Звонок раздался в половине седьмого утра. Я лежала в кровати, слушала, как Максим принимает душ, и думала о том, что сегодня наконец-то суббота. Первые выходные за месяц, когда мы с мужем могли просто поспать подольше.
Телефон продолжал трезвонить. Номер незнакомый, но что-то заставило меня ответить.
— Алло?
— Это дочь Веры Николаевны Сомовой? — голос женский, строгий.
— Да, это я. А что случилось?
— Меня зовут Татьяна Ивановна, я заведующая пансионатом «Забота». Ваша мать требует, чтобы вы немедленно приехали. Она... очень взволнована.
Сердце ушло в пятки. Мама узнала. Каким-то образом она поняла, что попала в пансионат не на реабилитацию после инсульта, а навсегда.
— Я буду через час, — сказала я и повесила трубку.
Максим вышел из душа, увидел моё лицо.
— Что-то случилось?
— Мама узнала. Про пансионат.
— Рано или поздно это должно было произойти, — он сел на край кровати. — Наташ, мы же обсуждали. Другого выхода не было.
— Знаю, — я встала, начала быстро одеваться. — Но она мне этого никогда не простит.
— Не простит? — Максим поднял брови. — А нам простит? Нам простит, что мы три года не спали ночами? Что я дважды в больнице лежал с язвой? Что Димка в школе стал двоечником, потому что дома невозможно уроки делать?
Я знала, что он прав. Мама после инсульта стала совсем другим человеком. Забывала принимать лекарства, могла включить газ и уйти спать, по ночам бродила по квартире и разговаривала с покойным отцом. Врачи сказали — деменция, будет только хуже.
— Поеду с тобой, — сказал Максим.
— Не надо. Она на тебя и так злится. Говорит, что ты меня против неё настроил.
— Может, так и есть, — он пожал плечами. — Может, я действительно настроил тебя выбрать семью, а не чувство вины.
Я доехала до пансионата за полчаса. Красивое здание в пригороде, ухоженная территория, вежливый персонал. Мы с Максимом выбирали долго, читали отзывы, ездили смотреть. Это был один из лучших частных пансионатов в области.
Татьяна Ивановна встретила меня в холле. Женщина лет пятидесяти, в белом халате, с усталыми глазами.
— Ваша мать с утра не выходит из комнаты, — сказала она. — Отказывается завтракать, принимать лекарства. Говорит, что дождётся вас и всё выяснит.
— Как она узнала?
— Вчера вечером звонила соседка. Спросила, как дела, когда мама выйдет из больницы. Вера Николаевна поняла, что никто не собирается её забирать.
Я поднялась на второй этаж, постучала в дверь маминой комнаты.
— Мама, это я.
— Входи, — голос холодный, чужой.
Мама сидела на кровати, полностью одетая, с сумкой в руках. Волосы расчёсаны, помада накрашена. Она была готова к побегу.
— Ты меня сдала, как вещь в багаж! — сказала она, даже не поздоровавшись.
— Мам, послушай...
— Не мам! — она встала, подошла ко мне. — Я тебя родила, растила, всю жизнь на тебя положила. А ты меня в богадельню сдала.
— Это не богадельня. Это хороший пансионат. Здесь врачи, медсёстры, за тобой присматривают.
— Присматривают! — она засмеялась горько. — Как за собакой в питомнике. Корм по часам, прогулки по расписанию.
— Мам, ты же понимаешь, что дома тебе было плохо. Ты забывала про лекарства, путала день с ночью...
— Забывала? А ты мне напоминала? Ты же целыми днями на работе сидела, а вечером с мужем телевизор смотрела. Когда ты последний раз со мной разговаривала? Не о таблетках, не о врачах — просто разговаривала?
Я не знала, что ответить. Правда была в том, что разговаривать с мамой стало невозможно. Она повторяла одни и те же истории, жаловалась на соседей, которые якобы воровали её газеты, обвиняла меня в том, что я плохо её кормлю. Любой разговор заканчивался скандалом.
— Мам, я старалась. Но ты стала такой... сложной.
— Сложной? — она села обратно на кровать. — Знаешь, что сложно? Это когда просыпаешься и не помнишь, какой сегодня день. Это когда читаешь книгу и забываешь, о чём она, дойдя до середины. Это когда хочешь позвонить маме, а потом вспоминаешь, что мама умерла десять лет назад. Вот это сложно.
— Мам, я понимаю...
— Ничего ты не понимаешь! — она стукнула кулаком по колену. — Ты думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Как морщишься, когда я что-то забываю? Как вздыхаешь, когда я прошу повторить?
— Я не морщусь.
— Морщишься. И муж твой морщится. И внук. Все вы морщитесь, когда дурная бабка что-то не так делает.
— Дима тебя любит. Он просто...
— Просто стесняется меня. Я же видела, как он друзьям врал, что у него бабушка в деревне живёт. Стыдно ему стало, что бабушка сумасшедшая.
— Мам, ты не сумасшедшая. У тебя болезнь.
— Болезнь, — она покачала головой. — Удобное слово. Болезнь — значит, не виноват никто. Просто судьба такая. А то, что дочь родную выбросила, как мусор, — это тоже болезнь?
— Я тебя не выбрасывала. Я просто поняла, что не могу дать тебе того ухода, который тебе нужен.
— Какой мне уход нужен? Чтобы таблетки дали вовремя? Чтобы еду принесли? Чтобы помыли, если забуду помыться?
— Не только. Тебе нужно общение, занятия, врачи...
— Врачи здесь раз в неделю заходят. Пощупают пульс, в карточку что-то напишут. А занятия — это когда нас, как в детском саду, за стол сажают и говорят: «Давайте, бабушки, картинки рисовать». Тебе не стыдно, что твоя мать в детском саду сидит?
— Здесь есть библиотека, телевизор, прогулки...
— Прогулки, — она усмехнулась. — По территории, как в тюрьме. А за забор нельзя. Медсестра говорит: «Вера Николаевна, вы можете потеряться». Потеряться! Я полжизни по этому району ездила, а теперь могу потеряться.
— Мам, ты же понимаешь, что после инсульта память стала хуже. Ты можешь забыть дорогу домой.
— Домой? — она посмотрела на меня внимательно. — А где мой дом? Где та квартира, где я сорок лет прожила? Где мои вещи, мои книги, мои фотографии?
— Всё на месте. Квартира как была, так и есть.
— А ключи где? Ключи от моей квартиры у меня есть?
Я молчала. Ключи я забрала в первый же день. Врачи сказали, что нельзя оставлять больного деменцией одного в квартире.
— Вот видишь, — сказала мама. — Нет у меня дома. Есть у меня комната в казённом доме, где за мной следят, чтобы я не сбежала.
— Мам, я не хотела...
— Что ты не хотела? Не хотела, чтобы я тебе мешала? Не хотела, чтобы я у тебя на кухне сидела и чай пила? Не хотела, чтобы внук видел, какая у него бабушка дурная?
— Хватит! — я не выдержала. — Хватит меня винить во всём. Ты думаешь, мне легко было это решение принять? Ты думаешь, я не плакала? Не мучилась?
— Плакала? — она встала, подошла ко мне вплотную. — А я что делала, когда ты в больнице с воспалением лёгких лежала? Когда тебе было двенадцать лет, и врачи говорили, что может быть астма? Я что делала?
— Ты меня лечила.
— Лечила. Сидела рядом днями и ночами. Работу бросила, деньги последние на лекарства потратила. И не жаловалась. Не говорила: «Мне тяжело, я больше не могу». Потому что ты была моим ребёнком. А теперь выходит, что я была твоим временным проектом.
— Мам, это не так. Просто времена другие. Раньше не было таких болезней, как сейчас. Раньше люди не жили так долго.
— Времена, — она вернулась к кровати. — Времена, когда детям родители не нужны. Когда семья — это пока удобно. А как стало неудобно, так и свидания раз в неделю.
— Я буду приезжать чаще. Каждые выходные.
— Каждые выходные, — она покачала головой. — Как к больной подружке. Час посидишь, про здоровье спросишь, конфет принесёшь и уедешь с чувством выполненного долга.
— Мам, я не знаю, что ещё сказать. Я сделала всё, что могла.
— Всё, что могла? — она посмотрела на меня так, будто видела насквозь. — Или всё, что хотела?
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо. Здесь тебе действительно лучше. Здесь люди, которые понимают твою болезнь. Здесь знают, как с тобой общаться.
— Люди, которые понимают, — она засмеялась. — Девочка Света, которая мне укол делает, — ей девятнадцать лет. Что она может понимать в моей болезни? Что она может понимать в моей жизни?
— Зато она не нервничает, когда ты что-то забываешь. Она не кричит, когда ты третий раз спрашиваешь одно и то же.
— Не кричит, потому что ей за это деньги платят. А дочь должна кричать бесплатно?
— Мам, хватит. Ты всё равно меня не поймёшь.
— Не пойму? — она встала, подошла к окну. — Наташа, я тебя тридцать пять лет знаю. Я знаю, что ты боишься ответственности. Помнишь, как с собакой было? Просила, умоляла, а когда купили, через месяц говоришь: «Мам, а ты будешь её выгуливать? А ты будешь кормить?» Я и выгуливала, и кормила, и лечила. А теперь собака старенькая, больная, и ты её тоже в питомник хочешь?
— При чём здесь собака?
— При том, что ты всегда так. Пока интересно, пока приятно — ты рядом. А как стало трудно, скучно, неудобно — ты находишь причины уйти.
— Мам, ты несправедлива.
— Несправедлива? — она повернулась ко мне. — Справедливо — это когда старую мать в чужой дом отдают? Справедливо — это когда говорят: «Мам, тебе там лучше будет», а сами радуются, что наконец-то свободны?
— Я не радуюсь.
— Радуешься. Я же вижу, как ты легко дышишь. Как у тебя плечи расправились. Теперь ты можешь спать спокойно, не боясь, что мама ночью что-то натворит. Теперь ты можешь с мужем в театр ходить, а не сидеть со мной дома.
— Мам, я всё ещё о тебе забочусь. Я плачу за этот пансионат, приезжаю...
— Платишь, — она кивнула. — Да, это честно. Заплатила — и совесть чиста. Как с коммунальными услугами. Заплатила за свет, за воду, за утилизацию мусора. А теперь заплатила за утилизацию матери.
— Хватит! — я не выдержала. — Хватит говорить такие вещи. Ты же понимаешь, что мне больно это слышать.
— Больно? — она села на кровать. — А мне не больно? Мне не больно каждое утро просыпаться не в своей постели? Мне не больно есть казённую еду, которую готовят чужие люди? Мне не больно, когда другие старики рассказывают, как их дети в гости приходят, а мой ребёнок приезжает, как к пациенту в больнице?
— Мам, я не знаю, что делать. Скажи, что ты хочешь?
— Хочу домой, — сказала она просто. — Хочу в свою квартиру, к своим вещам. Хочу сама себе чай заваривать, сама решать, во сколько ложиться спать. Хочу, чтобы дочь меня не боялась, а любила.
— Я тебя не боюсь. Я тебя люблю.
— Любишь издалека. Любишь, когда я хорошо себя веду. А когда я забываю, путаю, повторяю — тогда я тебе неудобная.
— Мам, твоя болезнь прогрессирует. Через полгода тебе будет ещё хуже. Ты можешь забыть, как меня зовут.
— Могу, — она кивнула. — И что? Ты думаешь, если я забуду твоё имя, я перестану быть твоей матерью? Ты думаешь, если я буду путать слова, я перестану тебя любить?
— Нет, конечно.
— Тогда почему ты перестала меня любить, когда я стала забывать?
— Я не перестала.
— Перестала. Я же чувствую. Раньше ты смотрела на меня, как на маму. А теперь смотришь, как на проблему, которую нужно решить.
Я заплакала. Не смогла больше сдерживаться.
— Мам, мне правда было тяжело. Я не спала ночами, боялась оставить тебя одну. Максим уже говорил, что мы разведёмся, если так дальше будет. Дима стал плохо учиться, нервничать. Я не знала, что делать.
— Знала, — она подошла, обняла меня. — Знала, но выбрала лёгкий путь. Выбрала сохранить семью, а не мать.
— Я думала, что так будет лучше для всех.
— Для всех, кроме меня.
— Мам, я могу тебя забрать. Если ты хочешь, мы попробуем ещё раз.
— Не нужно, — она отстранилась. — Не нужно из жалости. Я уже поняла, что для тебя важнее. Теперь и ты поймёшь, что значит потерять близкого человека не из-за смерти, а из-за решения.
— Мам, не говори так.
— Наташа, я устала. Устала бороться с болезнью, устала быть обузой, устала чувствовать себя виноватой в том, что старею. Может, ты и права. Может, здесь мне действительно лучше. Только не говори, что это из любви. Будь честной хотя бы с собой.
— Хорошо, — сказала я. — Я была не права. Я испугалась, что не справлюсь. Испугалась, что потеряю семью. Выбрала их, а не тебя. Прости меня.
— Вот теперь правда, — мама села на кровать. — Правда всегда лучше красивых слов. Оставайся с семьёй. Живи спокойно. Только не приезжай больше. Не мучай ни себя, ни меня.
— Мам, я буду приезжать. Я твоя дочь.
— Была дочерью. А теперь ты человек, который за меня платит. Это разные вещи.
Я вышла из комнаты и долго стояла в коридоре. Другие посетители проходили мимо, несли цветы, конфеты, улыбались. А я стояла и понимала, что только что потеряла мать. Не из-за болезни, а из-за собственного решения.
Может, она права. Может, я действительно выбрала лёгкий путь. Но назад дороги уже не было.