, бледный, с опухшими от бессонницы глазами.
Он вышел на вечерний обход. Один. Обычно берёт с собой оружие, но вчера будто что-то отвлекло. Камера у въезда в часть зафиксировала, как он идёт вниз по дороге. Потом пустота. Ни следа. Ни сигнала.
Я сразу поехал на место. Сержант показал участок: узкая просёлочная дорога у границы с горным хребтом. Справа склоны, слева заросли. Мы прошли вдоль дороги. Через сто метров обугленное пятно на земле. Ни запаха гари, ни следов химикатов. Только пепел и мёртвая тишина. Даже птиц не было.
Я встал на колено. Пепел был холодным. Не мог быть следствием пожара. В центре отпечаток. Круг. Почти идеальный. В нём нечто, напоминающее отпечаток ноги. Только не человеческой.
Я отправил снимки в Москву. В тот же день получил ответ: «отнести к природному явлению. Документировать. Воздержаться от публикации».
Ответ был формальным. Зато через два часа мне передали приглашение неофициальное от представителя «первого отдела». Встретиться. Без записей. Без охраны.
Место старая школа в заброшенном районе Махачкалы. Здание без окон. Пыль, разруха. Только в одной из аудиторий свет. За партой сидел мужчина в очках, седовласый, с лицом, которое не запоминается. Ни выражения, ни акцента. Сказал коротко:
Майор Серёгин, вы слишком глубоко копаете.
Моя работа докапываться до сути.
Он кивнул, не споря.
Тогда слушайте. Мы следим за этой активностью с середины шестидесятых. Первые зафиксированные случаи Северный Урал, станция Ивдель. Потом Новая Земля. Потом Украина. Теперь Кавказ. Все эпизоды следуют схеме: ночной контакт, психоакустическое воздействие, спонтанное исчезновение, кратковременное возвращение с симптомами отстранённости. Мы классифицировали это как неидентифицированный нейропсихологический эффект внешнего происхождения.
Что это значит?
Он посмотрел в окно в разбитое стекло, в серое утро.
Это значит, что мы не знаем, кто они. Но знаем, что им что-то нужно. И они ищут это в нас.
Зачем вы всё это скрываете?
Потому что, если народ узнает, что рядом с ним кто-то, кто может в любую секунду вынуть тебя из мира и вернуть без души начнётся хаос.
Я молчал. Он продолжил:
Вы неплохо справляетесь, Владимир Борисович. И мы это видим. Поэтому предложение. Прекращаете своё частное расследование, и через две недели вас переводят в Центр. Будете работать с нами.
Я рассмеялся. Глухо, устало.
Вы что, предлагаете вступить в заговор молчания?
Он кивнул:
Именно. Молчание единственный способ остаться в живых. И сохранить страну. Поверьте, правда страшнее молвы.
Я встал.
Я подумаю.
Он не стал меня останавливать.
Когда я вышел на улицу, понял, что в груди не страх, не ярость, а тревожное принятие. Я уже знал, что Рамазана не вернут. И что эти исчезновения не прекратятся. Они часть процесса. Глобального. Структурного.
И если раньше я считал, что имею дело с мистикой теперь я видел перед собой технологию.
Только не нашу.
В ту же ночь я вернулся в гостиницу. На столе лежала кассета.
Без подписи. Только надпись от руки: «Смотри. Один раз.»
Я поставил её в магнитофон. Запись была нечёткая, с шумами. Сначала белый экран. Потом изображение: камера наблюдения, чёрно-белая, датирована прошлым месяцем. Я узнал улицу. Улица Коммунистическая, у подножия холма.
Из-за угла выходит человек. В пальто. С портфелем.
Это был я.
За моей спиной тень. Чёрная, вытянутая, будто другой человек. Но я иду один.
Потом картинка с другой камеры. Та же ночь. Я стою на крыше здания. Не двигаюсь. Смотрю в небо.
Я этого не помнил.
Запись закончилась.
Я просматривал кассету ещё раз. Замедленно. Кадр за кадром. Пауза. Тень. Силуэт. Но главное моё лицо. Пустое. Без эмоций. Не испуг. Не удивление. Даже не усталость. Как будто я стоял там не просто по своей воле как будто я знал, что делаю.
Но я не знал. Ни одного воспоминания о той ночи.
Я сел на кровать, вытер лицо ладонью. Усталость была не физическая она жила в глубине черепа, в самой мысли. В том, что я больше не мог быть уверен: что происходит на самом деле, а что внедрено.
На следующее утро в дверь постучали. Я был готов к чему угодно, но увидел всего лишь мальчишку лет десяти. В руках пакет. Передал и убежал, ничего не сказав.
В пакете диктофон. Плёночный. Старого образца. На нём записка: «Ты спрашивал зачем. Мы отвечаем.»
Я включил запись. Сначала шум. Потом голос. Тихий, глухой, не мужской, не женский. Как будто говорило нечто, у чего нет рта.
Вы форма. Мы структура. Вы строите мысли. Мы строим доступ. Мы приходим к тем, кто ближе к краю. Кто спокоен в хаосе. Кто открыт. Вы боитесь, потому что не можете остановить. Но вы уже выбраны. Мы будем говорить. Через тебя.
Голос исчез.
Я перемотал. Слушал снова.
Те же слова. Без изменений. Без шумов, без сбоя.
Потом щелчок.
Всё.
Я сжал диктофон в руке. Хотел было разбить его, но остановился. Всё происходящее не игра в мистику. Это диалог. Через тишину, через исчезновения, через страх. Кто-то разговаривает с нами. Только не словами, а событиями.
Я собрал материалы, вышел на улицу. Направился в сторону республиканского архива. У меня созрел план: изучить старые записи о схожих исчезновениях до революции, до Советской власти. Возможно, всё это началось не с нас. Возможно, мы не первые.
Архив находился в угрюмом сером здании, окна напоминали слепые глаза. Мне выделили два дня на работу с фондом «аномальных происшествий». Там я и нашёл дело номер девятьсот семьдесят два, за тысяча девятьсот пятый год.
«Жалоба муллы Абдул-Меджида из Дербента о ночных похищениях молодёжи и возвращении их с «немыми глазами» и «следами пепла на шее». Упоминается свет в небе, исчезающие овцы, молчаливые дети. В докладе приказ не распространять.»
Сопровождающее письмо подписал царский чиновник: «Вероятно, неведомая болезнь. Информировать Петроградскую научную комиссию. Хранить в закрытом фонде.»
Сотни лет назад та же схема.
Я покинул архив под вечер. За спиной щемящее чувство. Не страха. Осознания. То, что происходит сейчас, не волна. Это процесс. Протяжённый, изучающий. Системный.
Я зашёл в мечеть на окраине. Хотел поговорить с имамом молодым человеком, который ещё не знал страха перед аномалией. Он встретил меня спокойно. Угостил чаем. Сказал:
Мы знаем. Мы не глупы. Мы не верим, что это шайтан. Но мы также не верим, что вы контролируете это. Мы все заложники. Просто по-разному называем тюрьму.
Что вы советуете?
Он посмотрел мне в глаза.
Не мешать. Иногда, когда идёт дождь, не нужно искать крышу. Нужно просто стоять и мокнуть.
На обратном пути меня окликнули.
На тротуаре стоял человек. В плаще. Без выражения лица. Он подошёл, медленно.
Майор Серёгин. Насколько далеко вы готовы зайти?
До конца.
Он протянул конверт. На нём гриф: «Особо важно. Руки не мыть. Сжечь после прочтения.»
Внутри фото.
Первое тень на фоне скал. Второе я, в белом халате, стою в помещении с антеннами. На спине знак. Тот самый: круг, вписанный в треугольник.
Я никогда не был в этом месте.
Но фото настоящее.
Он ушёл. Без слов. Растворился в переулке.
Я остался один. С вопросом, который больше не мог игнорировать:
А если они уже во мне?
Я вернулся в гостиницу с тяжёлым сердцем. Закрылся изнутри, опустил жалюзи и положил фотографии на стол. Рассматривал их под лампой, сравнивал детали, увеличивал, водил пальцем по трещинам бетона на фоне. Фото было подлинным. Ни следа монтажа. Плёнка старая. Бумага выцветшая. В кадре я, в белом халате, лицо спокойное. На фоне оборудование, явно советское. Ранние восемьдесятые, судя по интерьеру. Но я точно знал: меня там не было.
Всё, что я видел в этой истории, не укладывалось в официальные рамки. Не было ни преступления, ни улик, ни зацепок только люди, которых временно не существовало, и которые возвращались другими. И за ними шёл кто-то. Или что-то. Неизвестное, но методичное. И у этого «что-то» явно был доступ к местам, к информации, к лицам, которых я никогда бы не показал случайному наблюдателю.
На следующий день меня вызвали в Махачкалинский военный гарнизон. По формальности для консультации. На деле объект, найденный в горах, и его категоризация.
Я прибыл в обед. Меня встретил майор инженерных войск сухой, осторожный. Провёл в ангар. На бетонном полу, под тентом, лежал предмет металлический цилиндр, длиной около двух метров. Поверхность без швов, без заклёпок. Цвет тусклый серый. Как свинец, но легче.
Найден в ущелье. Без маркировки. Не фонит. Не магнитен. При попытке вскрытия сильный резонанс. Один солдат с временной потерей слуха. Объект изъяли и доставили сюда. Сейчас ждём решения сверху.
Я обошёл его по кругу. Необъяснимо но казалось, что он живой. Не в смысле живое существо. А в смысле часть чего-то большего. Как палец от руки. Я дотронулся. Он был холодным, но не ледяным. Пульсация внутри будто вибрация, как у трансформатора.
Никто из местных не видел, как он появился?
Нет. Никаких следов падения. Он просто стоял в расщелине. На голом камне. Как будто его поставили аккуратно.
Позже вечером я снова встретился с Саркисяном. Он принёс мне новые графики. Электромагнитная активность за последние три дня выросла в шесть раз. Причём пик в районе того самого ущелья.
Есть ещё кое-что, добавил он. Мы записали звуковой профиль. Это не просто шум. Это модуляция. Повторяющийся цикл. Как будто кто-то отправляет сигнал. Неясно в сторону земли или с земли.
Вы расшифровали его?
Он пожал плечами:
У нас нет оборудования. Но структура сигнала напоминает низкочастотную речь. Не язык именно речь. Звучание. Не для слуха для чего-то другого.
Я сел. Уперся локтями в стол. Всё это выходило за пределы допустимого. Уже не «инцидент» и не «серия исчезновений». Это контакт. Или его подготовка. Но контакт не для диалога, а для работы.
С нами обращаются как с образцами. Исследуют. Не вмешиваются в политику. Не требуют капитуляции. Просто берут. Проверяют. Возвращают. Иногда без следов. Иногда с ними.
Через два дня в город прибыла комиссия. Семь человек. Без формы. Без имён. Только пропуски с литерами. Один из них невысокий, в чёрном костюме зашёл ко мне в номер.
Владимир Борисович. Ваша работа окончена. Вы остаётесь в регионе под наблюдением. Все материалы передаются в Москву.
Я ответил спокойно:
Вы не из Центра.
Он усмехнулся.
Мы из структуры, которая была до Центра. И будет после.
Он положил на стол папку. Я пролистал. Снимки. Аудиофайлы. Отчёты. Всё, что я собирал за месяц. Но с одной поправкой везде стояло моё имя. Как первоисточник.
Вы сделали ровно столько, сколько нужно было. Дальше не ваша зона ответственности.
Я не подпишу молчание, сказал я.
Он кивнул. И ушёл, не споря.
Через сутки после их отъезда исчез ещё один человек. Старший сержант Фаридов, тот самый, что сопровождал меня в горы. Исчез из собственной квартиры. Камера зафиксировала, как он заходит в подъезд. Ни одного кадра выхода. Ни следа.
И только утром мать нашла на его кровати след тот же символ: круг, вписанный в треугольник.
Теперь я знал работа продолжается. Без меня. Но рядом со мной.
Я сдал дела. В Центре мне предложили временный отпуск. Без объяснений.
Я взял билет до Москвы. В вагоне плацкарта, напротив меня женщина с девочкой. Девочка рисовала. Я краем глаза посмотрел на листок.
Те же фигуры. Те же глаза. Те же тонкие, вытянутые головы.
Она подняла взгляд. Улыбнулась. И сказала:
А вы ведь тоже были там, да?
Я медленно кивнул, не отводя взгляда от девочки. Она снова опустила голову и продолжила рисовать. Мать, не заметив ничего странного, достала бутерброды, закутанные в газету, и занялась едой. Всё выглядело буднично. Даже уютно. Но внутри меня начало холодеть.
Я выждал, потом тихо спросил:
Откуда ты знаешь?
Девочка не подняла головы.
Они показывали. Всех, кто был. Всех, кто будет. Тебя тоже. В белом свете. С проводами.
Как их зовут?
Она пожала плечами.
У них нет имён. Только намерения.
Дальше мы ехали в молчании. Я не задавал вопросов. Она не отвечала. В какой-то момент я даже подумал, что мне всё это просто показалось. Что я слишком долго был на грани и теперь сам не отличаю воспоминания от тревожных галлюцинаций.
Но когда я вышел из вагона на Казанском вокзале, она снова посмотрела на меня и прошептала:
Осталось немного. Потом начнётся настоящее.
В Центре меня встретили сухо. Формально. Рапорт приняли без замечаний. Один из руководителей, полковник внутренней службы с пустым, формальным лицом, сказал:
Считаем, что вы выполнили задачу. Переносим направление под контроль первого отдела.
То есть всё это теперь засекречено?
Он кивнул.
Не просто засекречено. Официально это была серия психогенных расстройств на фоне религиозной паники. Местные органы получат формулировку. В регионах всё под контролем.
Я хотел возразить. Но не стал. Усталость за все недели, пережитое, исчезновения всё накатывало. Молчание стало легче слов.
Я вернулся в Москву ближе к ночи. Самолёт сел с тряской на подходе к Шереметьево шёл мелкий снег, с заледеневшим воздухом и вязкой мглой над полосой. Пока ехал на такси от аэропорта до Малой Ботанической, в голове крутились только сухие факты: двадцать четыре исчезновения, семеро не вернувшихся, пятеро с полным психоневрологическим срывом, один в каталепсии, двое мёртвых. И ни одной улики, годной для уголовного дела.
Подъезд встретил запахом сырости и чьих-то выстиранных валенок. Коммуналка жила своей обычной жизнью кто-то громко закрыл дверь ванной, в глубине коридора раздавался плеск воды, кто-то крикнул через стену: «не трогай мою кастрюлю!» Всё это родное. И всё это было чужим.
Дверь мне открыла Ирина. Блондинка, волосы распущены, как она любила. В белой домашней кофте. Выглядела спокойной, но по глазам понял ждала. Не спала. За её спиной, в комнате, было тихо. Сын уже спал.
Ты хоть позвонил бы, сказала она тихо.
Я не отвечал. Просто прошёл внутрь, снял шинель, повесил её на гвоздь у двери. С кухни доносился запах подогретой гречки с луком. На столе стояла плошка, рядом хлеб, соль, пустой стакан. Всё, как я просил перед отъездом: без лишнего.
Мать твоя звонила, добавила Ирина. Сказала, ты исчез. Спрашивала, жив ли вообще. Я не знала, что сказать.
Анна Егоровна жила в Алтуфьево, с отчимом и сестрой. Мать строгая, усталая, у неё всегда были свои критерии для оценки «мужества». Она редко беспокоилась зря. Если звонит значит, что-то почувствовала.
Завтра заеду к ней, сказал я.
Лучше бы сегодня, ответила Ирина. Или хотя бы набери.
Я сел на табурет. У окна темно, внизу только слабое освещение от фонаря. Снег начинал ложиться на подоконник. Я ничего не говорил. Внутри было ощущение, будто я привёз с собой не только одежду и документы, но само то, от чего уехал.
Позже, когда все легли спать, я вытащил папку из сумки. Раскрыл на кухонном столе. Внутри все доклады, фотографии, схемы электромагнитных всплесков. Всё шло по замкнутому кругу. Почти механически: появление света, паралич, исчезновение, возвращение и пустота. Ни следов химии, ни радиации, ни повреждений на теле.
Я пролистал отчёт по экспертизе цилиндра, найденного в горах. Сплав неизвестный. При попытке сверления спонтанная деформация структуры, как будто металл «отталкивал» сверло. Давление на материалы рядом изменено на молекулярном уровне. Заключение: технически необъяснимо.
В коридоре поскрипывали половицы. Я услышал, как Ирина подошла и встала у двери кухни.
Снова думаешь, что они нас слушают?
Я медленно поднял голову.
Я уже не думаю. Я почти уверен.
Тогда выключи свет. Пусть не всё видят сразу.
Она ушла. Я выключил лампу. Остался сидеть в темноте.
Около четырёх утра проснулся от ощущения, будто кто-то стоял в комнате. Сразу потянулся за пистолетом, но ничего не было ни тени, ни движения. Только слабый свет фонаря за окном и тетрадь на столе.
Не моя.
Обычная ученическая, в мягкой обложке.
Я раскрыл её.
На первой странице аккуратный рисунок: круг. Внутри семь фигур. В центре человек. Я. Моё лицо узнаваемое, схематичное, но точное. Ни подписей, ни даты. Бумага чистая, новая.
Я взял тетрадь, перелистал дальше. На третьей странице уже знакомый символ: круг, вписанный в треугольник. Чёрной гелевой ручкой. Углы строго выведены. Рука уверенная.
Я был дома. Но ничего уже не было по-настоящему домашним.
Утром, перед тем как уйти, Ирина сказала:
Завтра в субботу Анна Егоровна просила, чтобы ты заехал. Сестра твоя тоже будет.
Я кивнул. Взял папку, тетрадь положил между листами. Подумал, что стоит позвонить в Центр доложить об этом. Но передумал.
В метро, уже на платформе, мне передали телеграмму. Холодный ветер тянул от тоннеля, я раскрыл лист:
«Исчезновение группы геологов. Северная Осетия. Район Армхи. Почерк идентичный. Срочная командировка. Подробности по прибытии.»
Я закурил. Выхлопы от поезда заглушали всё. Мир шумел, как всегда. Только я знал он уже другой.
Северная Осетия встретила меня хмурым небом и порывистым ветром, несущим с перевала мелкий снежок. Район Армхи глухой, горный, с крутыми склонами, серыми деревнями и дорогами, по которым проедет только военная «таблетка» или ослик. Местные говорили коротко. Не потому что не доверяли просто привыкли терять. А когда привыкаешь, слова становятся экономнее.
Я прибыл на базу геологоразведки под вечер. Раньше здесь работал отряд из пятнадцати человек, но последние дни на объекте только трое охраны, техник да повар. Все остальные исчезли ночью. Без шума, без следов.
Лагерь был в норме, докладывал начальник охраны, капитан в отставке, с резкими чертами и вечно зажатым «Беломором» в пальцах. Палатки целы. Снаряжение на месте. Даже котелки помыты. Просто нет людей. И всё.
Радиостанции?
Молчат. Не вышли на связь. Мы поднялись на перевал, думали, может спустились ни одной тропы, ни следа. Собаки ничего не взяли. А потом, на следующий вечер, мы увидели...
Он осёкся. Я подождал. Он затянулся.
Над хребтом огни. Не вертолёт, не самолёт. Тихо. Плывёт. Как прожектор, только свет внутрь. Понимаете?
Я кивнул. Понимал.
На месте исчезновения всё было аккуратно. Палатки стояли, как по уставу. В спальниках тепло. На одной из раскладушек открытая тетрадь. В ней геологические схемы, подписи, расчёты. И на последней странице чужой почерк. Не кириллица. Не арабская вязь. Плавные, симметричные линии, будто нарисованные циркулем.
Я сделал снимки. Отправил в Центр. Ответ пришёл спустя четыре часа: «Отложить распространение. Закрытое наблюдение. Вы остаетесь на объекте до получения новых указаний.»
Я обосновался в вагончике. Сидел у железной печки, слушал, как ветер давит на стены, как ночь вычищает все привычные звуки. Потом случилось.
В районе двух часов отключилось электричество. Одновременно замерла рация. На секунд десять тишина, как в вакууме. Даже собаки ни звука. Потом всплеск света. Не ослепляющий. Не яркий. Просто присутствующий. Он не освещал, он существовал. Всё стало глухим. Пространство плотным, как вода.
Я выбежал наружу. Небо как прорезанное ножом. В разломе нечто. Я не видел формы. Но видел чувство, исходящее оттуда. Как взгляд без глаз. Изучающий. Холодный. Я стоял, не в силах двинуться. И тогда услышал голос.
Не извне. Внутри головы.
Ты не первый. Но можешь стать тем, кто останется. Вы последовательные. Мы параллельные. Мы собираем. Чтобы понять. Не уничтожить. Не сейчас. Пока нет нужды.
Всё исчезло. Резко. Как выключенный экран. Я упал на колени. Пульс бешеный. Горло пересохло. Воздух вернулся. Рация щёлкнула. Печь зашипела.
На следующее утро в лагерь вернулись двое геологов. Оба молчаливые. Один шёл босиком. Второй с пустым взглядом, сжимал в руке чужой носовой платок. Медики осмотрели их: живы, давление в норме, памяти нет. У обоих следы на шее. Символ. Круг. Внутри треугольник. Уже знакомый.
Я составил рапорт. Приложил фото. Отправил в Центр.
Ответ пришёл молниеносно:
«Приказ: эвакуация лагеря. Все лица под наблюдение. Вас отзывают. Вернуться в Москву немедленно.»
Я уехал в тот же день. Смотрел на горы из окна «таблетки», как на страницы книги, которую никто так и не написал. Только начал. Только дал намек. Только показал обложку.
В Москве, в кабинете начальника отдела, я ждал, когда распечатается приказ. Он подошёл с конвертом, бросил его на стол.
Вы видели слишком много, Владимир Борисович. Теперь выбор за вами. Или Центр. Или отпуск бессрочный. По состоянию здоровья.
Я смотрел на него. И понимал: я всё уже выбрал. Давно.
Я взял конверт.
Дайте мне только одну вещь.
Какую?
Личное дело по объекту номер девяносто два. С доступом.
Он выдохнул. Долго смотрел. Потом:
Хорошо. Но без копирования. Без выноса. Один раз. Один вечер.
В тот вечер я сидел в архиве, один, под гул старых ламп. Перечитывал материалы о похожих эпизодах по всей стране. Карта складывалась. Символы. Исчезновения. Возвраты. Все в шахматном порядке. Всё методично. И никогда дважды в одном месте.
И тогда я понял.
Они учат нас. Не говорят а показывают. Прямых контактов не будет. Только демонстрация: мы есть. Мы наблюдаем. Мы отбираем.
Не для войны.
Для адаптации.
Когда я вышел на улицу, снег ложился на плечи медленно, как плёнка. Город шумел. Всё казалось обычным. Но я знал:
ничего уже не будет прежним.
И никто, кроме нас, этого даже не заметит.